– Надеюсь, вы видели во сне меня.
Легкая усмешка приподняла уголок его рта.
– Конечно, и не только сейчас – я хочу сказать, я просыпаюсь так всякий раз…
Он внезапно замолчал, вздрогнув от прикосновения ее руки к предмету обсуждения. Лень как рукой сняло, и следующие пятнадцать минут на постели метался задыхающийся клубок, сплетенный из рук, ног и длинных каштановых волос.
Громкое бурчание в животе вызвало у Энни приступ смеха.
– Нет, нам все же стоит позавтракать. Мне кажется, что мы наработали приличный аппетит.
Филипп посмотрел на солнечный свет, пробивающийся сквозь шторы.
– Вы, наверное, хотите сказать, пора пообедать. – Он встал и потер плоский живот. – Я зверски голоден. – Не обращая внимания на то, что они оба раздеты, он подошел к двери в коридор, толчком распахнул ее и заорал: – Сюзанна! Принеси нам поесть! И побольше!
Смеясь, Энни поспешно натянула простыню.
– Филипп!
Поглощенный какой-то внезапной мыслью, он повернулся и направился через комнату обратно, но, дойдя до постели, не остановился, а прошел мимо, бормоча:
– Куда, черт возьми, этот проклятый Жак запихнул мой халат?
Когда он дошел до двери, ведущей в библиотеку, Энни почувствовала, что ее улыбка начала увядать.
И почти тут же, словно ощутив на себе холодные брызги вновь накатившей волны одиночества, Филипп остановился.
– Что с вами? Вы побелели, как… – Потом он начал что-то понимать, и черты его лица разгладились. – Ох, до чего же глупо с моей стороны. – Он вернулся к кровати и сел около Энни. – Не беспокойтесь, Энни.
Она удивленно подняла глаза. Он знал ее прежнее имя! Ее настоящее имя!
Он продолжал:
– Я сейчас же вернусь. Вся моя одежда пока еще в другой комнате, но это ненадолго. Я обещаю, что никогда больше вас не оставлю. Если вы не попросите меня об этом. Даю вам слово.
Как долго Энни молилась, чтобы он сказал именно эти слова!
– Я знаю, это неразумно, но мне хочется, чтобы вы ни на минутку не оставляли меня. Ни на одну. – Она обняла его и уткнулась ему в грудь. Надежное, успокаивающее тепло его тела дало ей мужество говорить откровенно. – У меня какое-то странное чувство, что стоит мне упустить вас из виду, как произойдет что-то ужасное.
– О, мое сердце, как вас убедить? – Он глубоко вздохнул. – Я столько раз отгораживался от вас – столько раз, – но эти дни позади. Клянусь в этом. Нравится вам или нет, но теперь от меня не отделаться. Больше не будет никаких запертых дверей между нами. И никаких раздельных комнат.
– Мне бы хотелось, чтобы мы всегда оставались такими же близкими, как сейчас, в этой постели.
Филиппу тоже хотелось лежать обнаженными рядом. Как можно дольше. Он не помнил себя таким счастливым, как сейчас, но даже это минутное счастье было, увы, не безоблачным. Он обязан сказать.
– Разве важно, в какой мы постели, если мы вместе? – Он почувствовал, что она насторожилась, но продолжал: – Мы не можем оставаться здесь.
Она отстранилась и пристально взглянула в его глаза.
– Письмо в монастыре, да?
– Да. – Он постарался по возможности представить все в наилучшем свете. – Послание от моего отца. Ему, похоже, удалось устроить все так, чтобы уберечь себя – а заодно и нас – от бесчестия, объявив, что мы были спасены из рук бунтовщиков и отправлены в его владения в деревню, чтобы оправиться от пережитого.
После долгого молчания она упавшим голосом прошептала:
– Нам надо возвращаться?
– Да. И прямо сейчас. Но все будет хорошо. – Он вновь притянул ее к себе, то ли чтобы успокоить себя, то ли утешая ее. – Бунт подавлен. Мы наконец-то можем быть свободны и от войны, и от политики. Если после встречи с отцом все пойдет как надо, я смогу оставить службу. Тогда мы уедем в Мезон де Корбей и заживем там мирной жизнью. – Говоря это, Филипп и сам начал верить, что так все и будет.
Анна-Мария еще крепче обняла его.
– А что, если, вернувшись, мы обнаружим, что наши дела не так уж хороши?
– Мы на самом деле гораздо лучше подготовлены ко всему, чем можно подумать. – В его голосе крепла решимость. – Когда разгорелось восстание, я вложил деньги, все, какие мог, во владения, следы которых не найдет даже мой отец. Большинство наших вкладов в безопасности, но я не мог воспользоваться ими, когда мы так спешно бежали из города. – Если на нее и произвела впечатление его предусмотрительность, то она не подала вида. – Если, по возвращении в Париж, мы столкнемся с серьезными трудностями, то попросту заберем деньги и уедем куда захотим. В Азию. В Новый Свет. Сюда. Как вы решите. Но мы будем вместе, и у нас будет достаточно средств, чтобы обеспечить нашим детям спокойное будущее.
