«a Mademoiselle» посвящается Мадемуазель (фр.). Мадемуазель – Анна-Мария-Луиза Орлеанская, герцогиня де Монпансье (1627–1693), дочь Гастона Орлеанского, брата Людовика XIII и Марии де Бурбон, герцогини де Монпансье. Во время Фронды воевала на стороне принцев, увенчала себя рядом побед, в т. ч. взятием Орлеана. В Париже, в ходе сражения в Сент-Антуанском предместье развернула орудия Бастилии против королевских войск, чтобы прикрыть отход принца Конде

.
– Что это, любовное посвящение? – спросил я, извиняясь за содеянное.
– Любовное? Кто ж станет любить Мадемуазель… единственную в мире женщину, более одинокую и несчастную, чем королева!
– А кто это Мадемуазель?
– О, это сущая бедняжка, одна из кузин Его Величества. Она приняла сторону восставших во время Фронды и поплатилась за это. Ты только вообрази, она приказала направить пушки Бастилии против королевских войск.
– И ее приговорили к повешению?
– Хуже, к безбрачию, – усмехнулся Девизе. – Король запретил ей выходить замуж. Мазарини говаривал: «Эти пушки убили ее мужа».
– Королю никого не жалко, даже своих родных, – вставил я.
– О да. Когда в июле этого года не стало Марии-Терезии, знаешь, что сказал Его Величество? «Это первое горе, которое она мне причинила». И все. С таким же безразличием отнесся он и к кончине Кольбера, верой и правдой служившего ему в течение двух десятков лет.
Девизе что-то еще говорил, но я уже ничего не слышал. В голове у меня стучало: июль, июль.
– Вы сказали, королева скончалась в июле?
– Что? Ах да, 30 июля, после болезни.
С меня было довольно. Я закончил оттирать лист таблатуры, по-быстрому снял излишек мази со спины Девизе и протянул ему сорочку. После чего откланялся и вышел вон, испытывая необыкновенное возбуждение, так что пришлось даже прислониться к стене в коридоре, чтобы успокоиться.
Королева Франции, унесенная болезнью в последнюю неделю июля: ведь это именно то, о чем написано в астрологическом предсказании. Неотвратимость судьбы была налицо!
Девизе ответил мне таким тоном, как будто пожурил: новости этой было уже несколько недель! Несчастнейший из смертных, я был, видно, единственным, кто ничего не знал.
Вот Кристофано тоже ведь не считает, что астрология непременно идет вразрез с верой, напротив, полагает, она даже полезна тому, кто занимается врачеванием. Тут же в памяти встали и такие непонятные размышления Стилоне Приазо, и темная история, приключившаяся с Кампанеллой, и трагическая судьба отца Моранди. Я мысленно воззвал к Небу о ниспослании мне знака, освободившего бы меня от страха и указавшего путь.
И тут грянули звуки чудного рондо, исполняемого на теорбе, – Девизе вновь взялся за инструмент. Я молитвенно сложил руки и замер, закрыв глаза, раздираемый между надеждой и страхом, покуда не смолкла последняя нота.
Дотащившись до своей комнаты, повалился на постель, лишившись и сил, и воли, мучимый знанием о чреде событий, смысл которых был мне неведом. Впав в оцепенение, я стал напевать нежную мелодию, только что слышанную мною, словно она одна могла одарить меня милостью и послужить тайным ключом ко всему тому, что составило лабиринт моих страданий.
Разбудил меня шум, долетавший с улицы Орсо. Видимо, я проспал всего несколько минут, не больше. Первой меня пронзила мысль об астрологической книжке, одновременно во мне зашевелилось горькое и щемящее чувство, о первопричине которого было нетрудно догадаться. Чтобы обрести покой, нужно было постучать в одну дверцу.
Вот уже несколько дней как я оставлял пищу возле комнаты Клоридии, стуком предупреждая ее. Один Кристофано имел к ней доступ. Однако после разговора с Девизе вновь открылась рана, образовавшаяся в результате нашего с ней отчуждения.
Среди нас уже хозяйничала чума, могущая со дня на день унести Клоридию, со стеснением в сердце думал я. Разве сейчас так уж важно, что меня ранило ее сребролюбие? В такие минуты гордыня – худший из советчиков. Предлогов заявиться к ней было предостаточно: о стольком хотелось рассказать самому, о стольком расспросить ее.
– Я ничегошеньки не смыслю в астрологии, я ведь тебе уже говорила, – отбивалась Клоридия после того, как я насел на нее со своей астрологической книжкой, объясняя, что все сбывается. – Я умею разгадывать сны, разбираюсь в гадании по руке и в нумерологии. Звезды – уволь, это не по моей части.
Я вернулся к себе. В голове был полный сумбур. Но не это было главным, а то, что ангелочек с крылышками снова выпустил в меня свою стрелу. Так ли уж важно, что Клоридия не оставляла мне никакой надежды. Так ли уж важно, что она разгадала мое состояние и посмеивается. Я все одно, несмотря ни на что, числил себя счастливчиком: мне была дана возможность лицезреть ее и даже разговаривать с ней, когда и сколько захочу, во всяком случае, пока продлится карантин. Неповторимые минуты для несчастного сироты, каким я был, неоценимые мгновения, о которых я стану вспоминать и сожалеть весь остаток своих дней. Я дал себе слово снова поскорее навестить ее.
