– Стоит возникнуть хоть сколько-нибудь важному политическому делу, аббат Мелани тут как тут, – вновь заговорил француз, отчего-то упирая на слово «аббат». – Глядь, а он уж и замешан. Без него никуда. Он и в свите Мазарини во время мирных переговоров с испанцами на Фазаньем острове Фазаний остров (иначе остров Конференции) – островок, расположенный на реке Бидассоа, служащий границей между Францией и Испанией, где в 1659 г. был подписан Пиренейский мир и заключен брак Людовика XIV и Марии-Терезии

, он и посланником в Германии убеждает курфюрста Баварского претендовать на императорский трон. Теперь, когда возраст не позволяет ему мотаться, как прежде, по всему свету, он старается пригодиться королю своими донесениями и записками о римской жизни при дворе, которую хорошо знает, имея здесь много знакомцев. Кажется, нет такого дела государственной важности, в котором Париж не нуждался бы в советах и опыте аббата Мелани.
– Все ли еще он принят Наихристианнейшим из королей? – с удивлением спросил Приазо.
– Это одна из загадок. Человек со столь сомнительной репутацией не может быть допущен ко двору, и тем не менее Атто напрямую общается с коронными чинами. Кое-кто клянется, будто видел, как он в самый неурочный час покидал королевские покои. Словно у Его Величества была крайняя нужда тайно посовещаться с ним.
Значит, это была правда, аббат Мелани мог быть принят Его Величеством королем Франции. «Ну хоть в этом он мне не соврал», – с облегчением вздохнул я.
– А его братья? – спросил Кристофано, когда я вошел в столовую с чашкой горячего бульона.
– Они всегда действуют сообща, как волки, – отозвался Девизе. – Стоило Атто оглядеться в Риме после восшествия Роспильози на папский престол, как двое его братьев тут как тут. Один тут же сделался регентом хора в Санта-Мария-Маджоре. А у себя на родине, в Пистойе, они наложили руку на бенефиции и соляную пошлину. Многие земляки по праву ненавидят их.
Сомнений быть не могло. Я имел дело с коварным обольстителем ничего не подозревающих государей, да еще и действующим не в одиночку, а со своими канальями-братцами. С моей стороны, было непростительной ошибкой пообещать ему помощь.
– Пора проведать Пеллегрино, – заявил тут Кристофано, напоив своих собеседников бульоном с серным маслом.
И только тогда мы заметили присутствие в столовой еще одного лица – Дульчибени: все это время он молча сидел себе в углу смежной комнаты, потягивая водку. Графинчик с нею всегда стоял на одном из столов вместе со стопками – так было заведено у моего хозяина.
«Он не мог не слышать того, что говорилось об Атто Мелани», – отметил я про себя и поплелся вслед за Кристофано и двумя его собеседниками взглянуть, как там мой хозяин. Дульчибени даже не шелохнулся. На втором этаже нам повстречался отец Робледа.
Совладав со своим страхом перед заразой, иезуит на секунду показался в дверях своей комнаты, отирая пот с узкого лба, к которому прилипли седые букли, но потом все же собрал в кулак все свое мужество и, шагнув в коридор, встал у стены, не прижимаясь к ней и как-то неловко откинувшись назад, при этом вес большого тела был перенесен на пальцы ног, отчего его черный силуэт представлял собой некую прихотливую кривую линию. В его глазах читалась слабая надежда услышать добрые вести.
Из-за своего круглого упитанного лица и толстой шеи он казался дородным. Однако был высокого роста и потому умеренный живот вовсе не портил его фигуру, даже напротив, сообщал ей некий налет зрелой мудрости. Принятая им поза была столь необычна, что вынуждала его взирать на собеседников сверху вниз из-под редких и длинных ресниц; эта поза вкупе с полуопущенными веками и кругами под глазами придавала ему вид презрительной беззаботности. Завидев на нашем пути лицо духовного звания, Кристофано тотчас повелительно пригласил его следовать за нами, предположив, что, возможно, Пеллегрино нуждается в священнике. Робледа хотел было что-то возразить, но не нашелся и смиренно поплелся, куда ему указали.
Поднявшись на чердак и со страхом заглядывая в постель Пеллегрино, уже и не надеясь застать его в живых, мы увидели, что тот не только не преставился, но и издает регулярный и густой храп. Вздутия на его шее не уменьшились, но и не увеличились. По-прежнему колеблясь между чумой и синяками, Кристофано обтер его всего мокрым полотенцем, дабы облегчить страдания.
Я напомнил иезуиту, из осторожности оставшемуся за дверью, что состояние моего хозяина, увы, требует приобщить его святых тайн. При этом сослался все на то же постановление магистратуры, по которому любому не на шутку занемогшему постояльцу по истечении третьего дня болезни следует оказывать все положенные в таких случаях услуги по части таинств.
