Хочу быть как можно дальше от своего «благодетеля»… Тебе известно, что я еще в Михайловском замышлял под предлогом операции аневризма удрать через Дерпт за границу. Просился в Италию, Францию. Хотел ехать с нашей миссией даже в Китай, хотя бы потому, что там нет ни Хвостова, ни Каченовского. А ныне уж не в чужие края, а к себе в деревню уехал бы с семьей, и то никак невозможно. Жандармы желают, чтобы вся моя жизнь у них на глазах протекала. Бенкендорф никому, кроме своей бдительности, в отношении меня не доверяет… Скучно, брат, смертельно скучно! — вдруг оборвал он себя зевком и, помолчав, предложил: — Поедем к Смирновой. Она уезжает за границу на днях. И ввиду предстоящей разлуки просила непременно навестить ее.— Могу ли я быть спокоен, по крайней мере, в отношении твоего конфликта с Дантесом?Пушкин ответил ему только взглядом, выражавшим холодное упорство.Жуковский встал вслед за Пушкиным и оправил на себе фрак.Они подошли к хозяйке проститься.— Мама будет очень огорчена вашим отъездом, — оказала Долли Пушкину, а в глазах ее было огорчение не только за мать.— На балах надо плясать, — невесело усмехнулся Пушкин, — а я нынче устал что-то.И он церемонно откланялся. Жуковский, отдуваясь, поспешил за ним. 36. С глазу на глаз Согласно правилам, установленным при российском императорском дворе, камер-фурьер Михайлов 2-й, собираясь сдавать дежурство, придвинул к себе увесистый журнал, чтобы сделать в нем полагающуюся очередную запись.Попробовав исправность гусиного пера на полях одной из ранее заполненных страниц и обнаружив на его расщепленном конце едва заметный волосок, камер-фурьер почистил кончик пера о свои подстриженные щеткой темные волосы. Затем оперся затянутой в мундир грудью о край стола и начал старательно выводить каллиграфические строки:«1836 г. Месяц ноябрь. Понедельник 23-го. С 8 часов eгo величество принимал с докладом военного министра генерал-адъютанта графа Чернышева, действительного статского советника Туркуля, министра высочайшего двора князя Волконского и генерал-адъютанта Киселева. Засим с рапортом военного генерал-губернатора графа Эссена…»«Кто бишь еще приезжал? — задумался камер-фурьер. — Да, эдакой видный генерал, в усах и одну ногу волочит… Кто же он, дай бог памяти?»Михайлов 2-й напряженно морщил лоб, встряхивал головой, даже задерживал дыхание. Но фамилия франтоватого генерала, едва мелькнув в разгоряченной памяти, таяла, как брошенная в кипяток льдинка.Камер-фурьер водил взглядом по потолку и стенам, словно надеялся найти на них что-либо такое, что поможет ему вспомнить забытую фамилию. Случайно его взгляд наткнулся на часового, в неподвижной позе застывшего у дверей царского кабинета.«Его разве спросить? — подумал Михайлов. — Да где ему знать! Ведь сущий истукан. Однако ж…»— Служивый! — тихо окликнул он.Часовой едва заметно встрепенулся и недоумевающе посмотрел на камер-фурьера.— Разговор мне с тобой вести, конечно, не полагается, — так же тихо продолжал Михайлов, — но поелику их величество отсутствуют и никаких иных персон налицо не имеется, вызволь меня, братец, если можешь…Тень колебания скользнула по лицу лейб-гвардейца, но, стоя все так же «во фронт», он ответил вполголоса:— Рад стараться, ваше благородие.— Ты на карауле с утра стоишь?— Так точно, ваше благородие.— Слушаешь ты, о ком адъютант докладывает во время приема государю?— Так точно, ваше благородие.— И всех помнишь?— Не могу знать, вашбродие.— Ну, а, к примеру, генерала, который нынче последним к государю вошел и ногу эдак подтаскивал при ходьбе, не упомнишь ли, как его адъютант назвал?— Так точно, помню, вашбродие.Камер-фурьер даже привскочил от радости:— Как же именно?— Их превосходительство господин обер-полицмейстер Ко-кошкин, вашбродие…— Верно, братец, верно, — обрадовался Михайлов, — именно обер-полицмейстер Кокошкин. Экой ты молодец, право!— Рад стараться, вашбродие.Камер-фурьер с удивлением глядел еще несколько мгновений в лицо гвардейца, который снова замер в полной неподвижности. Только в глазах его еще не успела погаснуть искра оживления.— Выручил ты меня, братец, вот как выручил! — и, обмакнув перо, заскрипел им по шершавому листу камер-фурьерского журнала: «…и обер-полицмейстера Кокошкина…»Так как на этом слове страница кончилась, офицер посыпал последние строки песком, сдунул его и, перевернув лист, начал новую страницу:«10 минут второго часа его величество один в санях выезд имел прогуливаться по городу, а засим…»Фраза дописана не была.Со стороны входа во дворец послышались голоса и знакомые властные шаги под равномерное бряцание шпор.Камер-фурьер вытянулся в струну. Часовой напрягся, как тетива.