Сознание сразу не воспринимает позывной, и приходится задумываться, к кому именно он относится. А в бою дорога каждая секунда. И мы отходили от правил.
Перед отъездом на ужин летчики собрались у командного пункта и, лежа на соломе, еще пахнувшей обмолотом, рассказывали веселые байки. Над землянкой КП развевалось алое Знамя полка. Оно трепетало на ветру и как бы рвалось туда, где решалась судьба столицы Украины. Игорь Кустов задумчиво посмотрел на него, а затем, вскочив на колени, сказал:
— Знаете, братцы, наземные части идут в бой со знаменами, а у нас, в авиации, знамя приходится видеть редко, все в штабах хранится. А что, если покрасить носы наших «яков» по самую кабину в красный цвет? Это тоже будет как знамя, и мы понесем его в воздух, в бой, в честь двадцать шестой годовщины Октября, в честь Киева.
Все поддержали.
На другой день утром Киев был освобожден. Наша восьмерка Як-7Б получила приказ: прикрыть город от ударов вражеской авиации и третью танковую армию. Она хлынула в прорыв и устремилась на Фастов и Васильков.
Под нами Киев. Ветер принес на Днепр дым и гарь пожаров. Город сквозь пелену густой дымки еле просматривался-. Однако было видно, как люди запрудили улицы. Как ни высоко мы летели, а чувствовали ликование народа. В столице проходили митинги. Жители радостно приветствовали своих освободителей.
Вдали, куда отступают немецко-фашисткие войска, рдеют огромные факелы огня. Враг опустошает Украину. От серо-желтого дыма трудно дышать. Даже солнце потускнело, как будто его заслонили грязным стеклом. Лишь ярко-красные носы наших самолетов выделяются в этом дымном мраке. Их легкое колебание похоже на огромный Развевающийся флаг.
Я лечу с Априданидзе. Кустов с Лазаревым находятся правее нас. Как автор идеи полетов на красноносых машинах, Игорь тревожится за успех, опасается что в дыму можем проглядеть противника. Слышу в наушниках его недовольный голос:
— Вот чертова муть! Когда только она кончится?
И тут же, словно уступая его мольбе, дымное марево расступилось, и мы, вынырнув, точно из воды, попали на блестящую поверхность бескрайнего океана.
Сразу задышалось легко и свободно. Но лучи солнца не пробили разлившегося по поверхности земли дыма и, отражаясь от него, искрились, создавая сплошное море серебристого огня.
За Киевом видимость несколько улучшилась. Стала просматриваться земля. На юг и запад текут лавины танков, орудий, машин и людей. Четверка Сани Вахлаева из другой эскадрильи уходит вверх. Принимаем нужный боевой порядок.
Пытаюсь определить линию фронта. Ее нет: все в движении. Где наши, где гитлеровцы — понять трудно. Внизу замаячил немецкий разведчик-корректировщик ФВ-189. На фронте этот самолет за своеобразную форму прозвали «рамой». Кустов просит разрешения уничтожить его. Запрещаю: пока отвлекаться нельзя. С «рамой» можно разделаться позднее, на обратном пути.
— Есть на обратном пути! — отвечает Кустов. В наушниках слышу, как кто-то с сожалением тихо добавляет:
— А зря…
Идем над Васильковом. Правее показывается Фастов. Теперь хорошо заметно, как к этим городам подходят наши войска.
В воздухе, кроме нашей восьмерки истребителей, никого. Летим дальше.
Как всегда, при перелете линии фронта вокруг нас запрыгали. черные бутоны. Первый залп зенитной артиллерии фашистов до того оказался метким, что меня швырнуло вверх, а Априданидзе отбросило далеко в сторону, и он, кувыркаясь, беспорядочно пошел к земле. Резкий рывок из опасной зоны — и группа вне разрывов. Сулам тоже выправил машину и развернулся назад.
— Что случилось? — спросил я.
— Поврежден мотор.
— И все?
— Как будто.
— Один долетишь?
— Помаленьку дотопаю.
Решаю не возвращаться, лететь дальше, чтобы встретить воздушного противника на подходе к линии фронта. Курс на Белую Церковь. Там вражеский аэродром. Подлетаем ближе. Вглядываюсь. На стоянках замечаю самолеты. Только их почему-то мало. Успели взлететь?
Внимательно осматриваю небо. Вдали маячат темные пятна. Это не облака и не птицы, это самолеты. Сразу же, одним каким-то внутренним импульсом, я весь напрягся.
Отчетливо вижу три группы. В каждой — по пятнадцать — двадцать самолетов. Многовато! Летяг клином на Киев. Сзади, чуть приотстав, летят не менее двух десятков истребителей. Пробраться к «юнкерсам» через такую ораву охраны нашей семерке — дело сложное.
Кто-то из летчиков напомнил:
— Не пора ли возвращаться?