У себя в комнате я обнаружил, что без меня тут побывал Кристофано, оставивший для меня стаканчик прохладного вина, ломоть хлеба и кусок сыру. Объятый любовным томлением, я принялся потягивать вино, словно то был чистейший нектар Эроса, а хлеб с сыром показались мне нежнейшей манной, просыпанной на меня Афродитой.
Наконец туман, которым затянуло мой мозг во время встречи с Клоридией, рассеялся, и я задумался о беседе с Девизе: так и не удалось вытянуть из него ничегошеньки о смерти Фуке. Аббат был прав: ни Девизе, ни Дульчибени по доброй воле не заговорят об этой странной истории. Хорошо еще, в уме музыканта не зародилось подозрение. Напротив, даже задавая ему дурацкие вопросы, замарав таблатуру, я выглядел в его глазах как самый последний неуч и тупица.
Я отправился взглянуть, как обстоят дела у моего хозяина, и обнаружил, что ему лучше. Кристофано только что покормил его. Пеллегрино уже вновь овладел навыками речи и как будто понимал, что ему говорят. Слов нет, здоровье его оставляло желать лучшего и большую часть дня он спал, но тем не менее Кристофано счел, что он пошел на поправку.
Побыв с ними, я вернулся к себе и сполна предался Морфею, а когда наконец вырвался из его цепких объятий, был уже обеденный час. Я засучил рукава: разрезал несколько лимонов на четвертинки и посыпал их сахарной пудрой – это чтобы подготовить желудки постояльцев к принятию пищи, далее соорудил крем по-милански: смешал желтки яиц с мускатом, ядрышками сосновых шишек, сахаром, корицей по вкусу (так было указано в рецепте, но я решил не злоупотреблять ею) и чуточкой сливочного масла, все это как следует взбил в ступке, потомил на огне и влил в небольшое количество воды до загустения. А еще позволил себе добавить в крем груши сорта бергамот.
Закончив раздачу, я вернулся в кухню и сварил полчашки горячего напитка на основе жареного кофе. Затем на цыпочках, чтобы Кристофано меня не услышал, поднялся в башенку.
– Вот спасибо! Клоридия сияла.
– Я приготовил его для вас одной, – покраснев, выдавил я из себя.
– Обожаю кофе! – воскликнула она, закрыв глаза и томно вдыхая аромат, распространявшийся по комнате.
– А что в Голландии, откуда вы прибыли, много ли пьют кофе?
– Нет. Мне так нравится, как ты его сварил: густой, насыщенный. Так готовила моя мама.
– Я рад. Правильно ли я понял, что вам не пришлось eе знать?
– Почти, – неохотно отозвалась она. – Я не помню ее лица но вот запах кофе, который она, как говорят, готовила великолепно, остался в памяти навсегда.
– Она была итальянкой, как и ваш отец?
– Нет. Ты что, явился мучить меня вопросами? Клоридия насупилась. Я все испортил! Однако вскоре она стала искать моего взгляда и лучезарно мне улыбаться. А также предложила сесть, указав на низенькую скамеечку.
Выдвинув ящик комода, она достала две чашки и сухое анисовое печенье, налила кофе и мне и, присев на постель передо мной, стала с наслаждением потягивать любимый напиток.
Не осмеливаясь задавать вопросы, я не знал, чем заполнить образовавшуюся паузу. Клоридия макала печенье в кофе и с жадностью, но грациозно откусывала от него. Эта картина меня умилила, мои глаза наполнились слезами, мысленно я уже зарылся лицом в ее волосы, касался губами ее лба.
Клоридия взглянула на меня:
– Мы с тобой разговариваем уже несколько дней, а я так-таки ничего о тебе не знаю.
– Право, это неинтересно, сударыня Клоридия.
– Не может быть. Откуда ты? Сколько тебе лет? Как ты здесь оказался?
Я вкратце описал ей свое прошлое: сиротство, уроки старушки монахини и доброжелательность г-на Пеллегрино.
– Стало быть, ты получил какое-то образование. По твоим вопросам я догадалась об этом. Повезло тебе. Я потеряла отца в возрасте двенадцати лет и вынуждена была довольствоваться тем немногим, что он успел преподать мне, – проговорила она, продолжая улыбаться.
– А вы неплохо говорите. Итальянскому вас обучал отец?
– Не только он. Мы жили в Риме, когда я осталась одна. Итальянские купцы отвезли меня в Голландию.
– Должно быть, вы очень горевали.
– Оттого-то я тут. В Амстердаме я годами проливала слезы, вспоминая, как была счастлива здесь. Я читала и училась сама, используя то немногое время, которое мне оставляли…
Ей не было надобности заканчивать фразу. И без того было ясно, какие испытания выпали на долю несчастной сироты, что в конечном счете и привело ее на чудовищный путь торговли своим телом.
