Раз или два она пыталась утопиться. Затем,
понемногу, в ней стали проступать черты совершенно нового
существа, с которого пласты такими трудами приобретенной
культуры слезали, точно никчемное, расползшееся тряпье, уступая
место свойственным ее предкам сомнительного толка повадкам.
Благовоспитанная скромная девушка стала бесцеремонной,
надменной, несдержанной в речах. Когда желающие ей только блага
друзья говорили, что и им приходилось терять возлюбленных, она
смеялась в ответ и советовала поискать себе новых. Их, небось,
на белом свете как собак нерезанных и так далее, и тому
подобное.
Вскоре она обнаружила, что осталась одна -- при всем ее
немалом состоянии. Друзья и знакомые без зазрения совести
покидали ее.
Годы шли.
Тихо-мирно, без особого рвения, но и без каких бы то ни
было опасений она начала попивать.
Какие-то смутные воспоминания, связанные со Средиземным
морем, завлекли ее на Непенте. Ко времени своего появления
здесь она уже приноровилась поглощать одну за другой три пинты
"Мартеля" или "Хеннесси", после чего "смывала их" -- по ее
выражению -- содержимым двухквартовой бутыли "Перрье Жуа";
процедура, которая, заставляя румяниться ее щеки и искриться
несчастные, всегда сохранявшие смятенное выражение глаза, не
сообщала однако же нижним конечностям способности удерживать
тело в равновесии. В итоге периодически возникали пресловутые
"нервные срывы", вынуждавшие ее на какое-то время становиться
затворницей, а иногда и прибегать к услугам врача. В последний
год или два подобные приступы прискорбно участились. Имелся у
нее и еще один недостаток -- во хмелю ее обуревала потребность
сделать свою особу сколь возможно более заметной. Что она при
этом говорила, ей было решительно наплевать -- она прославилась
тем, что вогнала в краску самого дона Франческо, который
однажды, не сознавая в каком состоянии она находится, имел
неосторожность вежливо поинтересоваться, почему она постоянно
носит черное, и услышал в ответ, что она носит траур -- который
и прочим не мешало бы поносить -- по его почившей невинности.
Для Консула, ее высоконравственного соотечественника, она,
англичанка, была все равно что кость в горле.
Сомнамбулические похождения нередко приводили ее к
столкновениям с местной полицией, а порой и с Его Милостью,
синьором Малипиццо. К великому изумлению мистера Паркера, Судья
относился к ней с мягкой терпимостью. Тем не менее, ей довелось
провести несколько ночей в местной кутузке. Ковыляя в тихие
предрассветные часы по улочкам Непенте, она, словно побуждаемая
неясным первобытным инстинктам, нередко принималась избавляться
от всего, что на ней было надето -- поведение, пронимавшее
своей диковинностью даже самых заскорузлых ночных гуляк,
имевших несчастье на нее натолкнуться. Когда же кто-либо
упрекал ее за столь причудливое поведение, она ссылалась на
пример поступавшего точно так же Святого Франциска Ассизского,
гневно вопрошая: может, и он для вас уже недостаточно хорош?
Коротко говоря, с ней ничего нельзя было поделать.
Милейшая женщина, как часто называл ее Кит, становилась
настоящей проблемой.
И вот теперь ее шарившие по комнате глаза остановились,
руководимые свойственным пьяницам безошибочным, ниспосылаемым
свыше чутьем, на Денисе. Какой славный, скромный юноша и
выглядит, как джентльмен! Именно то, что ей требуется.
-- Этот сирокко! -- вздохнула она, театрально шаря вокруг
рукой в поисках стула. -- Со мной от него творится что-то
неладное. О, Боже! По-моему, я сейчас в обморок упаду. Ах,
молодой человек, будьте добры, принесите мне немного бренди с
содовой. В большом стакане. Прошу вас, пожалуйста! Только
содовой как можно меньше -- она дурно влияет на сердце. Самую
капельку!
Сделав два-три глотка, она поколебалась, как бы терзаясь
сомнениями, удастся ли ей проглотить эту гадость, и наконец,
талантливо изобразив отвращение, вылила в горло все остальное.
Денис лишился слов -- по его безыскусным представлениям дозы
хватило бы, чтобы прикончить лошадь. Однако мисс Уилберфорс,
нимало не пострадавшая, присела близ Дениса на стул и завела с
ним беседу. Беседа ее была прелестна, она говорила об Англии.
Денис слушал, как зачарованный, со все возрастающим
наслаждением. Чем-то она отличалась от прочих женщин, с
которыми ему случалось в последнее время знакомиться на
Континенте, чем-то непонятным. Совсем другой человек. Откуда
такое чувство? -- дивился он.
