), так и на раскаяние в своих прошлых заблуждениях. Близость к Фуке не смогла затмить ни юношеского бегства в Рим, ни череды унижений, выпавших на его долю, а сегодня она ставит под удар расположение к нему короля. И все же он продолжает защищать память своего благодетеля. Возможно, он открыто выражает свои мысли лишь в моем присутствии по той простой причине, что мне никогда не представится случая передать его речи сильным мира сего.
Но что именно было им обнаружено в тайнике Кольбера? То, что он преспокойно поведал мне о своем неблаговидном поступке, – не так уж и удивительно, после всего того, что я наслушался об этом человеке, да и после моих собственных наблюдений за ним. По его словам, он взвалил на себя миссию сыскать в Риме своего стародавнего друга и покровителя – вот это было поистине удивительно. Конечно, он действовал не наобум, и не только потому, что Фуке считался мертвым, но и потому, что именно он, хотя и невольно, вовлек Атто в неприятную историю. Он предупредил меня, что я – единственный, кому известно об этой его миссии, внезапно прерванной карантином. Так вот, значит, в чьей компании спускался я в подземелье: тайного осведомителя французского короля! При мысли, что он с такой страстью ринулся разгадывать тайны «Оруженосца», и в частности тайну похищения моих сокровищ, я преисполнился гордости, при этом он сам настоятельно просил меня о помощи. Теперь-то уж я без колебаний вручил бы ему дубликаты ключей от комнат Дульчибени и Девизе, в чем отказал еще накануне. Но было поздно: из-за распоряжений Кристофано всем сидеть по своим углам оба они, как и все прочие, денно и нощно торчали у себя, что исключало какую-либо возможность осмотреть их вещи. Аббат уже объяснил мне, что расспрашивать их неловко, да и можно навести на всякие подозрения.
Гордость переполняла меня еще и оттого, что аббат поделился со мной своими тайными замыслами. И все же это было ничто по сравнению с вихрем, поднявшимся в моей душе после беседы с Клоридией.
После того как я разнес суп по комнатам, мы с Кристофано накормили страждущих. Бедфорд что-то бессвязно лопотал, и лекарь озабоченно вглядывался в него. Он даже побывал у его соседа Девизе и, изложив ему состояние англичанина, попросил хотя бы на время отложить гитару. Тот и впрямь не выпускал инструмента из рук, добиваясь все большей виртуозности в исполнении своей любимой чаконы.
– Я придумал кое-что получше, – ответил ему Девизе.
И вместо того чтобы совсем прекратить игру, принялся наигрывать рондо. Только Кристофано вознамерился запротестовать, как вдруг несказанное очарование музыки овладело им, лицо его посветлело. Настроенный на добродушный лад лекарь отправился по своим делам.
Чуть позже, когда я выходил от Пеллегрино, кто-то шепотом позвал меня со второго этажа. Это был отец Робледа, чья комната находилась ближе всего к лестнице. Стоя в дверях, он желал знать, как дела у обоих хворых.
– Англичанину не лучше?
– Вроде нет, – отвечал я.
– И лекарю нечего нам сказать?
– Вроде нет.
Звуки рондо проникали повсюду. Томная улыбка появилась на лице священника. Чтобы как-то оправдаться, он прошептал:
– Музыка – глас божий.
У меня с собой была котомка с прописанными постояльцам снадобьями; воспользовавшись случаем, я спросил, не располагает ли он временем.
Робледа жестом пригласил меня войти в свою комнатенку. Я собрался положить котомку на стул возле двери.
– Нет-нет, погоди, стул мне нужен, – запротестовал он.
И не мешкая, водрузил на стул стеклянную шкатулку в окантовке из черной груши, в которой хранил распятие, фрукты и цветы. Шкатулка имела серебряные ножки в форме луковиц.
– Я купил ее здесь, в Риме. Она очень ценная, на стуле она в большей безопасности.
Я понял, что расспросы о больном были лишь предлогом для бедняги, желавшего после долгих часов, проведенных в одиночестве, перекинуться с кем-нибудь хоть парой слов и при этом испытывавшего страх иметь дело с теми, кто каждый день дотрагивается до Бедфорда. Я напомнил ему, что мне надобно полечить его собственными руками, но бояться ему нечего, ведь Кристофано не зря изложил в присутствии всех теорию устойчивости к заболеваниям мне подобных.
– Да, да, да, – затараторил он, выказывая осторожное доверие.
Я попросил его обнажиться по пояс, чтобы можно было растереть его и наложить пластырь на грудь в области сердца, m assime вокруг левого соска.
– К чему это? – забеспокоился иезуит.
– Так предписано врачом, – объяснил я, – поскольку ваш неспокойный нрав может плохо сказаться на сердце.
Он согласился с предписанием и, пока я открывал котомку и доставал нужные склянки, вытянулся на постели, над которой висел портрет Иннокентия XI.