Слова Анны-Марии звучали тоскливо, как звон похоронного колокола:
– Я всегда хотела, чтобы мы могли куда-нибудь уехать – куда угодно, только не в Париж. Я боюсь, Филипп. Боюсь, что, если мы вернемся ко двору, то расстанемся навсегда.
– Этого не будет, я обещаю. Я покончил со двором и всем, что с ним связано. – Он действительно так считал. Крепко обняв ее, он нежно поцеловал ее макушку. – Мы начнем готовиться к поездке уже завтра. А на следующий день я хотел бы уехать.
– Так быстро… – Она долгим взглядом обвела комнату. – Хорошо. Я буду готова.
Филипп услышал в ее голосе горькое смирение и убежденно настаивал:
– Нам надо вернуться. Вы заслуживаете большего, чем эта дыра, Энни. Мезон де Корбей – огромный дом, а вы по праву его хозяйка. Вы будете свободно жить там, а не прятаться в этом крохотном местечке.
Страстность его слов удивила их обоих. Прищурившись, она переспросила:
– Хозяйка по праву?
Филипп отпрянул. Как он мог ослабить свое внимание и едва все не погубить! Возможно, когда-нибудь их любовь окрепнет настолько, чтобы выдержать всю жестокую правду, но пока что доверие, установившееся между ними, еще слишком хрупко, чтобы взваливать на него такой груз. Он резко сменил тему, прекрасно зная, что, возбудив ее любопытство, сумеет отвлечь ее.
– Я наметил одну остановку по дороге домой, и, думаю, она вам будет приятна.
Через пять дней Энни, стоя позади мужа, смотрела, как он негромко стучит в главную дверь монастыря. Когда меньше года назад она покидала Сен-Кур, ей и в голову не могло прийти, что она сюда вернется – или что ей этого захочется, но сейчас она едва сдерживала нетерпение.
Окошко в двери приоткрылось, и Энни услышала, как знакомый голос воскликнул:
– Они тут! Они приехали! – Сестра Николь распахнула тяжелую дверь и заключила Энни в теплые объятия. – Спасибо тебе, Пресвятая Богородица, что она целой и невредимой вернулась к нам! – Посмотрев на руку Энни, она ненадолго задержалась взглядом на ее шрамах. – Ты только посмотри на себя. Ты стала такой худенькой. Мы просто обязаны откормить тебя как следует, пышками и оладьями, которые так хорошо печет сестра Маттиас.
Монахиня потянула Энни по направлению к столовой.
– Пойдем. Тут все как на иголках в ожидании твоего прибытия.
Смеясь, Энни удержала ее.
– Погодите, сестра. Позвольте познакомить вас с моим мужем.
– Ой, дорогая, я совершенно потеряла голову. Впрочем, мы с его милостью уже, конечно, встречались. – Сестра Николь в небрежном реверансе присела перед Филиппом. – Рада снова видеть вас, ваша милость. Кто-нибудь из сестер сейчас принесет вам еду и питье. Матушка Бернар лично придет поприветствовать вас, как только освободится. Ваши комнаты вскоре будут готовы. А теперь, ваша милость, могу я просить вас ненадолго отпустить Анну… я хочу сказать, ее милость, в столовую, где собрались сестры, чтобы ее поприветствовать?
Вместо того чтобы ответить монахине, Филипп обратился к Энни:
– Располагайте своим временем как пожелаете, моя дорогая. Я знаю, вы полны нетерпения увидеть своих близких.
Сестра Николь просияла.
– Будьте благословенны, ваша милость.
– Я так надеялась, что мы улучим момент и останемся вдвоем. Пойдем. Я отведу тебя туда, где нам никто не помешает. – Сестра Николь направилась к уединенной скамье, скрытой кедрами. Сев на нее, она притянула Энни к себе, словно наседка, собирающая свой выводок.
Энни, припав к ее необъятной груди, расслабленно вздохнула.
– Ой, сестра Николь. Сколько раз за последние месяцы я изнывала от желания положить голову вам на плечо и рассказать обо всем, как бывало, когда я была маленькой девочкой.
– Ладно-ладно. Ты можешь сделать это и теперь. Я хочу знать все. И про твою свадьбу, и про мужа, и про Париж, и про восстание.
Энни отпрянула.
– Вы знаете про восстание?
Сестра Николь сдержанно ответила:
– Ты была бы удивлена, узнав, на какие грехи я пошла, чтобы узнать, все ли у тебя благополучно, – она ухмыльнулась без тени раскаяния. – Грешна, что поделаешь. Так расскажи же мне про все, что произошло с тех пор, как мы оставили тебя в Париже. Я хочу знать все.
Все? Но как Энни может рассказать ей все? Первые месяцы ее замужества были такими темными, такими трудно объяснимыми. И к тому же она уже не чувствовала себя той наивной девочкой, которая покидала эти стены лишь несколько месяцев тому назад, да и они больше не казались ей родным домом.
Энни заговорила, медленно подбирая слова:
– Живя здесь, я даже не подозревала, насколько я защищена. Реальный мир, который находится за этими стенами, оказывается, может быть крайне опасным местом. И вместе с тем прекрасным. Волнующим. – Энни видела на широком, бесхитростном лице сестры Николь неподдельный интерес. – Реальность изменила меня – сделала жестче. Сильнее. – Энни отвела глаза. – И лучше.