Она все говорила и мало по малу, Денис начинал понимать, в
чем дело. Странно, думал он, что я прежде этого не замечал.
Мисс Уилберфорс заставила его почувствовать разницу. Конечно,
те женщины тоже говорили по-английски, но на всех них лежал
отпечаток континентальной Европы -- чужие фразы, обороты,
привязанности, дух и грация космополитов, ранившие его прямую и
непорочную английскую натуру. А эта женщина была совсем другой.
Она вся, душой и телом принадлежала старой Англии. Разговор с
ней привел его в необычайно приподнятое настроение, здесь,
среди стольких иноземцев, эта удивительная, тоскующая женщина,
умеющая говорить так естественно, способная силой одних лишь
слов овеять его дыханием родного графства, странно притягивала
его. Точно так же он мог бы сидеть сейчас со старшей сестрой,
лакомиться клубникой со сливками и смотреть, как на
какой-нибудь затененной зеленой площадке разворачивается
теннисный матч. Он испытывал счастье, ощущение которого
усилилось, когда Анджелина проплыла мимо него и, увидев с ним
рядом мисс Уилберфорс, лукаво приподняла брови, для
разнообразия наградив Дениса чем-то вроде всамделишной улыбки.
Впрочем, у нее нашлась улыбка и для мистера Эдгара Мартена
и еще одна -- для дона Франческо, который, когда она проходила
мимо, воспользовался случаем и чуть ли не с видом собственника
отечески потрепал ее под подбородком, сопроводив сей
неблагопристойный жест без малого звучным подмигиваньем.
Все это не ускользнуло от глаз мистера Херда. Поначалу он
нахмурился. Увиденное странно кольнуло его, заставив
задуматься. Во всем, что касается женщин, он был нелепо
чувствителен.
-- Резвое дитя, -- подумал он. -- Lasciva puella(10).
Возможно, беспутное.
Да, но в каких отношениях с ней состоит этот молодой
человек? Прикосновение к подбородку -- что за ним кроется?
Квазиотеческим или псевдоотеческим был этот поступок? С
глубоким сожалением мистер Херд заключил, что поступок был
всего лишь псевдоотеческим.
И все же -- сколь поразительно естественным он казался!
-- Никто, кроме нашего "парроко", не в силах держать руки
подальше от этой девушки, -- с блаженным видом заметил
священник.
Еще один легкий укол...
ГЛАВА IX
Архитектурные красоты, а с ними и красоты природы, как
правило, оставляли мистера Херда равнодушным. Он считал себя
человеком сдержанным, неромантическим и открыто признавал, что
в искусстве разбирается слабо и особого почтения к нему не
питает. Красота человеческого характера трогала его куда
сильнее, чем красота каких бы то ни было пейзажей и живописных
полотен. И все же, когда на следующий день, ближе к вечеру, он
поднялся к плоскогорьям Непенте, странное и почти неодолимое
очарование "Старого города" невольно поразило его. Все здесь
так отличалось от нижней части острова, казалось таким мирным,
безмятежным.
Там, внизу, в современном селении, добраться до которого
было намного проще, царило яркое многоцветье, все полнилось
шумом, движением, красками, сливаясь в одно ослепительное
пятно! Все пронизывалось мягким дыханием моря, пусть и
лежавшего четырьмя сотнями футов ниже города, -- каждый
постоянно ощущал, что находится на острове. Когда же человек
поднимался сюда, это ощущение его покидало. Он вступал под
своды могучих деревьев, среди которых стоял Старый город.
Верхний город, в отличие от нижнего, глядел на север;
более того, он располагался несколькими сотнями футов выше.
Впрочем, одно лишь это не могло объяснить существовавшую между
ними разницу в температурах, чтобы не сказать -- в климате.
Прежде всего, маленькую горную котловину, посреди которой стоял
Старый город, покрывал исключительно глубокий слой почвы, за
неисчислимые столетия смытой сюда дождями из расположенных выше
горных областей и позволившей множеству развесистых дубов,
тополей, орехов и яблонь разрастись до небывалых размеров,
заслонив своими кронами солнце. Кстати сказать, что-то вроде
легкого дождичка шло здесь постоянно. Напоенный влагой сирокко,
раздираясь в клочья об острые пики высоких южных утесов, осыпал
этот укрытый облаками зеленый оазис незримой моросью. Ночью в
Старом городе можно было прямо на улице принять замечательный
душ.