Значит, еще никто не видит противника. Стараясь говорить спокойно, сообщаю о вражеских самолетах. Наш строй, словно попав в болтанку, заколебался. Заметили. Товарищей разом охватило волнение. Но никто не произнес ни слова. Тишина. Тяжелая тишина. Все ждали решения.
Четверка другой эскадрильи, следуя установленному порядку, уже запасается высотой, чтобы надежнее связать боем истребителей противника и предоставить нашей тройке лучшую возможность разбить бомбардировщиков.
Чувствую, такой «законной» тактикой мы на этот раз ничего не добьемся. Враг нас съест своей численностью. Броситься сейчас же в атаку, не имея пока достаточного тактического преимущества, тоже не годится. Противник легко отразит нападение и потом поглотит нас со всей нашей отчаянной храбростью. Сломя голову действовать нельзя.
Храбрость в бою? Но сейчас этого мало! Летчики опытные. Но опытом нужно уметь пользоваться. Хорошо, что есть еще время подумать!
Мое внимание привлекли истребители противника. Они летели сзади бомбардировщиков на малой скорости и как-то расслабленно, беспечно, словно у себя дома. Надо воспользоваться беспечностью немцев и своим преимуществом в высоте.
Тяжело плывут груженные бомбами «юнкерсы». Истребители отстали и явно не ожидают нападения. Всем нам надо навалиться сначала на них. Внезапность ошеломит «фоккеров» и «мессершмиттов». И тогда мы, не теряя ни секунды, ударим по бомбардировщикам. Действовать последовательно и только кулаком. В этом наша сила.
А ведь летят они к Киеву. Ни в коем случае нельзя допустить бомбардировку города!
С надеждой гляжу на свои красные «яки». Управляют ими хорошо слетанные бойцы-коммунисты. Уверен, что ни один из них не отвернет. Красная линия, линия боевого строя, колышется. Все волнуемся.
Предупреждаю:
— Спокойно! Целиться лучше! Огонь по моей команде!
И снова тишина. Тревожная тишина, от которой спирает дыхание. Вот он, враг, перед тобой. Хочется прошить его снарядами. Но сдерживаю себя. Еще рано, можно промахнуться. Терпение!
Подходим ближе. Уже отчетливо видны черные кресты на крыльях, желтые консоли. Они обдают зловещим холодом и заставляют действовать с той беспощадностью, которая придает спокойствие. Подбираюсь в упор и чуть поднимаю красный нос своего «яка». Перекрестие прицела накладываю на мотор «фоккера». Теперь промаха не будет.
— Огонь!
«Фоккеры» и «мессершмитты», оставив висеть в воздухе два факела, разом, точно по сигналу, проваливаются и уходят к земле. Это нам и надо. «Лапотники» остались без охраны. Бей только.
Через две-три минуты все «юнкерсы» сбросили бомбы по своим войскам и поспешили к себе. Задачу мы выполнили. И собрались, чтобы идти домой. Но нет Кустова. Запрашиваю по радио. Молчание.
Шестеркой, без Игоря, возвратились на аэродром. Победа омрачена. Все в напряженном ожидании смотрим в сторону Киева. У летчиков есть на это свое чутье, выработанное в совместных полетах. Никто не видел, куда девался Кустов. Но все были убеждены, что такой человек, как Игорь, хорошо знающий повадки фашистских летчиков, не мог сгинуть просто так.
Гнетущая, тяжелая тишина. Но вот в дымном небе появился «як». Красноносый истребитель бесшумно, точно тень, пронесся над летным полем. Потом развернулся и так же беззвучно пошел на посадку. Аэродром, словно пробудившись, загудел: «Кустов! Кустов!»
Бежим к остановившемуся самолету, к нему мчится и санитарная машина. Летчик легко вылезает из кабины и улыбается. Он совершенно здоров, на самолете — ни единой царапины. А мы-то переживали! Меня захватывает радость, но спокойствие Игоря возмущает.
— В чем дело? Почему не отвечал на вызов?
— Радио отказало. А задержался — за «рамой» охотился. Не мог же я возвратиться и не выполнить ваш приказ: сбить ее на обратном пути.
Все дома. Волнения улеглись. Пережитый риск стал воспоминанием. Едва ли без риска была бы так радостна победа. Мне этот бой особенно запомнился. В нем я сбил тридцатый фашистский самолет. Десять из них — в боях за Киев. Тридцать самолетов за четыре месяца!
Все были довольны исходом боя. Никто не говорил о наших недостатках, о промахах. А были ли они, эти недостатки?
Воздушный бой — искусство. И как бы боевой опыт ни обобщался, как бы он ни оформлялся организационно, боевая действительность всегда дает что-то новое, и воздушные сражения, как и сама жизнь, не могут быть похожими одно на другое. Однако новизну не каждый человек может уловить. А надо: она изменяет тактические приемы борьбы. Поэтому мы коллективно разбирали каждый бой, даже если он и прошел удачно.