Дверь распахнулась, и через приемную в кабинет прошел царь в сопровождении Бенкендорфа.— Отлично прокатился, — усаживаясь в кресло у стола, проговорил Николай, — день нынче не по-ноябрьски хорош.Погода отличнейшая, ваше величество, — подтвердил Бенкендорф. — Я также только что приехал. Опасался, как бы не опоздать.— Нет, ты точен, как всегда, а вот Пушкина нет, — с недовольством проговорил царь.— Сейчас, несомненно, будет, государь, — уверенно проговорил Бенкендорф, — он так добивался этой аудиенции!Николай по привычке оттопырил губы:— Что ему так приспичило?Бенкендорф передернул плечами, отчего золотые щетки его эполет переливчато блеснули.— На мои расспросы Пушкин отозвался, что разговор его с вашим величеством будет сугубо конфиденциален.Закинув ногу на ногу, царь пристально глядел на покачивающийся носок своего сапога.— Но ты-то все же что думаешь? — спросил он, не отрывая глаз от этого узкого модного носка. — Снова какая-нибудь литературная или семейная история? Кстати, этот каналья Дантес своим сватовством к свояченице Пушкина показал большую ловкость…— Но все отлично понимают, ваше величество, что эта свадьба не помешает Пушкину стать рогоносцем, — улыбнулся Бенкендорф, — и что дуэль между свояками только отложена.Царь неожиданно сердито хлопнул ладонью по столу:— А скажи, пожалуйста, Александр Христофорович, почему Пушкин, в конце концов, весьма незначительная фигура в моем государстве, столь привлекает к себе внимание в самых разнородных слоях общества? Ну, я понимаю еще, что свет развлекается его эксцентричными выходками. Но все остальное, что мне известно через явную и тайную полицию… Право, иной государственный деятель может позавидовать популярности Пушкина, — не без желания кольнуть своего собеседника, прибавил он.Бенкендорф понял намек, но ответил со своей обычной самоуверенностью:— Весьма понятно, государь. Пушкин соединяет в себе два существа: он знаменитый стихотворец и он же либерал, с юношеских лет и до сего времени фрондирующий резкими суждениями о незыблемых устоях государственной жизни.— Ты располагаешь какими-либо новыми фактами? — просил царь, поднимая на Бенкендорфа испытующий взгляд.— Сколько угодно, ваше величество, — с готовностью проговорил шеф жандармов.— К примеру?— К примеру, совсем недавно испрашивал он у меня дозволения на посылку своих сочинений… кому бы вы полагали, государь?— Ну? — нетерпеливо произнес царь.— В Сибирь, злодею Кюхельбекеру, — с расстановкой ответил Бенкендорф.Николай дернулся в кресле:— Так он все еще продолжает поддерживать сношения с нашими «друзьями четырнадцатого»?!— Всяческими способами, государь. У меня в Третьем отделении и у Кокошкина в полиции имеется тому немало доказательств. К примеру, упорные домогательства Пушкина иметь в своем «Современнике» общественно-политический отдел? Зачем ему такой отдел? Затем, разумеется, чтобы порицать существующий порядок, чтобы бранить патриотическую печать. Вполне понятно поэтому, что всякого рода альманашники и фрачники льнут к Пушкину и выражают ему, как отъявленному либералу, свои восторженные чувства. Их неумеренные похвалы кружат ему голову, и поведение его становится, настолько заносчиво, настолько…Дежурный офицер показался на пороге, и Бенкендорф мгновенно умолк.— Александр Сергеевич Пушкин, — доложил офицер.Пушкин, поклонившись, остановился в двух шагах от стола, за которым сидел царь.Бенкендорф, стоя поодаль, с любопытством поглядывал то на поэта, то на царя.— Я просил ваше величество о свидании с глазу на глаз, — тихо, но твердо произнес поэт.Николай поднял брови:— У меня от Александра Христофоровича секретов нет.Но у меня они есть, государь, — с той же непреклонностью проговорил Пушкин.Николай вздернул плечи и, многозначительно переглянувшись с Бенкендорфом, коротко бросил:— Что ж, изволь…Бенкендорф иронически улыбнулся и скрылся за портьерой двери, противоположной от входа в царский кабинет. Несколько минут длилось напряженное молчание.— Как идет твоя работа над Петром? — наконец, спросил царь. — Ведь с некоторого времени я смотрю на тебя, как на своего историографа.При последнем слове царя Пушкин вздрогнул.— После незабвенного Карамзина я, государь, не смею принять на себя столь высокое звание, — строго произнес он.Царь снова удивленно приподнял брови.— Покойный Николай Михайлович, — продолжал Пушкин, — открыл древнюю Россию, как Колумб Америку. А Петр Великий один — целая всемирная история.— Однако ж и он имел себе предшественников и последователей? — пожал плечами Николай.— Да, государь. Сам Петр почитал образцом в гражданских и государственных делах царя Ивана Грозного.— Лю-бо-пытно, — протянул царь.