Изначально город был крепостью, его и построили на такой
высоте, чтобы дать островитянам прибежище во время сарацинских
набегов. Когда наступила более мирная эра, люди начали покидать
город, полагая более удобным обосноваться в новом, нижнем
поселении. Затем наступило время Доброго Герцога Альфреда,
властелина, который, как любил повторять мистер Эймз, nihil
quod tetigit non ornavit(11). Старая цитадель, до которой в ту
пору можно было добраться лишь по легко обороняемой,
протоптанной мулами тропе, пришлась Герцогу по душе. Он
проложил к ней хорошую дорогу, изобилующую изгибами и
поворотами, но достаточно широкую, чтобы по ней могли, двигаясь
вровень, проехать сразу две его поместительных официальных
кареты. Покончив с дорогой, он принялся размышлять о дальнейших
усовершенствованиях. Щеголявший своей пылкой привязанностью к
добрым старым временам, Герцог решил сохранить прежний характер
поселения -- ему надлежало остаться крепостью, если не по сути,
то хотя бы по внешности. Вокруг города выросла массивная, хоть
и бесполезная крепостная стена с бойницами, четверкой ворот и
расположенными через должные промежутки сторожевыми башнями;
каждый дом, чем-либо мешавший возведению этой грозной
постройки, а таких насчиталось изрядное множество, был
безжалостно срыт. Город оказался словно бы стянутым обручем.
Далее, желая положить конец раздражавшему его оттоку
горожан, Герцог обнародовал закон, в коем установил точное
число обитателей города: пятьсот душ, не больше и не меньше.
Если в какой-либо год население превышало этот предел, избыток
ликвидировался -- потребное для сего количество взрослых мужчин
отправлялось на герцогский флот в качестве галерных рабов; в
случае недостачи, тем из местных жительниц, которые еще не
породили потомства, присылались из нижнего города новые мужья,
иногда три-четыре зараз -- "дабы иметь уверенность в добрых
результатах". Работала эта система прекрасно. Если не считать
пустяковых, хотя и достойных порицания отклонений, рождаемость
сравнялась со смертностью, наступило состояние мертвого
равновесия, -- обстоятельство, давшее придворному панегиристу
повод сравнить Его Высочество с Иисусом, с тем, который
приказал солнцу остановиться в небесах. Еще один из этих господ
заявил, что в деяниях Герцога "искусство восторжествовало над
природой", добавив не без ехидства, что "никогда доныне
творческие способности человека не отливались со столь
очевидным успехом в форму никому не нужной стены". К сожалению,
у монсиньора Перрелли не нашлось что сказать на данную тему. По
причинам, о коих смотри ниже, он проявлял редкостную
сдержанность во всем, относящемся до правления его великого
современника.
Но и это Государя не удовлетворило. Твердыня оставалась
еще далекой от совершенства; Герцогу не нравилась
разномастность ее построек, она напоминала ему о кричащей
яркости нижнего города. Тут требовалось нечто иное. Он
поразмыслил и, как человек со вкусом, питавший к тому же
пристрастие к живописному великолепию, распорядился, чтобы весь
город -- стены, дома, два монастыря (бенедектинский и
картезианский), церкви, даже свинарники и конюшни -- словом,
все, выкрасили в единообразный розовый цвет: "розовый",
предписал он, "и без малейшей примеси синего". Строго говоря,
ему требовался цвет бледной розы или человеческой плоти,
оттенок, который, как он предвидел, будет хорошо смотреться на
фоне окружающей сочной зелени. Это повеление было, как и все
остальные, выполнено без малейшей задержки.
Тогда, наконец, обозрел Герцог дело рук своих и увидел,
что оно хорошо. Герцог создал жемчужину. Старый город обратился
в симфонию изумрудных и коралловых тонов.
Таковой он остался и поныне. Жители его понемногу
прониклись гордостью за свою розовую цитадель, среди них
установился неписанный закон, в силу которого каждый дом
следовало окрашивать в те же тона. Что до остального, то после
смерти Герцога строились здесь мало -- лишь в окрестностях
выросло, нарушая старинный закон, несколько разрозненных вилл.
Да еще население стало вновь убывать. Люди покидали город, все,
кроме крестьян, возделывавших окрестные поля. Башни и зубчатые
стены понемногу разваливались; дороги вспучились кустиками
пробившейся сквозь трещины в старых плитах травы. Порой на
закате дня по ним погромыхивала сенная телега, со скрежетом
сворачивая к какому-нибудь дворику, в котором виднелись
сваленные в заросшие мхом стенные ниши, груды кукурузных
початков и тыкв; яблони и сливы дремотно кивали над стенами,
осыпая улицы снежно-белыми лепестками или увядшей листвой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65