А остаться мне все же нельзя. Уж поверь, душа моя, что никак не могу…Из зала донесся веселый шум, среди которого выделялся пронзительный свист Екима Кирилловича.— Слышишь? — спросил Нащокин, указывая в сторону зала. — Вернись, брат, шут твою хандру как рукой снимет…— Нет, Павел Воинович, — нахмурился Пушкин. — Я не люблю жалкого ремесла шутов. Вельможи прошлых веков, в надменном издевательстве над идеею народных прав, делали шута карикатурой на независимого человека и забавлялись такой безнравственной пародией равенства, им ненавистного. Нам же с тобой подобные забавы не к лицу. Прощай, Воинович! — и вышел в морозную темноту.Праздничный гул московских улиц затихал. Только изредка слышалась хриплая песня запоздалого гуляки, бубенцы тройки и свисток хожалого.— Гони! Гони! — торопил Пушкин извозчика.«Ванька» гнал савраску по горбатым улицам и переулкам, грозя ему кнутом и анафемой. И сани ныряли в ухабах и застревали в сугробах плотного промерзшего снега.Но вот, наконец, и Садовая-Самотечная, а на ней не по-праздничному мрачный, освещенный только в нижнем этаже огромный дом графов Чернышевых.Щедро дав «на чай», Пушкин отпустил извозчика и дернул звонок у дубовых парадных дверей с медными кольцами взамен ручек.— Александра Григорьевна еще здесь? — спросил поэт, как только переступил порог.— Пожалуйте, вас ожидают, — строго ответил пожилой лакей и, держа перед собой бронзовый шандал с двумя горящими свечами, повел Пушкина через анфиладу неосвещенных комнат.Жена Никиты Муравьева сидела в углу гостиной в дорожном платье и темной собольей тальмочке, накинутой на худые плечи. Ее сестры — графини Наташа и Вера Чернышевы — заплаканными глазами ловили каждое ее движение, каждое выражение болезненно-румяного лица.Пушкина встретили как родного: усадили к камину, подали горячего чаю, подсели ближе. И завязалась беседа.— Слышали про нашего однофамильца Чернышева? — спросила младшая из сестер, Вера.— Про того, кто возведен в графское достоинство за заслуги в деле четырнадцатого декабря? — мрачно спросил Пушкин.— Он самый, — кивнула головой Вера.— Слышно было, — так же мрачно продолжал Пушкин, — что тринадцатого июля он, нарумяненный и насурьмленный, гарцевал на коне перед виселицей пяти страдальцев…Наступила пауза. Александра Григорьевна зябко повела плечами. Сестра заботливо поправила на ней тальму.— Не укрыть ли тебя потеплей, Сашенька?— Нет, мне не холодно, — ответила Муравьева и обратилась к Пушкину: — Моя свекровь рассказывала, как обошлась с этим господином на бале у Строгановых старая фрейлина Загряжская. Когда к ней подвели представляться новоиспеченного графа, она навела на него лорнет, оглядела с головы до ног и во всеуслышание заявила: «Я знаю только одного графа Чернышева, того, который нынче в Сибирь сослан».— То есть нашего братца Захарушку, — улыбаясь и одновременно всхлипывая, пояснила Наташа.Но Вера укоризненно покачала головой, и Наташа поспешила вытереть слезы.— Говорят, он пытается доказать родственную с нами связь, — с презрительным равнодушием продолжала Муравьева, — ему, видно, страсть как хочется добраться до наших Чернышевских майоратов…Снова помолчали.— А как вы? — спросила Александра Григорьевна Пушкина. — Что мне сказать нашим? Ведь они захотят всё знать о вас, Александр Сергеич.— Вы решительно едете нынче, Александра Григорьевна?— Да, на рассвете. Жалею, что Волконская не захотела меня подождать… Вы, конечно, видели ее здесь?— Как она себя чувствует? — разом спросили обе Чернышевы.Пушкин тяжело вздохнул:— Она, видимо, не совсем оправилась после болезни.— А глаза все такие же огненные? — нежно улыбнулась Муравьева.Такая же улыбка появилась и на губах Пушкина, когда он ответил:— Княгиня Зинаида сказала о ее глазах, что такие бывают только у дев Ганга. А я думаю, что таких глаз, как у Марии… Волконской, нет ни у кого во всем свете…Он порывисто провел узкой рукой по завиткам своих волос и продолжал:— На вечере у Зинаиды Волконской я рассказал ей о своем намерении написать книгу о Пугачеве. Для этого мне надо будет поехать за Урал и дальше. И тогда, быть может, я явлюсь к моим друзьям искать пристанища у них в Нерчинских рудниках. Расскажите им еще, что правительство делает вид, будто поверило в мою непричастность к декабрьскому восстанию. Но на деле в Петербурге я себя чувствую, как в карцере. Я очень хочу вырваться из него, да не пускают ни царь, ни Бенкендорф… Скажите им всем, что теперь я понимаю, почему они не хотели принять меня в Тайное общество. — Глаза Пушкина затуманились. Он старался овладеть собой. — Да еще уверьте их, что я безмерно стражду об их судьбе… Повешенные — повешены… Но каторга ста двадцати друзей, братьев, товарищей — ужасна! — Он долго молчал. Потом достал из кармана сложенный лист бумаги: — Вот мое к ним послание. Передайте его…— Прочтите его, Александр Сергеич. Пожалуйста, прочтите, — просили сестры.