Изорвал лист в мелкие кусочки и взял другой:«Любезный Константин. Ради бога, не покидай нас и не оставляй одних. Как мы все несчастны…»Опять порвал.«Его чувствительностью не тронешь», — подумал о Константине и снова взялся за перо.Но доложили о приходе графа Милорадовича.«Что ему нужно? Ведь знает же, что я присягнул», — обеспокоился Николай, но позвать велел.— Государственный совет убедительнейше просит ваше императорское высочество, — заговорил Милорадович, — удостоить его своим посещением, единственно в том предмете, чтоб из собственных уст вашего высочества услышать вашу непреложную волю.Николай ехидно осклабился:— Ишь вы, скорые какие. Законники, а меня к беззаконию побуждаете. Я не член Государственного совета и посему присутствовать на его заседаниях права не имею. — И не мог удержаться, чтобы не прибавить ядовито: — Уж коли вы по канонам поступаете, так позвольте же и мне им следовать.И отвернулся.Когда Милорадович выходил, Николай прошептал сквозь стиснутые зубы:— Законники без…Через четверть часа Милорадович возвратился.— Государственный совет послал меня испросить дозволения in corpore явиться перед лицом вашего высочества, дабы, приняв изустное приказание, немедленно исполнить оное…Николай не слушал далее.«Ага! — ликующе пронеслось в его мозгу. — То мне свои законы навязывали, а то за приказаниями явились».— Я сейчас выйду в приемную залу, — постарался он ответить совсем равнодушно.К сановникам вышел той гордой поступью, какой позже приводил в восторг дам на придворных балах. Все черты бескровного лица были каменно-неподвижны.И слова падали однообразно холодно, как взмахи сабли на солдатском ученье.— Я вас… — на миг запнулся: «Прошу — нельзя, приказываю — рано». И нашелся: — Я вас убеждаю для блага государства немедленно, по примеру моему и войска, принять присягу на верное подданство государю императору Константину Павловичу. Я никакого другого предложения не приму и слушать не стану.— Какой рыцарский подвиг! — прошептал князь Голицын с таким расчетом, чтоб Николай услышал.— Ничего не вижу достойного похвалы, — продолжал Николай. — Простое исполнение долга и закона.Голицын умоляюще сложил руки:— Ваше величество… виноват, ваше высочество…— Умело ошибся князь, — прошептал один сановник другому.Голицын просил разрешения Государственному совету посетить Марью Федоровну. Согласие было дано. Выслушивая соболезнования, она старалась по лицам узнать о том, что произошло в зале. И осторожно заговорила:— Мне совершенно известно положение, сделанное моим Александром в рассуждении Николая. И я вас уверяю, что все это сделано по доброй воле и по непринужденному согласию моего Константина…— Это все ни к чему, maman, — шепнул Николай, подавая ей оброненный платочек. И еще тише: — Я приказал присягать Константину.Глаза Марьи Федоровны блеснули злобой. Она поднесла к ним платочек и поспешила докончить:— Со всем тем я одобряю поступок этого… этого… рыцаря.Она взяла Николая за руку, точно так, как брала в детстве, чтобы в наказание за упрямство отвести к дядьке Адлербергу. Потом выпустила эти холодные пальцы и, не отнимая платка от лица, ушла во внутренние комнаты дворца.По уходе членов Государственного совета Николай быстро подошел к столу и написал без единой помарки:«Любезный Константин. Предстаю перед моим государем присягою, которую уже принес ему со всеми меня окружающими Ваш брат и ваш верный подданныйна жизнь и на смерть Николай».И сейчас же, не вставая, другое письмо — к Дибичу в Таганрог:«Гвардия, город — все присягнули, я сам привел Государственный совет к присяге. Все спокойно и тихо. Поцелуйте за меня, несчастного брата, гроб моего благодетеля». 30. Совершенное недоразумение В тот день, когда Петербург узнал о кончине Александра, «русский завтрак» Рылеева, несмотря на то, что хозяин чувствовал недомогание, затянулся до поздней ночи.