– Прости меня, дорогое дитя. – Сестра Николь поднесла изуродованную руку Энни к губам и по-матерински ее поцеловала. – Я знаю, что было… всякое. С моей стороны было необдуманно просить тебя переживать заново болезненные воспоминания. Прошлое, наверное, лучше забыть. – Она крепко обняла плечи Энни. – Единственное, что сейчас важно, – это то, что ты здесь и с тобой все в порядке. И, судя по тому, что я вижу, ты счастлива, – ее голос потеплел. – Мне очень понравился твой муж, молодой герцог. Он очень привлекателен. И добрый – мы все очень ценим, что он привез тебя сюда. Какое счастье, я-то думала, что никогда тебя на этом свете больше не увижу.
Энни улыбнулась:
– Мы с Филиппом стали очень близки. Поначалу это было нелегко. Бывали… осложнения. Но нам удалось их как-то преодолеть.
Как она сможет объяснить те конфликты, которые отталкивали их друг от друга, или силу страсти, объединявшую их? Сестра Николь не поняла бы; она почти ничего не знала о плотских отношениях. Как сможет монахиня – ежедневно занятая умерщвлением плоти – понять борьбу Энни за то, чтобы обрести свою личность и осуществить плотские желания? Нет, это невозможно.
Обе женщины и раньше знали, что они – совершенно разные натуры, и покорно принимали это, но пережитое Энни проложило между ними безбрежную пропасть. Энни показалась себе старой и печальной, умудренной жизнью.
Но ей удалось успокоить сестру Николь.
– Филипп – сложный человек, но я люблю его. А он любит меня. Я думаю, что мы сможем лицом к лицу встретиться с чем угодно и, теперь вместе, со всем справиться.
– Значит, мои молитвы были услышаны. – Две беззвучные слезинки счастья капнули на широкий воротник, и без того уже мокрый от слез.
У Энни будто камень свалился с души.
– Я всегда знала, что вы молитесь за меня, и вы, матушка, и все остальные. Я чувствовала, как будто ваши руки обнимают меня, совсем как сейчас, особенно когда все шло… ужасно.
Сестра Николь вытащила из-под полы большой кусок грубой домотканой материи и шумно высморкалась. Потом она встала.
– Пойдем. Я и так задержала тебя надолго. Остальные ждут. Мы сможем поговорить еще за ужином. – Ее брови сошлись вместе.
Рука об руку они добрались до столовой и вошли. Когда Энни шагнула внутрь, ее окружил аромат воска, свежеиспеченного хлеба и гул знакомых голосов. Вся обитель обступила Энни. Зажатая между черными и белыми монашескими одеяниями, она, в ярко-зеленом шелковом платье, вдруг почувствовала себя чуть ли не голой. И она не могла не заметить, что все стараются не смотреть на ее руку, покрытую шрамами. Впрочем, вскоре волна любви и тепла, охватившая ее со всех сторон, постепенно растопила ее смущение.
Оглядывая толпу знакомых лиц, Энни с краю заметила матушку Бернар. Аббатиса кивнула ей в знак приветствия, но не проявила никаких внешних чувств. Энни напомнила себе, что глупо было бы ожидать чего-либо другого. И все же она верила, что матушка Бернар рада ее видеть.
Все сестры заговорили одновременно, восхищаясь платьем Энни, рассказывая ей о том, как они молились за ее выздоровление после «болезни», и задавали столько вопросов, что она не могла выделить хотя бы один, чтобы на него ответить. Но, даже несмотря на общий шум и внимание, Энни чувствовала себя обособленной, посторонней – остро сознавая, что она теперь чужеродное тело в этом тесно связанном сообществе душ.
Изменился не монастырь. Изменилась она.
Энни стало неуютно, когда она почувствовала тяжелый враждебный взгляд, направленный на нее откуда-то из глубины комнаты. Сестра Жанна взирала на нее с нескрываемой ненавистью. Подобную злобу Энни встречала лишь однажды – в глазах Великой Мадемуазель на том балу, когда Энни вышла к гостям, надев переделанное платье – подарок принцессы.
Такие же темные чувства сосредоточились сейчас в глазах сестры Жанны. Энни резко отвернулась, радуясь разделившей их говорливой толпе монахинь. Потом успокоилась. У нее нет причин бояться. В конце концов, сестра Жанна была теперь для Энни лишь безопасным загнанным в угол высохшим созданием. У нее теперь нет власти над ней.
Она рассматривала женщину, которая когда-то получала такое удовольствие, подвергая ее бесконечным наказаниям. Неожиданно ее страх сменился жалостью. Бедная сестра Жанна! Она была в западне, но не из-за жизни в монастырской общине, а из-за злобы, которая делала непроглядной темницей ее же собственную душу. Энни почувствовала, как тает ее прежнее негодование.
Заметив взгляд Энни, сестра Жанна на противоположной стороне комнаты вздрогнула, словно ее ударили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46