Они присягать не будут, — заглядывая в записку, еще раз подтвердил Рылеев.— Но ежели увидим, что на площадь выходят мало, рота или две, то мы не должны идти туда и не должны действовать, — кладя карандаш, проговорил Трубецкой.— Не должны действовать?! — угрожающе произнес Каховский. — Всё будете разговаривать? Мне эти филантропические разговоры до смерти надоели. Дела хочу, а не слов.Рылеев пристально посмотрел на него и взял из рук Трубецкого список полков.— Мало, очень мало, — вздохнул он. — Но это ничего. Все будет ладно. И мы сумеем показать, что дух вольности уже реет над родной землей…— Хорошо сказал, милый друг, — обнял его Пущин. — И если завтра мы ничего не предпримем, то во всей силе заслужим название подлецов.Трубецкой вздохнул:— А знаете, я уверен, что полки на полки не пойдут и междоусобие не возгорится. Сам царь не захочет кровопролития, отступится от самодержавной власти. И все обойдется без огня…Говорил так, будто уговаривал сам себя. Как уговаривал себя в детстве не бояться грома: « Не дрожи, Serge, не дрожи. Ведь учители изъяснили тебе, что грохот этот сам по себе не опасен», — но все-таки голову под подушку прятал.— Мы должны действовать с обдуманной постепенностью, — продолжал он. — Сосредоточив войска на площади перед Сенатом, мы поставим их под ружье и попытаемся добиться переговоров с властями.— А если с нами не пожелают разговаривать?! — спросил Каховский, сдерживая гнев.— Оставим войска на бивуаках и сделаем ту же попытку на второй день и при этом заявим, что хотим дождаться приезда Константина. Нам чрезвычайно важно сохранить в наших действиях вид законности.— А если Константин не приедет? — выкрикнул Каховский.— Ну, как не приедет? Обязательно приедет. Вы его не знаете, — не замечая тона Каховского, ответил Трубецкой.— А все же?! — спросил Рылеев.— Обстоятельства покажут, что тогда делать, — сказал Трубецкой, обматывая вокруг шеи Каташин шарфик.— А твоя тактика, Кондратий? — с отчаянием спросил Каховский.— Моя тактика заключается в одном слове — дерзай! — медленно, но твердо проговорил Рылеев. — Это тактика революции. Итак, до завтра, Трубецкой?И никто не понял, был ли то ответ на вопрос, или Трубецкой по рассеянности повторил:— Обстоятельства покажут, — и стал застегивать шубу на черно-бурых лисах, заранее принесенную из прихожей, чтобы нагрелась.Пожав руки Рылееву и Оболенскому, Трубецкой поклонился Каховскому.«Этот, пожалуй, может не протянуть мне руки, — подумал Трубецкой, — Уж больно злобно он на меня глядит. Ну и бог с ним.»— Чудной он какой-то, — сказал Оболенский, как только за Тррубецким закрылась дверь. — Точно из ваты сделан, право…— А в деле храбр до самозабвения, — с улыбкой проговорил Пущин. — Под Бородином он полсуток под ядрами и картечью провел. В другой раз без единого патрона с одной ротой прогнал французов из лесу.— А все же для диктатора он слишком мягок. Право же, из ваты, — повторил Оболенский.— Зато в случае успеха в Наполеоны не сыграет, — возразил Пущин.— Да, это не Пестель, — усмехнулся Оболенский.— Я пойду, — проговорил Каховский, когда Рылеев, проводив Трубецкого, вернулся в кабинет. — Распоряжения какие будут на завтра? — он коротко исподлобья взглянул на Рылеева.Тот медленно подошел к нему. Обнял за плечи и заглянул в мрачные глаза.— Ты все дела хочешь, Каховский? Слушай. Я знаю твою самоотверженность. Знаю — ты сир на сей земле. Так вот, сделай завтра дело: истреби императора.