– Ну-у, да-а, это так, – выдавил из себя отец Робледа, нервно отирая пот со лба.
Однако не преминул уточнить, что по церковному уставу подобные услуги могут быть предоставлены лишь приходским священником или тем из его собратьев, на кого он укажет, а любой другой, принадлежащий к белому либо черному духовенству, взявшись за это, совершает смертный грех, чреватый для него отлучением от церкви, при том, что отпустить этот грех может только папа. Еще он подтвердил, что, согласно предписанию, о котором я ему напомнил, приходскому священнику действительно полагается свершать помазание освященным елеем лба хворого, а также прочтение над ним молитв. Однако, насколько ему известно, путешествующих и странников надлежит в первую очередь доверять попечению братьев милосердия из церкви Сан-Сальваторе-ин-Лауро, что при Каплице, в чьи обязанности как раз входит уход за занедужившими чужестранцами, и т. д. и т. п. И, наконец, что при помазании используется елей, освященный епископом, а у него такового при себе не имеется.
По всему было видно: передо мной знаток, в совершенстве владеющий данным вопросом, о чем свидетельствовал и заходивший вдруг ходуном толстый подбородок его преподобия. По его словам, один из его собратьев столкнулся с подобными обстоятельствами во время юбилейных торжеств 1675 года и поостерегся соборовать умершего.
Пока Робледа, переступивший все же порог комнаты, излагал все эти догматические соображения присутствующим, я бросился к ящику, в котором Пеллегрино хранил акты, регулирующие деятельность содержателей постоялых дворов и кабатчиков, и пробежал его глазами: иезуит не солгал.
Тогда слово взял Кристофано и заявил, что все правила, столь верно изложенные отцом Робледой, должны быть неукоснительно соблюдены, поскольку речь идет о следовании церковным уложениям и отлучении от церкви, а посему следует незамедлительно дать знать здешнему приходскому священнику, что обнаружен еще один случай внушающего опасение заболевания, после чего поставить в известность братьев милосердия из общины Сан-Сальваторе-ин-Лауро, что при Каплице, а также что никакое отстранение от правил в данном случае недопустимо. Мало того, по мнению Кристофано, в чьих больших черных глазах промелькнула молния, дело принимало такой оборот, что всем нам не мешает собрать свои пожитки и быть готовыми к переезду в лазарет, поскольку подобное обращение не останется без последствий.
При этих словах с отцом Робледой, до того безразлично цедившим сквозь зубы свои высокоученые ответы на наши вопросы непосвященных, что-то произошло: он встрепенулся.
Мы все, как по команде, обернулись к нему.
Черные глазки, прикрытые веками и словно приклеенные к его тонкому хрящевидному свисающему носу, по-прежнему разглядывали пол. Казалось, смотри он на всех нас постоянно, его драгоценные, дотоле не исчерпанные внутренние силы, которые он так безрассудно тратил на то, чтобы выпутаться из сложившейся ситуации, окончательно иссякнут. Он вырвал у меня из рук положение магистратуры.
– Вестимо, – произнес он, зажав губы указательным и большим пальцами и выпятив обтянутый черной сутаной живот. – Здесь не предусмотрены крайние случаи, когда приходской священник отсутствует, опаздывает либо не имеет доступа к больному. В таких случаях любой священнослужитель может совершить последнее таинство.
Кристофано справедливо заметил, что ничего подобного пока не произошло.
– Но этого можно ожидать, – возразил иезуит, театрально раскинув руки в стороны. – Если мы обратимся к братьям милосердия, они всех нас отправят в лазарет, даже не приблизившись к больному из страха перед чумой. Кроме того, непременное присутствие приходского священника – это церковное, а не божеское установление! И потому мой долг бе-зо-тла-га-тель-но велит мне помазать агонизирующую овцу елеем, освобождающим от греха и позволяющим душе с большим мужеством взглянуть в лицо последним страданиям…
– Но у вас нет освященного епископом елея! – ужаснулся я.
– Греческая церковь вообще обходится без оного, – самонадеянно отвечал он и велел подать ему оливковое масло и палочку, которую, согласно предписанию святого Иакова, следовало освятить.
Чуть погодя он поместился в изголовье мэтра Пеллегрино и, не успели мы и глазом моргнуть, свершил таинство: опустил палочку в масло и, стараясь как можно дальше держаться от умирающего, коснулся ею его уха, наскоро пробормотав простое и краткое: Indulgeat tibi Deus quidquid peccasti per sensus И да простит тебе Господь все грехи твои, совершенные через органы чувств (лат.)