Первым привез весть о смерти царя Пущин.Не успел он досказать всех связанных с нею слухов, как примчались братья Бестужевы.— Вы уже знаете?!— Нынче в семь утра вбежал к нам Якубович. Думали — убьет. Зубами скрежещет: «Вы, говорит, вырвали его у меня. Не дали мне местью насладиться. Умер царь в Таганроге». Выбежал, через короткое время вновь ворвался, как оглашенный, с известием, что во дворце присягают Константину и будто есть слух, что это зря, ибо царем надлежит быть Николаю. Такова, дескать, воля покойного.— Какая воля! — раздались голоса. — Кто ее слышал? Отчего Александр при жизни не оповестил страну? Вздор! Николай — узурпатор, самозванец.Приехал Трубецкой:— Ну, что? Как? Что во дворце?Окружили. Оглушили вопросами. Затормошили.— Да, все идет, как следует. Все присягнули Константину и Николай Павлович первым…— Смутное время грядет! — вдруг раздался голос из прихожей.Вбежал запыхавшийся князь Щепин-Ростовский— Николай хочет быть царем! Требуем Константина! Во дворце никто ничего не знает. Все шушукаются. Трубецкой, Рылеев, говорите, что нам делать.— Да, да, — поддержали его. — Приказывайте!Трубецкой прислонился спиной к теплым изразцам печи:— Погодите, друзья. Дайте нам поразмыслить над совершившимися событиями. Конечно, действие, которое представлялось нам в неизвестной дали, придвинулось. Буде слухи о намерениях Николая справедливы — согласимся, что никакой другой случай не будет столь благоприятен для приведения в исполнение наших целей…— Правильно! Справедливо! Быть наготове! — покрыли его слова бурные крики.— Поедем к тебе или к Оболенскому: здесь не дадут поговорить, — вполголоса проговорил Рылеев.Но уехать им не пришлось.Без конца входили и выходили все новые и новые люди. Одни, не снимая шуб, сообщали последние новости, подхватывали те, которые слышали здесь, и вновь исчезали. Другие присаживались к столу, обжигаясь, глотали горячий чай, спрашивали, отвечали, спорили.Подросток, казачок Петрушка, и старая девушка Дуняша к вечеру с ног сбились. И колокольчик в прихожей звякал поминутно, и шубы подавать надобно было, и самовар подогревать, и калачей подкупать.Наталья Михайловна помогала.Перекинув через плечо полотенце, мыла чашки, колола щипцами сахар и улыбалась ворчанью Дуняши:— Чистое светопреставление! День-деньской бестолочь. Где они и слова все разные находят… Кажись, ни разу еще эдакого содома не бывало. Ныне такие гости нашли, что впервой вижу.— И все хорошие люди, — сказала Наталья Михайловна.— Да уже наш-то дурного человека к себе не допустит, — с сердитой лаской проговорила Дуняша, не чаявшая души в Рылееве. — Оттого и идут все к нему, что уж больно душевный наш Кондратий Федорович. Такого-то человека поискать да поискать.Наталья Михайловна повесила полотенце и направилась в детскую.Проходя мимо столовой, заглянула в узенькую щель не совсем притворенной двери. Синий туман табачного дыма мешал рассмотреть лица. Ближе к двери сидело несколько человек, которые показались незнакомыми.Один из них вдруг обернулся к ней лицом.— Князь Оболенский! — обрадовалась Наталья Михайловна.Она знала, что князя Евгения Петровича муж очень любил и рассказывал ей о нем много замечательных историй. В особенности поразил ее один поступок Оболенского: юноша Кашкин, единственный сын у матери, был вызван на поединок офицером, опытным дуэлянтом. Оболенский принял вызов на себя и убил на дуэли офицера. Мать Кашкина, считая Оболенского спасителем жизни и чести своего сына, целовала ему руки. А он не мог простить себе убийства человека, который ничего плохого ему, Оболенскому, не сделал. И с тех пор дух его быт всегда неспокоен: Оболенский искал для себя нравственных вериг. Его лицо с безукоризненно правильными чертами только изредка освещалось меланхолической улыбкой. По этой-то улыбке Наталья Михайловна сразу узнала его в клубах табачного дыма.