Кто-то из нас камнем пошел вниз. Сбит? Или уходит из-под удара? Кто это? Рядом узнал крутящегося волчком Холина. Значит, пикирует Василий Васильевич. За ним бросился было японец, но, увидев сзади меня, прервал атаку. Я успел заметить, как командир начал выходить из пикирования («Жив!»), и бросился выбивать японского истребителя, засевшего в хвосте у Холина. Пулеметная очередь, стегнувшая по мне, заставила круто уйти вниз. На выходе рядом с собой я увидел Холина. Самолет Василия Васильевича — как я понял, подбитый — уже сидел на земле, а сам командир размахивал ад головой шлемом, показывая, что с ним все в порядке, что мы должны продолжать свое дело.
После короткой вспышки бой стих: противник стал уходить, набирая высоту. Меня охватило бессильное негодование. Казалось, что это просто преступление — находясь над своей территорией, позволить противнику так безнаказанно уйти. Я не знал, куда направить кипевшую во мне злость. Как говорится, после драки кулаками не машут, но смириться с таким финалом — я не мог. Те же чувства владели, видимо, и Холиным. Не сговариваясь, мы одновременно бросились вдогонку за японцами. Эта попытка была явно бессмысленной. Немного остепенившись, мы вошли в пологий разворот, направляясь домой, как вдруг Холин, глубоко помахав крыльями, пошел вниз со снижением. «Не подбит ли?» — подумал я, следуя за ним. Он снижался быстро, устойчиво — похоже, самолет у него был исправен.
Впервые после взлета я внимательно и широко осмотрелся. На востоке, где все было залито солнцем, небо и земля линией горизонта не разделялись. В северной стороне, куда мы мчались на максимальных скоростях, лежала равнина, на ее темно-зеленом фоне выделялся беловатый силуэт чужого самолета. Я понял намерение Холина и приготовился к атаке. Этот-то от нас не уйдет!
Холин, опасаясь проскочить самолет противника и оказаться под его пулеметом, резко уменьшил скорость, но сделал это с некоторым опозданием. Японец получил превосходную позицию для атаки, и я не мог понять, почему он не открыл огонь. Вероятно, не работало оружие. Под прикрытием Холина, не соблюдая никакой предосторожности, — оружие врага молчит! — я стремительно пошел в атаку. Японец, однако, выскользнул. Тогда перешел в нападение Холин — результат был тот же. Ловко маневрируя, одинокий истребитель вырвался в Маньчжурию и, прижимаясь к земле, мог уйти от нас.
«Вот недоучки, — подумал я, — вдвоем не можем сбить!»
Выбрав удобную позицию, я начал прицеливаться, по наложить оптическую сетку прицела на маневрирующий самолет врага никак не удавалось. Страшно досадуя, я со злостью нажал рычаг управления огнем, рассчитывая только на авось. Увы! Предупрежденный об опасности трассой, японец стал маневрировать с удвоенной энергией и изощренностыо.
Низко распластавшись над землей, японский летчик подобрал, видимо, скорость, наивыгоднейшую для прекрасной горизонтальной маневренности своей машины. Нет, нелегко приходилось ому, но вряд ли, конечно, этот искусный истребитель мог так же хорошо понять, как я, разъяренный и взмокший, что его спасает. Я почувствовал в эти горестные, унизительные для себя минуты, как мало одного лишь пыла и задора, чтобы проучить наглеца, одержать верх, и что умение вести меткий огонь по маневрирующей цели у меня начисто отсутствует. Познать свой недостаток — тоже победа!
И вдруг — счастливый миг! — мне удалось схватить изворотливого японца в перекрестие. Он словно замер в самом центре тонких белых нитей. Я нажал на гашетки. Стрельбы не было. Я не взревел от злобы, нет: мне показалось, что я постиг секрет своего удачного маневра и сумею его повторить. В волнующем предчувствии близкого торжества я быстро перезарядил оружие и повторил заход. Еще секунда. В решающее мгновение что-то толкнуло меня изнутри — это опыт, крошечный боевой опыт, вынесенный из первых боев, спасительно заявил о себе: оглянись! И я увидел: сверху на нас сыплются два звена вражеских истребителей.
Я метнулся в сторону. В моей разом похолодевшей голове пронеслось: зарвались!
Холин, заметивший опасность раньше меня, разворачивался навстречу нападающим. Я немедленно последовал за ним, пробуя оружие; пушки и пулеметы молчали: израсходовал весь боекомплект.
Воздушный бой подобен грозе, единой по своей природе и бесконечной в формах проявления: он то бурно разразится и пронесется ураганом, оставляющим после себя хаос; то, сверкнув коротким ослепительным ударом, отзовется по небу затухающим эхом; то, начавшись в одной точке, расширится по сторонам, рождая новые испепеляющие вспышки. Секундная растерянность — и ты повергнут.