Однако тут же принялся сетовать на Кристофано, так и не давшего нам убедительного заключения о причине смерти де Муре и недомогания, обнаружившегося у Пеллегрино. Да и в отношении чумы, якобы поразившей Бедфорда, оставались сомнения. Всего этого было достаточно, чтобы без колебаний утверждать: тосканец не справляется со своими обязанностями. Затем он перекинулся на других постояльцев и на мэтра Пеллегрино, назвав их виновными в происходящем. Его послушать, так выходило, будто мой хозяин недостаточно соблюдал правила гигиены в своем заведении, а Бреноцци и Бедфорд, странствовавшие до того бог знает где, могли завезти к нам болезнь из дальних стран. Досталось и Стилоне Приазо, прибывшему из Неаполя, где воздух – это общеизвестно – весьма нездоров. Тот же упрек последовал и в адрес Девизе, а присутствие в этих местах Атто Мелани и его дурная репутация и вовсе требовали непрестанного осенения себя крестным знамением. Что же касается той женщины из башенки, так знай он о ее присутствии в «Оруженосце», ни за что бы у нас не остановился. Больше всего досталось Дульчибени, чей недружелюбный янсенистский настрой сразу вызвал в нем подозрения.
– Янсенистский? – переспросил я, впервые услышав такое слово.
Робледа вкратце поведал мне о том, что янсенисты представляют собой очень опасную и вредную секту, чье название происходит от имени Янсения Янсений Корнелий (1585–1638) – голландский теолог, автор труда «Августин» (1610), создатель течения во французском и нидерландском католицизме. Янсенизм прежде всего иначе толковал учение о благодати, чем папство, противостоял иезуитам

, основателя учения, если только его можно так назвать, и насчитывают в своих рядах даже некоего Паскуаля, или Паскаля Центром последователей янсения стал расположенный вблизи Парижа цистерцианский женский монастырь Пор-Рояль. К ним присоединились Паскаль и Расин, сочувствовал кардинал Рец. «Письма к провинциалу» (1656) Паскаля, написанные в уединении в Пор-Рояле, содержат резкую критику общества с позиций антиклерикализма. До наших дней литература, направленная против иезуитов, черпает аргументы из этого источника

, сумасшедшего, что носит чулки, вымоченные в коньяке, для обогрева ног и строчит письма, содержащие серьезные нападки на церковь Иисуса Христа и всех добропорядочных, разумных и благочестивых людей… – Иезуит вдруг первая свое объяснение и, изобразив на лице отвращение, поинтересовался: – А чем это от твоей мази так несет? Могу я быть уверен, что это не яд?
Я поспешил заверить его в надежности средства, коим мы были обязаны досточтимому Антонио Фиорентино, открывшему его в эпоху Флорентийской республики для защиты от чумы. Состояло оно из левантийского териака, сваренного с лимонным соком, колючником, большой сливой, сокольницей, шафраном, белой печатной глиной и сандараком. Перечисляя ингредиенты лечебного состава, я потихоньку приступил к растираниям, Робледа постепенно успокоился и, казалось, перестал замечать дурной запах. Еще у Клоридии я обратил внимание, что сильные целебные испарения и то, как я применяю remedia Кристофано, успокаивающе воздействуют на пациентов и развязывают им язык.
– Словом, эти янсенисты почитай что еретики?
– Еще какие, – с довольным видом поддакнул Робледа. – К тому же Янсений выпустил книгу, чьи положения папа Иннокентий X осудил несколько лет тому назад Инокентий Х по инициативе иезуитов в булле «Cum occasione» квалифицировал как еретические пять тезисов книги Янсения «Августин»

.
– Но с чего вы взяли, что господин Дульчибени принадлежит к сторонникам янсенизма?
Оказалось, что задень до карантина отец Робледа видел, как Дульчибени возвращался в «Оруженосец» с книгами под мышкой, приобретенными скорее всего на ближайшей к нам площади Навона, где полно книжных лавок. И Робледа углядел название одной из них, относившейся к запрещенным и написанным как раз в духе этой еретической доктрины. Что означало одно – Дульчибени принадлежит к янсенистам.
– Как все же странно, что в Риме можно без труда купить подобное сочинение, – заметил я, – ведь, полагаю, папа запретил янсенизм.
На лице отца Робледы появилось какое-то новое выражение, которого до тех пор наблюдать мне не приходилось.
– В противоположность тому, что ты полагаешь, папа Одескальки проявил благосклонность в отношении этого направления мысли, так что и Наихристианнейший из королей, с большим подозрением относящийся к янсенистам, осуждает, и притом давно, папу за его симпатии к последователям этого учения.
– Как это возможно, чтобы наш Святой отец питал симпатию к еретикам? – искренне удивился я.