— Петр держался мнения, — говорил все тем же строгим тоном Пушкин, — что только глупцы, которым были неизвестны обстоятельства того времени, могли называть Ивана Грозного мучителем.— А ты как полагаешь — имеется между этими монархами некоторое сходство? Или, быть может, с кем-либо из последующих государей?«Понимаю, чего тебе хочется, — пронеслась у Пушкина насмешливая мысль. — Нет, нет, чем больше узнаю я Петра, тем больше вижу в тебе не твоего пращура, а прапорщика…» Но вслух он ответил:— Да, ваше величество, И Петр, и Иван превыше всего ставили могущество России. Однако в деяниях Петра я нахожу достойным удивления разность между его государственными учреждениями и временными указами. Первые — плоды обширного ума, исполненного доброжелательства и мудрости. Указы же его зачастую весьма жестоки, своенравны и писаны будто кнутом…Искусственно затеянный разговор оборвался. Наступившее молчание было нестерпимо.И опять первым заговорил царь. Обычным вежливо-официальным тоном он спросил о здоровье Натальи Николаевны и, услышав, что она занемогла, выразил сожаление:— Весьма печально. Прелестная женщина. Ею решительно все восхищаются.— Жена знает об этом и всегда передает мне все, что ей нашептывают ее ухаживатели.Николай снисходительно улыбнулся:— Я сам разговорился как-то с нею о возможных камеражах и нареканиях, которым ее красота может подвергнуть ее в обществе…— Жена и об этом рассказывала мне, государь.— Я советовал ей, — продолжал Николай, слегка меняясь в лице, — беречь свою репутацию, сколько для себя самой, столько же и для твоего спокойствия.Пушкин поклонился,— Будучи единственным блюстителем и своей и жениной чести, — заговорил он с холодной учтивостью, — я, тем не менее, приношу вам, государь, благодарность за эти советы.— Разве ты мог ожидать от меня другого? — деланно удивился Николай.Пушкин прямо посмотрел ему в глаза, похожие на осколки мутного льда, и ответил:— Мог. В числе поклонников моей жены я считаю и вас, ваше величество.Николай вспыхнул и надменно приподнял крепкий подбородок:— Однако какие экзальтированные мысли могут приходить тебе в голову!— Если бы только мне одному! — со сдержанным негодованием проговорил Пушкин. — Находятся люди с гораздо более смелыми на этот счет предположениями.Даже в сумеречном свете стало заметно, как багровело лицо царя. Но голосу своему он постарался придать только выражение большого удивления:— Что же именно?..Пушкин опустил руку во внутренний карман своего камер-юнкерского мундира и вынул конверт с аляповатой сургучной печатью: посредине буква «А», заключенная не то в качели без веревок, не то в букву «П», — быть может, намек на пушкинскую монограмму.Под этими знаками было нарисовано перо, на одном конца которого сидела рогатая птица, а на другом висел раскрытый циркуль. Под печатью темнел прямоугольник почтового штемпеля со словами: «Городская почта. 1836 г. Ноября 4. Утро».Пушкин вздрагивающими пальцами развернул письмо и подал его царю.«Великие кавалеры, командоры и рыцари светлейшего ордена рогоносцев, — читал Николай, написанный от руки печатными буквами французский текст письма, — в полном собрании своем, под председательством великого магистра ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно выбрали Александра Пушкина коадъютором великого магистра Ордена рогоносцев и историографом ордена».Пока царь читал «диплом», Пушкин не сводил с его лица горящих глаз.Он видел, как на царском лбу набрякли тугие жилы, как побелел, словно прихваченный морозом, его точеный голштейн-готорпский нос.— Кто посмел написать подобное? — наконец, спросил Николай, бросая пасквиль на стол.Пушкин сейчас же взял его, сложил и опустил в карман.— По манере изложения я убежден, что письмо исходит от иностранца и…— Почему от иностранца? — прервал царь.— Потому, государь, — саркастическая усмешка искривила губы Пушкина, — что для русского невозможно допустить, чтобы его государь не являл собою примера нравственных устоев… Потому, что только иностранец способен приписать русскому монарху низость совращения с честного пути замужней женщины, матери семейства…Николай не мог дольше выдержать ни острого блеска устремленных на него глаз, ни этих слов, как пощечины, опаляющих его лицо.— Какая чудовищная дерзость! — воскликнул он, поднимаясь во весь свой высокий рост.Пушкин с трудом сдерживал гнев. Но все же он нашел в себе силы показать, будто понял этот царский возглас относящимся не к нему, Пушкину, а к автору анонимного пасквиля.— В вашей власти, государь, обнаружить дерзкого клеветника и прекратить всю эту отвратительную историю, — глубокая морщина пересекла высокий, прекрасный лоб поэта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106