Мы вдвоем вступили в бой против шести — другого выхода не было. В этой обстановке нападение являлось все-таки лучшим средством самообороны, да и вообще истребитель может обороняться только нападением.
Противник, изготовившийся к разящему удару сзади, вынужден был принять защитную лобовую атаку. Этого оказалось достаточно, чтобы мы смогли немного оторваться от шестерки, прижаться к земле и уходить в Монголию. Тут я увидел не шесть, а семь вражеских самолетов, седьмой был японец, за которым мы гнались. Почуяв помощь, он немедленно перешел от обороны к очень активному наступлению. Мы, предполагавшие до этого, что у него не стреляют пулеметы, почувствовали себя несколько иначе, когда он оказался в хвосте: а вдруг да он боеспособен и может вести огонь на поражение? Нельзя не опасаться врага, пока он не уничтожен.
«Наш» японец жал на Холина сзади. Намеревался ли он действительно сбить его или просто пугал, решить было трудно, но, во всяком случае, именно из-за не сбитого нами истребителя снова возник напряженный момент: мы не могли произвести какой-нибудь маневр отворотом в сторону, потому что это значило бы потерять скорость и поставить себя под удар всей шестерки, более маневренной, уже настигавшей нас.
Непосредственная угроза создавалась, однако, одиночным истребителем, получившим возможность с короткой дистанции атаковать любого из нас — на выбор. Холин, отрываясь от него, изменил наш боевой порядок. Теперь мы держались не уступом — я впереди, Холин сбоку и сзади, — а растянули свою пару по фронту и шли нос в нос. Теперь, повинуясь обстановке и продолжая полет в сторону своей границы, начали отсекать друг от друга противника, меняясь местами.
Так получились у нас своего рода «воздушные ножницы» — прием активной обороны, прежде нам не известный, хотя он использовался в Испании и имел место в практике отдельных летчиков здесь, в Монголии. В военной литературе он узаконен еще не был, а уставные плотные боевые порядки просто исключали его применение.
Так, меняясь только местами, мы на максимальной скорости спешили к своей территории. Шестерка, пользуясь преимуществом в высоте, все же догоняла нас. Японцы учли характер нашей самозащиты. Они разделились на два звена и теперь пытались взять каждого из нас в клещи. Развернуться навстречу вражеским звеньям было опасно: мы находились над вражеской землей. К тому же у нас и бензин уже был на исходе.
Когда впереди блеснул Халхин-Гол, японцы уже ловили нас в прицелы. «Ножницы» при таком количественном превосходстве противника больше помочь не могли. Боевыми разворотами в разные стороны направили мы на японцев широкие лбы своих самолетов. Но маневр встречной, защитной атаки не вышел, мы запоздали. Японцы сумели крепко зажать нас, оторвав друг от друга. Казалось, выхода нет: вверху — противник, вниз уйти невозможно — земля. Любое порывистое движение в сторону исключено: нас плотно обложил опытный враг, со всех сторон — губительный огонь.
Глухая безнадежность, когда и отчаяние не придает больше сил, страшная апатия вторглись в душу; все вокруг потеряло свои краски и значительность. Продолжать борьбу, казалось, уже бессмысленно. Слепой случай — вот единственное, на что можно еще положиться. Пусть не живым — мертвым, но перетянуть бы реку, перевалить этот змеистый ров с водой — и все; последнее желание, бессильный порыв — туда, к своей земле… Так сдают уставшие — нервы. А разум, мобилизованный волей, говорит: держись! Пока ты жив, не все потеряно!
Японцы открыли по нашим самолетам огонь, мешая друг другу. В обоих звеньях возникла сутолока. Я воспользовался этим и бросился в сторону — к Холину. А Холин помчался навстречу мне. Мы потянули за собой японцев, скучившихся за нашими хвостами, и принудили их столкнуться лбами. Этих нескольких мгновений нам хватило, чтобы круто развернуться в свою сторону и вырваться из клещей.
Под крыльями — монгольская земля! Японцы уже не могли нас достать: запас высоты, необходимой для разгона скорости, ими потерян.
Холин шел рядом, плотно ко мне пристроившись. Я заметил на его лице довольную улыбку. Я тоже улыбнулся товарищу. Мне вдруг стало до чертиков весело и легко. Я обернулся и помахал рукой безнадежно отставшим японцам: «До скорой встречи!» И в тот же момент какая-то страшная сила, будто не позволяя мне расстаться с врагом, вцепилась в левое крыло — самолет мой разом завалился набок и пошел к земле, зарываясь носом и теряя скорость.
Я не мог понять, что случилось. Усилий правой руки не хватило, чтобы вытянуть машину. Дал до отказа правую ногу, но положение не менялось. Земля приближалась. Я убрал газ и обеими руками со всей силой хватил ручку на себя, двинув вперед правую ногу. Самолет нехотя приподнял нос и застыл — без скорости, готовый рухнуть на землю. Вот машина задрожала, затряслась. Я пустил сектор газа вперед, на всю железку, давая мотору полную мощность. Это предотвратило катастрофу. На малой скорости, поддерживаемый правой ногой и ручкой, самолет пошел по прямой.