Отец Робледа лежал на спине, вытянувшись на постели и положив руки под голову. При этих моих словах он искоса метнул в меня засверкавшими вдруг глазками.
– Возможно, тебе известно, что Людовик XIV и папа Иннокентий XI давно уже в ссоре.
– Не желаете ли вы сказать, что понтифик поддерживает янсенистов с одной-единственной целью – досадить королю Франции?
– Не забывай, – с каким-то приторным видом отвечал он, – понтифик – это еще и государь, временно стоящий у власти, которая ему вверена с тем, чтобы он защищал ее и укреплял всеми возможными средствами.
– Но все так хвалят папу Одескальки, – запротестовал я. – Он устранил непотизм, избавился от долгов, сделал все, чтобы способствовать защите от турок…
– Все, что ты говоришь, верно. Он и вправду поостерегся передавать кое-какие должности в ведение своего племянника Ливио Одескальки, которого не возвел даже в кардиналы. Но лишь потому, что оставил все это в своем распоряжении.
Ответ Робледы показался мне хитрым, если впрямую и не шел в разрез с моими утверждениями.
– Как и все, кто поднаторел в торговле, он хорошо знает цену денег. Надо признать, он сумел поставить на ноги предприятие, завещанное ему дядей из Генуи, вложив в него что-то около … пятиста тысяч экю. Не считая разрозненных частей других наследств, которые он озаботился отсудить у своих родственников, – пробормотал он себе под нос.
Не успел я справиться с изумлением и еще раз получить подтверждение, что понтифик – обладатель огромного состояния, а и не одного, как Робледа заговорил об иных качествах папы. – Наш добрый понтифик вовсе не львиное сердце. Поговаривают – но это лишь наветы, тут нужно быть осторожным, – что он трусливо отбыл из Комо в юности, чтобы не быть судьей в споре друзей. – Помолчав, он продолжил: – Но он обладает треклятым даром постоянства и настойчивости! Что ни день, то письмо – брату или кому-то другому из родни с вопросом: как обстоит дело с достоянием семьи? Похоже, он двух дней не пропустит без того, чтоб не проверять, наставлять, поучать… Семья процветает, а рывок в накоплении богатств произошел после чумы 1630 года. На его родине в Комо поговаривают, что Одескальки воспользовались большой смертностью и с помощью не слишком строгих нотариусов присвоили себе добро вымерших семейств. Но это клевета. – Отец Робледа перекрестился. – Как бы то ни было, они уже и счет потеряли своему достоянию: земельные участки, строения, сдаваемые религиозным орденам, покупные должности, сдача подряда с торгов за право взимать подати, а еще векселя, займы различным важным персонам, в том числе кардиналам, – с деланным безразличием, изучая трещину на потолке, рассказывал иезуит.
– Неужто семейство понтифика станет обогащаться за счет представления векселей? – прямо-таки обомлел я. – Но ведь папа Иннокентий запретил евреям быть ростовщиками!
– Вот-вот, – загадочно подтвердил иезуит.
После чего стал бесцеремонно выпроваживать меня под предлогом вечерней молитвы и сделал вид, что встает.
– Я еще не закончил, – запротестовал я. – А пластырь на сердце?
Он вновь с задумчивым видом покорно вытянулся на постели.
Поглядывая в записи Кристофано, я вооружился куском кристаллического мышьяка, который обернул шелковым лоскутком. Это и был пластырь, который следовало наложить на левый сосок. Теперь оставалось дождаться, когда он высохнет, и дважды смочить его уксусом.
– Но прошу тебя, не слушай, что болтают о папе недоброжелатели. Эти слухи повелись со времен дамы Олимпии.
– А что болтают?
– Да так, ничего, всякие бредни. Которые будут посильнее, чем яд, от которого загнулся наш бедный Муре.
Он прикусил язык, напустив на себя загадочный и, как мне показалось, подозрительный вид.
Я забеспокоился. С чего бы это он заговорил о яде? Случайность? Или за этим что-то скрывалось? Имело ли это отношение к подземным ходам? Я обозвал себя глупцом, но это слово – «яд» так и вонзилось, словно гвоздь, в мои мозги.
– Прошу прощения, святой отец, но что вы имели в виду?
– Для тебя же лучше пребывать в неведении, – рассеянно отвечал он.
– Кто эта дама, Олимпия?
– Только не говори, что слыхом не слыхивал о папессе, – прошептал он, удивленно вскинув на меня свои поросячьи глазки.
– Какая еще папесса?
Повернувшись на бок и опершись на локоть, отец Робледа принялся едва слышно рассказывать, всем своим видом давая понять, что делает мне огромное одолжение, о том, что папа Одескальки был возведен в сан кардинала папой Иннокентием X Памфили сорок лет тому назад. Последний правил среди роскоши и великолепия, сведя на нет впечатление о неприятных событиях, случившихся во время правления предыдущего понтифика Урбана VIII Барберини.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88