, отличающееся от отходной, к которой мы все привыкли.
– В 1588 году Лувенский университет одобрил следующий порядок: в случае возникновения чумы священнику позволено совершать елеосвящение с помощью палочки, а не указательного пальца, – тут же нашелся он перед лицом озадаченно взирающих на него присутствующих. – К тому же многие богословы считают, что нет необходимости мазать рот, ноздри, глаза, уши, руки и ноги больного, произнося при этом всякий раз каноническое Per istas sanctas unctiones, et suam piisimam misericordiam indulgeat tibi Deus quidquid per visum, auditum, odoratum, gustum, tactum, deliquisti Силой этого святого помазания да простит тебе Господь в великой милости своей все грехи твои, совершенные через зрение, слух, обояние, вкус, осязание (лат.)

, и что достаточно лишь быстрого касания до одного из органов чувств и краткой молитвы, подходящей ко всем случаям жизни, той, которую вы только что слышали. Это столь же действенно. – С этими словами он поспешил удалиться, только мы его и видели.
Дождавшись, пока все разойдутся, я бросился вслед за отцом Робледой и настиг его уже на пороге его комнаты.
Запыхавшись, я без обиняков заявил ему, что меня гложет страх за душу моего благодетеля и что я не уверен, исцелит ли растительное масло душевную немощь Пеллегрино, даст ли ему благодать, избавит ли от риска угодить в Ад? Как и где должно исповедаться перед смертью? Что, если он не придет в сознание до самого перехода в мир иной?
– О! Не стоит так волноваться, если он не придет в сознание, чтобы исповедаться перед Господом в своих прегрешениях перед Ним накануне кончины, это не будет считаться его виной, – авторитетно заявил Робледа.
– Знаю, но помимо отпустительных грехов, есть ведь еще и смертные…
– А что, разве твой хозяин совершил серьезный грех, о котором ты знаешь? – забеспокоился вдруг иезуит.
– Насколько мне известно, он не позволял себе ничего, кроме известных излишеств и обильных возлияний.
– Как бы то ни было, даже если предположить, что он посягнул на чужую жизнь, – тут Робледа осенил себя крестным знамением, – в этом нет ничего страшного.
И пояснил, что, наделенные особым призванием к свершению таинства исповеди, отцы-иезуиты давно уже исследовали вопрос о грехе и прощении:
– Иные проступки приводят к душевной гибели, и таких большинство. Иные дозволены, отчасти, – промолвил он, потупив взор. – Но есть и такие, что не возбраняются, разумеется, в исключительных случаях. Смотря по обстоятельствам. Уверяю тебя, духовнику всегда нелегко дается решение.
Тут было где разгуляться казуистике; по его мнению, следовало подходить к каждому случаю с большой осторожностью. Можно ли, к примеру, отпустить грех сыну, защищающемуся от отца и поднявшему на него руку? Или тому, кто расправился со свидетелем, чтобы избежать несправедливого приговора? Или женщине, прикончившей мужа, намеревавшегося сделать то же самое? Имеет ли право человек благородного рода-звания наказать того, кто нанес ему оскорбление, и тем защитить свою честь (то есть то, что является для него самым важным), дабы она не пошатнулась в глазах равных ему? Грешит ли солдат, стреляющий в невинного по приказу сверху? Или вот еще: имеет ли женщина право торговать своим телом, дабы спасти детей от голода?
– А всегда ли кража является грехом? – спросил я с мыслью о деликатесах, которыми были забиты коморы моего хозяина и, как я догадывался, доставшимися ему не совсем честным путем.
– Напротив. И тут необходимо примениться к отдельным, частным случаям, вникая как во внутренние, так и во внешние обстоятельства, при которых они имели место. Очевидно, что духовнику следует по-разному поступить в отношении богатого, обокравшего бедного; бедного, обокравшего богатого; богатого, обокравшего богатого; бедного, обокравшего бедного, и так далее.
– А разве нельзя во всех случаях получить прощение, вернув чужое?
– О, как ты торопишься! Обязанность возвращения незаконно приобретенного безусловно вещь важная, и духовник призван напомнить о ней тому, кто прибег к его совету. Но она может носить ограниченный характер и даже вовсе отсутствовать. Нет нужды возвращать незаконно приобретенное, если это связано с лишением себя необходимого: дворянин не может обойтись без слуг, человек с положением не может опуститься до того, чтобы работать.
– Раз я не обязан возвращать незаконно приобретенное, как вы изволите выражаться, как следует поступить, чтобы получить прощение?
– Это зависит от обстоятельств. В иных случаях не помешает отправиться к обиженному тобой и извиниться.
– А как быть с налогами? Если кто-то не платит должного?
– Э-э-э… Это вопрос тонкий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88