Я взглянул влево, на крыло, — там зияла брешь. Пули разрезали крепление пушки, щиток, и часть покрытия сейчас, не выдержав скорости, сорвалась, обтекаемость самолета резко нарушилась.
Положение мое было беспомощным, и я с опаской, сознавая, что каждую секунду могу снова стать объектом нападения, оглянулся назад. Там, отвлекая противника, связав его боем, один против семи дрался Холин. Зачем продолжать полет? Я должен немедленно сесть, тем самым развяжу Холину руки! Японцы шарахались в стороны, боясь, что он ударит их своим самолетом, но клещи, в которых оказался товарищ, становились все неумолимее и жестче. Видеть такую трагедию и чувствовать свою беспомощность — нет участи более тяжелой. У меня невольно вырвался крик, похожий на заклятие: «Уходи!»
Шасси были выпущены, я шел на посадку прямо перед собой. Вдруг в поведении японцев произошла крутая перемена: бросив Холина, они развернулись в Маньчжурию. Все объяснилось просто: сверху на самолеты противника шла тройка И-16.
Я был спасен, но Павла Александровича Холина враг успел зажечь. Он вместе с горящей машиной упал на монгольскую землю.
Солнце палило нещадно. Было душно. От этой духоты, вся природа словно застыла. В цветущей степи ни одна травинка не шелохнется. И только техники и механики были в движении: они готовили самолеты к очередному вылету.
Я только что доложил в полк о вылете и пошел к своему истребителю, как раздался громкий голос:
— Комиссар, ты что, оглох? — Перед палаткой КП гарцевал на взмыленном коне Гугашин. Он прискакал с вынужденной посадки и, бросив поводья, спрыгнул: — Вот тебе подарок от монгольских всадников и от меня. Ты, бывший кавалерист, будешь, как Буденный, по утрам делать зарядку.
Командир говорил громко, пытался даже шутить, но было заметно, что чувствует он себя неловко — верный признак того, что власть, которой человек наделен, не соответствует больше его возможностям. Он поспешно скрылся в палатке. Я передал коня наблюдателю и тоже пошел на КП. Гугашин лежал на своей земляной кровати. Не поворачивая в мою сторону головы, отрывисто спросил:
— Где еще двое?
Я объяснил, что один летчик сел в степи без горючего. К нему уже уехала машина с бензином. Рассказал о гибели Холина. Не выразив удивления, он сухо заметил:
— Жалко Павла Александровича. Хороший был человек.
И вдруг своим хриплым голосом, с неестественной бравадой затянул:
Взвейтесь, соколы, орлами, Бросьте горе горевать…
Я оторопел: не помутился ли у него разум? Раскинув руки в стороны, он еще громче, как бы всему наперекор, голосил:
То ли де… то ли де-е-е-ло под шатрами…
— Брось пояоничать! — прикрикнул я. Он вскочил как ошпаренный. Красный, раздраженный, злой, но' сразу умолк. Потом тихо и серьезно спросил:
— Ты был на том свете?
— Да что с тобой?
— Что? С того света явился, вот что!
— Чушь какую-то плетешь.
— Или от жары меня развезло? — вконец расстроенным голосом проговорил командир, расстегивая гимнастерку и сбрасывая ремень. Я набрался терпения. — Понимаешь, когда меня японцы зажали и я от них уходил пикированием, то позабыл и о земле, и о высоте… вообще обалдел. — Он покрутил головой, потом собрался с духом:
— Опомнился — выхватил самолет и плюхнулся. Как в землю не влез? Тот свет уже видел.
— Да тебя подбили, что ли?
— Ни одной пули. Ни такой вот царапинки. Просто перебрал вчера, понимаешь? Вот рефлекс и притупился.
Как-то я был у него дома в гостях. В разговоре вспомнили об одном погибшем товарище. «Он боялся летать, — твердо излагал свое мнение Василий Васильевич. — А такие летчики, бывает, допускают ошибки незаметно для самих себя. Он все равно рано или поздно должен был погибнуть».
Мы не заметили, что за этим страшно откровенным разговором внимательно следит маленькая дочка Василия Васильевича. Вдруг девочка со слезами на глазах бросилась к отцу на колени и крепко обвила его шею: «Папочка, милый, я тебя так люблю! Обещай, что ты никогда не допустишь такой ошибки, ведь про тебя все говорят, что ты летаешь как бог!»
Тронутый нежностью дочки и ее тревогой, он как-то смутился, порывисто встал, начал ее высоко подбрасывать, «Нет, папочка, ты скажи!» — требовала она.
У летчиков такие вопросы считались бестактными и никогда в семьях не обсуждались. Поэтому жена Василия Васильевича, сидевшая с нами, чтобы вывести его из затруднительного положения, взяла от него девочку, усадила рядом с собой и дала ей варенья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50