– Однако таким образом мне удалось освободиться, – продолжала она, словно читая мои мыли, – и последовать за предсказанным мне моими числами…
– Вашими числами?
– Ах ну да, ты ведь не знаком с нумерологией, – подчеркнуто вежливо молвила она, отчего мне вдруг стало не по себе. – Тебе следует знать, что дата нашего рождения, как и даты прочих вех нашей жизни заключают в себе все сведения о нас. Греческий философ Пифагор утверждал, что числа могут объяснить все.
– И что же, дата вашего рождения привела вас сюда, в Рим? – недоверчиво спросил я.
– Не только дата рождения. Мы с Римом – одно целое, единое и неделимое. Наши судьбы переплетены.
– Но как это возможно?! – зачарованно вскричал я.
– Числа о многом говорят. Я родилась 1 апреля 1664 года. А год рождения Рима…
– Как, и город может отмечать свой день рождения?
– Разумеется. Знакома ли тебе легенда о Ромуле и Реме, о волчице и птичьем полете Имеется в виду Авгур (лат. птица) – в Древнем Риме жрец, толковавший волю богов по крику и полету птиц

, о том, как был основан город?
– Ну да.
– Так вот, существует точная дата основания Рима: 21 апреля 753 года до Рождества Христова. Обе даты рождения – Рима и моя – дают один и тот же результат, однако при условии, что будут правильно записаны, как это делается в нумерологии, то есть отсчитывая месяцы от марта, вешнего месяца начала нового года, согласно обычаям древних римлян, и начала астрологического календаря, знака Овна.
Я понял, что она ступает на скользкую дорожку, где границы между ересью и колдовством почти неощутимы.
– Апрель таким образом – второй месяц года, – тут она подвинула себе чернильницу, – и обе даты могут быть записаны следующим образом: 1/2/1664 и 21/2/753. Если сложить числа обеих записей, получается: 1 + 2+1+6 + 6 + 4 = 20 и 2 + 1 + 2 + 7 + 5 + 3 = 20. Видишь? Одно число.
Я, не отвечая, воззрился на цифры, нацарапанные на бумаге. Это и впрямь было поразительно.
– И это еще не все, – все более воодушевляясь, говорила Клоридия, обмакивая перо в чернила и продолжая подсчет. – Если я сложу день, месяц и год, не разделяя цифры между собой, получится: 21 + 2 + 753 = 776. И затем: 7 + 7 + 6 = 20, тоже число. А 1 + 2 + 1664 = 1667, что в сумме также дает 20. А известно ли тебе, что означает число 20? Это двадцатая карта Старшей Арканы под названием «Суд», означающая: возмещение за понесенный ущерб и справедливый суд потомков.
Ну что за умница моя Клоридия… Уж такая искусница, что я почти ничего и не понял в ее подсчетах, не говоря уж о том, отчего она предалась им с таким пылом. Но мало-помалу мое недоверие улетучилось под натиском ее ловкости. Я был очарован: грация Венеры соперничала в ней с умом Минервы.
– Так, значит, вы явились в Рим за получением возмещения в связи с понесенным ущербом?
– Не перебивай, – резко откликнулась она. – Наука о числах утверждает, что возмещение убытков приведет однажды потомков к необходимости пересмотреть свое суждение. Но не спрашивай меня о конкретном значении этого, я еще и сама толком не разобралась.
– А было ли в цифрах, что вы остановитесь в «Оруженосце»? – поинтересовался я, лелея надежду, что наша встреча также предопределена.
– Нет, в цифрах не было. Но по приезде в Рим я выбрала этот постоялый двор, следуя за virga ardentis, волшебной палочкой или блуждающей лозой, ее еще называют прутиком лозоходца и много как еще. Тебе понятно, что я имею в виду? Тут она встала и вытянула руку вперед на уровне своего живота словно речь шла о какой-то длинной палке.
Мне это напомнило нечто непристойное. Я почувствовал себя униженным и смолчал.
– Но об этом в следующий раз, если у тебя будет желание, – заключила она с улыбкой, показавшейся мне двусмысленной.
Выйдя от Клоридии, я с грустью обошел все комнаты, собирая посуду. Что бы значил вульгарный жест куртизанки? Сладострастный призыв или не дай бог корыстолюбивый намек? Я же не полный дурак: учитывая мое низкое положение, нечего и надеяться, что она станет относиться ко мне иначе, чем к любой другой прислуге. Это-то я понимал. Но неужто ей до сих пор не ясно, что мне нечем платить? Может, она надеется, что я стащу для нее денег у своего хозяина? Я поскорее прогнал от себя эту ужасную мысль. Она упомянула о перенесенном оскорблении, с которым был связан ее возврат в Рим. Нет, невозможно, чтобы она имела в виду нечто непристойное, говоря о таких серьезных вещах. Я наверняка ошибся.
Ох и обрадовался же я тому, что постояльцы явно остались довольны обедом. Когда я постучался к Помпео Дульчибени, он наслаждался уже остывшим кремом, прищелкивая от удовольствия языком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88