— Удостоили! — выдохнул Каховский и снял со своих плеч руку Рылеева. — Убить царя — мудреного ничего нет. И всех их зарезать нетрудно. Я льстил себя мечтой убить тиранство, а не единичного тирана. Но… может ли положение России при каком бы то ни было перевороте быть хуже, как теперь? А потому… Много не рассуждаю и соглашаюсь.Рылеев вынул из кармана кинжал и, держа его в руке, снова обнял Каховского. За ним потянулись остальные.— Пустите, — резко освободился Каховский. — Что задабриваете? Небось думаете: «Не наш он. Пришелец со стороны. А мы, дескать, люди чистые». Рано радуетесь. Кинжал оставьте при себе, у меня свой найдется, — и ринулся прочь из теплой комнаты в холодно-мутную темь декабрьской ночи. 32. Силы морские и сухопутные Роты Московского полка кончали ужинать. Солдаты аккуратно разложили вокруг опустевших мисок деревянные, блестящие от постного масла ложки и стали размещаться по нарам.В темноте переговаривались вполголоса:— Завтра, слышь, с утра сызнова на присягу погонят…— Беспременно погонят. Старшой сказывал.— Эх, цари, цари!.. И от живых от них беспокойства не оберешься, а помрут — и того хуже. Молись, чтоб его господь бог в ад не упек, а опосля на верность новому присягай…— Да еще то одному, а то другому. Вроде как ныне.— Ничего, новым веником париться будем.— Эт-то так. Да кто ж все-таки будет окончательный? — Микола заместо Константина править будет.— Аль не поладили братья?— Вестимо. Константин между поляков обжился, полячку, пыхать, за себя замуж взял. Когда под Калишем стояли, я го самолично видал. Обрядность на нем вся польская. Обличьем в батюшку Павла Петровича, такой же курносый, рыжий и росточком мал…— И я видал — чистый Павел, — подтвердил кто-то.— А Миколай тоже небось штука.— Одна сатана, — ответил тот же голос.— Вот кабы который из них срок солдатчины урезал, — вырвалась из глубины души чья-то заветная мечта.— Да кабы насчет воли…— Вишь, чего захотели, — с горечью откликнулись с дальних нар. — Держи карман шире…— О-хо-хо, хо-хо, — сокрушенно вздохнул кто-то.Настала тишина, долгая и напряженная. Потом послышался зевок. Другой. Третий.Вдруг голос, уверенный и твердый, проговорил:— А куда бы лучше было, братцы, кабы царей вовсе не было.— Видно, без них невозможно, — послышалось насмешливое возражение. — Французы вот, к примеру, десять годов тому назад Бонапарта сбросили, а заместо него Людовика Дизвитова note 32 Note32
Dix huit (XVIII) (франц.).

поставили.— Что ж, братцы, — зазвенел совсем молодой тенорок, — выходит, без царей никакая держава стоять не может?— Походил бы с мое по белу свету, знал бы, что без царей люди куда почище нашего живут, а которые дурни…— Слышь, Яригин, ты того, полегче, братец, — шепотом остановил товарища солдат Колокольцев, — забыл, как поручик Бестужев наказывал, чтоб до утра побереглись. Завтра делов хватит… А коли нас заране сцапают…— Ладно, дождем утра…На полковом дворе в полумраке утренних сумерек строились роты московцев.Поправляли кивера, пристегивали сумки с патронами.Михаил Бестужев, торопясь к казармам полка, столкнулся у калитки с Каховским.— Ну как? — спросил тот.— Сейчас выйдем. Я уже на рассвете был здесь. Люди, брат, золотые. Поняли с полуслова.— Смотрите же, не погубите лейб-гренадеров. — Каховский погрозил пальцем. — Они тоже выходят.— Рады стараться, — отдал честь Бестужев и вошел в калитку.Вместе с Щепиным-Ростовским отдавал последние распоряжения:— Не забывать же присяги, ребята. Заверяем, что никакой облигации от Константина Павловича не было, и присяги ему до тех пор не изменять, покуда он сам лично не потребует.