Пушкин задумался. Потом ближе придвинулся к каминному огню и стал тихо читать своим необыкновенно приятным, особенно задушевно звучавшим в эти минуты голосом: Во глубине сибирских рудХраните гордое терпенье.Не пропадет ваш скорбный трудИ дум высокое стремленье.Несчастью верная сестра,Надежда в мрачном подземелье,Разбудит бодрость и веселье… Голос Пушкина оборвался. Придет желанная пора, — закончил он почти шепотом. И так же тихо прибавил: — Нет… Не могу… Прочтите без меня…
На громкий стук в резные ворота из-за высокого зубчатого забора послышался сочный женский голос:— Не шуми, леший, отворяю.Но прежде чем ворота распахнулись, звякнула железная щеколда калитки. Выглянув из-под накинутого на голову бараньего тулупа, женщина ахнула:— Однако сызнова секретные… А я-то думала — мужик мой с охоты вернулся. Чисто его повадка эдак громыхать в ворота… Я мигом!И сейчас же ухватилась сильными руками за обледенелый засов ворот.Лошади нетерпеливо заржали.— Сказывал я вам, что Чижиха примет, — с улыбкой обернулся ямщик к опущенному пологу кибитки. — У ней дед тоже за буйство духа в наши края сослан был. Чижиха, она с понятием…— Вот и отлично, — послышался из кибитки усталый женский голос, и маленькая рука приподняла меховой полог.Сани проскрипели по дощатому настилу перед крыльцом, и через несколько минут Чижиха уже стояла перед приезжей, которая быстро сбрасывала с себя лисий салоп, подбитые белкой сапожки и стеганный на вате капот.— И вы к мужу скачете? — сокрушенно вздыхая, спросила хозяйка.— Да, к мужу.— Вы уж третья у меня. Намедни княгиня Трубецкая проскакала. Другая покуда у меня.— Волконская? — радостно вырвалось у Муравьевой.— Она самая! И все-то вы младешеньки, все-то пригожие собой. Озябли, чай?— Немного. Самоварчик нельзя ли?— Мигом, — с ласковой готовностью ответила Чижиха, — и самоварчик и покушать… — и загромыхала в кухне ведром, трубой и печными вьюшками.Легкие, быстрые шаги послышались в сенцах.— Entrez note 45 Note45
Войдите (франц.).

, — по привычке ответила по-французски Муравьева на стук в дверь.— Александрина!— Мари, родная!..Крепко поцеловались. Откинулись и снова прильнули одна к другой. Потом заговорили обе разом, мешая французскую речь с русской:— Как счастливо, как чудесно! Подумай — мы у цели. Впереди Нерчинск…— А как с бумагами?Все устроилось отлично. Губернатор Цейдлер сначала все отговаривал ехать дальше: «Princesse, вернитесь, princesse, не губите своей молодости. Princesse, я по долгу чести прошу вас…» — Волконская так забавно подражала старому губернатору, что Муравьева, как будто разучившаяся улыбаться после ареста мужа, рассмеялась от всей души.— Однако вся его галантность исчезла, — продолжала Волконская, — как только я подписала вот это.Показывая бумагу, подписанную ею в Иркутске, она добавила:— Он даже не вышел ко мне проститься, когда я пришла за подорожной.Муравьева подошла к окну и развернула копию «условий» — подписку, которую давали жены декабристов, добровольно следующие за мужьями в ссылку.Под коричневым двуглавым орлом стояли крючковатые параграфы и жирные пункты:«§ I. Жена, следуя за своим мужем и продолжая с ним супружескую связь, сделается, естественно, причастной его судьбе, то есть будет признаваема не иначе как женою ссыльнокаторжного, и с тем вместе принимает на себя переносить все, что такое состояние может иметь тягостного, ибо даже и начальство не в состоянии будет защищать ее от ежечасных могущих быть оскорблений от людей самого развратного, презрительного класса, которые найдут в том, как будто некоторое право считать жену государственного преступника, несущую равную с ним участь, себе подобною. Оскорбления сии могут быть даже насильственные. Закоренелым злодеям не страшны наказания.§ II. Дети, которые приживутся в Сибири, поступят в казенные заводские крестьяне».Были еще параграфы и пункты, но Александрина не стала их читать.— Нехорошо о детях, — вздохнула она, — но покуда их нет.Она вспыхнула и снова поцеловала Волконскую.— И даже тот пункт, по которому мы теряем право surles serviteurs serfs, que l'оn a amene avec nous note 46 Note46
На крепостных людей, прибывших с нами (франц.).