В сражении б ноября, по докладам летчиков, было уничтожено девять самолетов противника и три подбито. Вскоре результаты уточнили наземные войска. Из 3-й гвардейской танковой армии пришло официальное подтверждение, что мы сбили одиннадцать вражеских машин. Но самое интересное узнали позднее. Оказывается, немецко-фашистское командование издало специальный приказ, в котором говорилось о появлении новых советских истребителей с красными носами и предписывалось во что бы то ни стало сбивать их, так как на них летают асы.
Для поддержания духа своих летчиков фашистское радио передало, что в этом бою участвовало тридцать советских красноносых истребителей, а немецких — всего пятнадцать. И что советские летчики потеряли якобы половину машин, в том числе был сбит и командир группы капитан Ворожейкин. У них же не возвратилось на базы только пять самолетов.
Врать так уж врать. Но мы не удивились: ведь ложь и обман — закон существования фашизма.
После удачного боя радостный гомон наполнил избу-столовую. На фронтовых аэродромах не собирали торжественные собрания, посвященные великим историческим датам, а просто устраивали праздничный ужин.
Столы стоят буквой «П». В центре пока никого нет. Здесь сядет командование. Остальные места заняли летчики, усаживаясь позскадрильно, как на служебном совещании. И понятно. Ужин у нас давно стал не просто ужином, а своеобразным ритуалом разбора полетов.
Днем все взвинчены боями, напряжены ожиданием вылета. Да и собраться всем не всегда есть возможность. В такой обстановке нельзя спокойно подумать, поговорить. А сейчас все тревоги позади. Каждый хочет поделиться своими впечатлениями, мыслями, которые у него накопились за день.
Левее меня в отутюженном до лоска обмундировании сидит Априданидзе. На его — груди орден Красной Звезды. Судам темпераментно рассказывает, как нужно при перелете линии фронта обманывать фашистских зенитчиков. Мне понятна его забота: сегодня он пострадал на этом и теперь делает выводы. Справа от меня садятся Кустов и Лазарев. Одновременно они читают поздравление, висевшее на стене. Командование отмечает круглую победу Кустова.
— Значит, сегодня провозгласим тост за твой двадцатый сбитый самолет, — говорит ему Лазарев.
— И за твою двенадцатую победу, — отвечает тот. Напротив нас села вторая эскадрилья. Миша Сачков и Саня Выборное тоже о чем-то оживленно беседуют. Теперь они стали настоящими асами. В боях у обоих мертвая хватка. Если уж Миша с Саней пошли в атаку — победа обеспечена.
У Сачкова выявляется особый природный дар. Его глаза, как у орла, свободно смотрят на солнце и видят очень далеко. Бывает, что в группе никто еще не заметил в глубинах неба самолет, а он уже сообщал его тип и куда летит. Зоркость — непременное физическое качество истребителя. Правда, в первых боях зоркость Сачкова часто конфликтовала с горячим темпераментом. Видел он далеко, а вот выбрать главное направление удара у Миши иногда не хватало терпения и опыта. Курская битва для него явилась первым испытанием. Он его выдержал и теперь уже не ошибается, куда и как направить свой первый удар. И не только удар, он научился строить замысел боя и как его выполнить.
Сегодня Сачков вогнал в землю четырнадцатый самолет противника. И Выборное от него тоже не отстает. Воюют оба вдохновенно, творчески, и, пожалуй, в этом главная причина их боевого успеха.
Этот праздник Великого Октября — особенный. Впервые, на третьем году войны, он проходил под гордым гимном побед Советской Армии. Наш полк уничтожил триста одиннадцать фашистских самолетов. За это время мы потеряли около сорока машин и более двадцати летчиков. Все погибшие товарищи, словно живые, встали перед нашими глазами, и мы своим молчанием как бы клялись перед ними быть такими же стойкими и сильными и, когда нужно, отдать свою жизнь за Родину так же геройски, как отдали они…
Потом комдив Герасимов, взяв баян, обратился к нам с улыбкой:
— Давайте, братцы, споем, что ли?
Он заиграл и сочным тенором затянул свою любимую песню:
Пройдет товарищ все бои и войны,
Не зная сна, не зная тишины…
Ужин затянулся. Песни сменялись разговорами, а разговоры — песнями. Душой вечера был комдив. И конечно, не потому, что был он старше всех по званию, и даже не потому, что прекрасно играл на баяне. В боевом коллективе, чтобы так естественно, проникновенно завладеть сердцами летчиков, нужно еще другое, более важное, — быть самому настоящим бойцом и настоящим человеком. И не на один бой, не на один месяц или год, а постоянно. Именно таким и был наш комдив.
Часов в двенадцать ночи Николай Семенович встал: — Ну что ж, пора и отдохнуть. До встречи в Киеве! Нас уже ждут там!
Аэродром Жуляны. Хмурое небо. Низко плывут тяжелые облака. На стоянке самолетов работают киевляне, приводя ее в порядок. Летчики в меховых костюмах не спеша, вразвалочку, собираются у моего истребителя, с любопытством разглядывая свое первое место базирования на правом берегу Днепра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50