— Чего там, — говорили меж собой солдаты, — как присягнули Константину, так тому и быть. А то повадятся, словно в чехарду друг через дружку на трон скакать, а на наших спинах рубцы останутся.— Это как пить дать…— Знамя где?Над полком взвилось боевое знамя.— Сюда подай! — крикнули из пятой роты.— Ишь вы, больно прытки, — ответил знаменный унтер.Рядовой Колокольцев подбежал к нему:— Подай, тебе говорят.Схватился за древко. Другие подбежали на подмогу. Завязалась борьба. Древко затрещало.Щепин с обнаженной саблей протиснулся в гущу. Ткнул в плечо рядового. Тот отскочил:— Да ведь я за вас, ваше благородие! За Константина!— Не безобразь! — скомандовал Щепин. — Стройся колонной в атаку!— Колонной в атаку! — скомандовал у ворот и Бестужев. — Шагом марш!Двинулись к воротам, но навстречу генерал Фредерикс.— Стой! Куда? — крикнул он багровея.А в ответ такое же грозное:— Вы за кого, генерал?!— Я присягнул государю Николаю Павловичу. Что за… — и не договорил: сверкнуло лезвие сабли в руках Щепина, и Фредерикс упал.— Шагом марш! — снова прозвучала команда.Солдаты двинулись. Но опять раскаты начальнических окриков, громкий спор, какая-то возня. Снова раненые — генерал Шеншин и полковник Хвощинский. Кто-то захлопнул тяжелые ворота. Часть полка осталась во дворе, другие роты двинулись. И пошли… пошли. Знамена распущены, мерная дробь барабана бодрила, ускоряла шаг. Вот уже Фонтанка.Московцы шли по запорошенным снегом улицам туда, к каменной площади, где Медный Всадник вздыбил уздой могучего коня.И как снежный ком, двигаясь, обрастает снегом, так обрастал, разбухал и ширился Московский полк от все большего и большего числа примыкавших к нему людей…Батальон Гвардейского экипажа, собранный возле казарм, приготовили к присяге. Принесли аналой. Пришел полковой священник. Заняв было место возле аналоя, он вдруг отошел сторону и растерянно переминался с ноги на ногу.Генерал Шипов, бригадный командир, держа царский манифест вытянутыми вперед руками, читал его, зычно повышая голос в начале каждой фразы.Матросы хмурились: только что стало известно, что двух мичманов, которые отказались присягать новому царю, увели на гауптвахту.— Погляди-ка, как у бригадного командира руки дрожат, — шепнул один матрос другому.— Краденое держит, — пожал тот плечами.Издали послышалась ружейная пальба. Матросы насторожились.Шипов очень торопился дочитать манифест и все же не успел: с шумом распахнулись ворота, вбежал Николай Бестужев:— Ребята! Наших бьют! Не выдавать! За мной!Матросы, как один, ринулись за ним.«Орудия захватить бы из арсенала», — на бегу вспомнил Бестужев, но остановиться не мог.Он уже перестал ощущать себя отдельным» существом от бегущих рядом с ним. Он стал частицей человеческого потока, несущегося с гулким топотом и громкими криками к Неве и дальше, на Петрову площадь, где Медный Всадник вздыбил медного коня…Прямо через Неву поручик Сутгоф и батальонный адъютант Панов вели по льду три роты лейб-гренадеров. Вскарабкавшись по обледенелым гранитным ступеням, они вышли против Зимнего дворца и быстрым маршем направились в его внутренний двор.Комендант Башуцкий, выбежав навстречу, стал пожимать офицерам руки:— Сколь радостно видеть усердие молодых командиров и вас, молодцы гренадеры, к защите престола.— Стой! — отшатнулся Сутгоф.Среди саперов, стоящих у входов во дворец, раздался хохот.— Вот ускочили, так ускочили! — пошутил взводный.