, — говорила Марья Николаевна, — даже это не страшно. Улинька, хотя и получила вольную, обещала непременно приехать к нам в самом непродолжительном времени…Чижиха внесла клокочущий самовар и следом за ним поднос, на котором дымилась миска с пельменями и вкусно пахли подрумяненные горячие шаньги.— Откушайте, горлинки мои, откушайте, касатки, — потчевала Чижиха. — Я вам и омулька принесу и орешков кедровых — сибирского нашего разговору… — Подперев щеку рукой, она ласково смотрела на молодых женщин, то и дело поднося кончик передника к глазам.Но только что принялись за чай, как с улицы донесся конский топот и удары в ворота.— Ахти мне! — всполошилась хозяйка и припала к глазку, оттаявшему в средине разукрашенного морозом окна.— Жандармы, — сообщила она через минуту.— Не пугайся, Александрина, — спокойно проговорила Марья Николаевна, — губернатор Цейдлер предупредил меня, что он пришлет осмотреть мои, и вероятно, и твои вещи.Хозяйка суетливо искала сброшенные с ног валенки. Стук в ворота повторился настойчивей.— Но у меня есть нечто, чего жандармы не должны, видеть, — проговорила побледневшая Муравьева.— Что же это? — торопливо спросила Волконская.— Пушкин отдал мне свои стихи к нашим…— Давайте мне, я припрячу, — вдруг предложила Чижиха, — давайте, милые, меня обыскивать не станут.Муравьева пристально поглядела в ее еще влажные глаза, взглянула на Волконскую и уже без колебаний подала Чижихе вынутый из-за корсажа узкий белый пакет. 20. «Господа каторжанцы» Супруга берггешворена Котлевского писала письмо своей приятельнице, с которой когда-то вместе обучалась у заезжей француженки манерам, танцам и французскому языку:«Ма шер Варенька! Ке дьябль ампорт се терибль моман!» note 47 Note47
Que diable emporte се terrible moment! (франц.) — Черт бы побрал это ужасное время!

Я, живя в таком захолустье, почти забыла французский язык, а потому пишу русскими буквами. Надеюсь, ты не станешь пенять мне за этот мове тон, а также не будешь смеяться надо мной ни с кем из светских своих подруг.Я зачастую бываю одинока в последнее время, потому что бедный мой муж совсем замучился в работе с приездом к нам господ каторжанцев и в особенности их жен. Я много надеялась, что сии дамы скрасят скуку здешнего житья, что они составят мне общество приятным разговором и приличествующими развлечениями. Увы… Они оказались вовсе неинтересны, и даже сомневаюсь, согласны ли их туалеты велениям моды. Представь себе, мон ами, рукава на лифах они носят фонариками, между тем как еще в прошлом годе у первой нашей модницы, мадам Смольяниновой, я видела гладкий рукав, лишь в локте присборенный. Прически тоже устарели: всё крутые локончики вдоль висков укладывают наподобие колбасиков. Косы же прикалывают в виде корбейль на темени. К знакомству не стремятся, прогулки совершают в отдалении. Причем Трубецкая молча, а Волконская часто поет, будто она не великосветская дама, а не получивший никакого воспитания жаворонок. Но самое удивительное — это то, что, избегая знакомства с подходящим обществом, они в то же время не брезгуют разговорами с самыми презрительными из колодников, подходя к месту, где эти изверги работают. В особенности занимает их пение преступников, среди которых находится Алешка Орлов, знаменитый разбойник, обладающий на самом деле на редкость замечательным голосом. Даже мы с мужем открываем иногда по вечерам окна с целью, чтобы пение сего злодея достигло нашего слуха. Ты спрашиваешь в последнем письме: когда свидимся? Не знаю, ма шер. Мой долг — быть при муже в столь тяжкое время. Грае а дие пететр он финира ту са note 48 Note48
Grace a Dieu peut-etre on finira tout сa (франц.) — Бог даст, это все, может быть, кончится.

, ибо, слышно, их вскорости уберут от нас. Тогда я извещу тебя».Подписалась: «Твоя печальная Любовь», вложила в конверт вместе с лепестками герани и заклеила его розовой облаткой.
Княгиня Трубецкая вытащила из печи закопченный чугунок с плавающим в нем куском говядины.— По-моему, суп уже совсем готов, — сказала она, обращаясь к Волконской.— Дай-ка попробовать, — Марья Николаевна отложила в сторону мужнину рубаху, к которой пришивала пуговицы.Отрезав кусочек мяса, она пожевала его и одобрительно кивнула головой:— Замечательно вкусно, Каташа.Трубецкая улыбнулась, и ямочки, которые по-прежнему появлялись на ее похудевших щеках, были теперь особенно трогательны. Хмуря брови, она процеживала бульон сквозь кусок кружева.— Ты не забудь передать Cepгею, что у Николеньки прорезался зуб и что он делает «ладушки», — помогая ей, говорила Волконская.— Как же я могу забыть такие важные вещи! — пошутила Каташа.— А теперь позволь я тебя причешу. — Волконская взяла гребень.Ей очень хотелось, чтобы подруга, отправляющаяся на свидание с мужем и друзьями, выглядела миловидной и нарядной. Покончив с Каташиной прической, Марья Николаевна отступила на шаг и внимательно оглядела Трубецкую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106