— Назад, ребята, это не наши, — скомандовал Сутгоф — И бегом за ворота.— Мерзавцы! — вырвалось у Башуцкого— Эх, — с сожалением вздохнули саперы, а молодой подпоручик из французов недоуменно пожал плечами.— За мной, ребята! — командовал Сутгоф.— Здорово, гренадеры! — раздался вдруг оклик Николая.Не сразу узнали его голос. Совсем не тот, что бывал на ученье. Вместо грубой властности — вибрирующая неуверенность.Ответили сдержанно:— Здравия желаем, ваше императорское высочество.Николай проглотил «высочество», но оно холодным комом застряло в груди.«Значит, не за меня». И уже совсем смирно проговорил;— За меня — направо. Нет — налево.— Налево! — приказали Панов и Сутгоф.— Налево! — откликнулись гренадеры и маршем зашагали к каменной площади, к Медному Всаднику.Рано утром генерал Воропанов, собрав всех офицеров лейб-гвардии Финляндского полка, поздравил их с новым императором и прочел, особенно внятно отчеканивая каждое слово, об отречении Константина и манифест Николая.Белокурый поручик Андрей Розен вдруг отделился от вытянувшейся шеренги офицеров и еще по-юношески звонким голосом спросил:— Если все читанные вашим превосходительством бумаги тождественны подлинникам, в чем имею причины сомневаться, то почему нам не приказали сразу же после кончины государя императора Александра Павловича присягать Николаю Павловичу?Генерал оторопел. Не сводя налившихся кровью глаз с белокурого поручика, он отступил на несколько шагов и, глубоко забирая воздух после каждого слова, проговорил:— Поручик Розен, о том думали и рассуждали люди и постарше и поумнее нас с вами…Услышав насмешливое покашливание, генерал вовсе побагровел.— Господа офицеры! — по-начальнически крикнул он. — Вы неприлично ведете себя. Да… да… неприлично… Неблагопристойно… Ступайте по своим батальонам и приводите людей к присяге. И чтоб все было, как подобает! Иначе…— Иначе вот что, — проговорил Розен, когда, вернувшись домой, прочел оставленную ему Рылеевым записку: «Вас ждут у вашего полка…»— Распорядись, Анюта, чтобы не распрягали, — попросил он жену, которая с тревогой смотрела в его как будто внезапно постаревшее лицо. — Я должен сейчас же ехать…— Андрюша, почему ты не глядишь на меня? — спросила Анна Васильевна, бледнея. — Должно быть, началось то, о чем ты мне рассказывал?— Да, Анюта, то самое…— А мне можно с тобой?— Нет, мой дружок, нельзя тебе…Она глубоко вздохнула:— Ну, поезжай, господь с тобой… — Перекрестила и поцеловала в лоб, — только помни: я тебя жду.На Исаакиевском мосту кучер обернулся.— Ты что?— Не проехать, ваше благородие. Народ валом валит.Розен приподнялся в санях. Взглянул и вздрогнул.От самого моста, по которому он ехал, и дальше вплоть до Исаакиевской площади и по самой площади, — всюду двигались и перекатывались с места на место густые толпы.Пестрели шляпки, платочки, картузы, шапки, шали, блонды чепцов, купеческие кафтаны, армяки и кацавейки.А в середине, у самого памятника Петру, над стройным четырехугольником по-военному одетых людей развивалось боевое золотисто-зеленое знамя Московского полка.— Поезжай домой, — выпрыгивая из саней, приказал Розен кучеру и, придерживая длинную шпагу, звякавшую по булыжнику мостовой, стал пробираться к московцам.У самого каре кто-то взял его за плечо.— Пущин…— Здравствуй, Розен. Видишь — маловато нас… Если можно, достань еще людей.— А где же Трубецкой?— Пропал… А может быть, спрятался… Так, если можно, достань помощи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106