«Кондратий, наверное, рад-радешенек, что князь Евгений приехал», — подумала она, зная, что Рылеев очень ждал приезда Оболенского.В детской был полумрак от горевшей голубой лампады. Настенька спала, крепко обняв желтую байковую собачку с тускло блестевшими бусинками вместо глаз.Поздно вечером Рылеев на минутку забежал в комнату жены. Она сидела на низенькой скамеечке перед изразцовой печкой и помешивала кочергой нагоревшие угли.— А Настенька спит? — спросил Рылеев.— Давно, — коротко ответила Наталья Михайловна.Рылеев вдруг опустился перед нею на колени.— Ты что? — ласково провела она рукой по его темным густым волосам и, улыбаясь, заглянула в глаза.Лицо ее, зубы и гладко зачесанные, за уши волосы — все отливало подвижным блеском раскаленных углей.Несколько мгновений Рылеев молча смотрел на нее.— Никак не привыкну я к твоей красоте, Наташа, — с серьезной страстностью проговорил он. — Каждый раз как будто впервой тебя вижу. А вот нынче при взгляде на тебя какая-то особенная сладостная боль охватывает.Наталья Михайловна еще раз погладила его по голове.— Полно, родной. Что это ты? Никак слезы на глазах?— Нет, друг мой, нет, ангел-утешитель, — прошептал Рылеев и положил голову к ней на колени.— Не жар ли у тебя? — встревожилась она, дотронувшись губами до его лба.— Нет, ничего, погорячились мы там… — Рылеев чуть двинул рукой в сторону кабинета.— Нынче новые у тебя. Кто это — глаза глубокие, высокий такой?— О ком бы это? Что-то невдомек…— А тот, что позже приехал, собою нехорош и на всех смотрит, как отец на расшалившихся ребятишек. Дуняша его шубу припрятала было: «Неровен час, стащит кто», говорит. А шуба, правда, целый клад, вся на черно-бурых лисах. Чудо как хороша!Рылеев улыбнулся.— Это Трубецкой.— Тоже сочинитель?— Да, ангел мой, только он… не стихи сочиняет.Наталья Михайловна широко раскрыла глаза. Рылеев поцеловал их и, уходя, сказал:— Ложись, милый друг. Я приду поздно.Отвечая кому-то на один из бесчисленных вопросов, Рылеев вдруг взялся за горло, будто сдавленное сухими, шершавыми пальцами.«Нет, видимо, Наташа права. Простудился я. Вот и озноб», — подумал он.Хотел пройти к жене, чтобы взять ее теплый платок, но кто-то резко дернул его за полу фрака. Рылеев обернулся.Сердитые глаза в упор смотрели на него.— Ты что, Каховский?— Послушай, скоро ли эти болтуны уберутся восвояси?— Что ты, голубчик? Чего сердишься?Наклонился и погладил по плечу, но Каховский сбросил его руку и продолжал тем же недовольным тоном:— Сам знаешь, о чем речь должна быть.— Так ведь поутру с Трубецким обо всем условились…— Ни о чем не условились. Ахали и всякие превыспренние речи произносили… Пусть уходят!— Да ведь не выгнать же их?Презрительная улыбка шевельнула сухие губы Каховского:— Невежливо? От князей вежливостью заразился? Те и помереть готовы из вежливости.Каховский отвернулся сердито и ни слова не сказал, пока не разошлись все те, при ком нельзя было говорить о самом главном.Как только наступила эта минута, Каховский встал, подошел к столу и, не садясь, впился в Трубецкого взглядом. Трубецкой вдруг покраснел, но глаз не опустил.— Нынче нам Рылеев сказывал, — медленно заговорил Каховский, — что Северная директория назначила вас, князь, в диктаторы. Отдавая всего себя служению на благо отечества моего, осмеливаюсь спросить, какими силами мы располагаем, какие действия решено предпринять для успеха затеваемого дела? И еще: что надлежит исполнить мне, человеку одинокому, без богатства и знатности, уволенному за болезнью от службы Астраханского кирасирского полка поручику Каховскому?Рылеев пристально смотрел на него и не понимал, а сердцем чувствовал, что за этим нарочито деловым тоном Каховский прячет острую муку сомнения и в Трубецком, и в нем, Рылееве, и в Оболенском, и во всех тех, кто здесь только что спорил, восклицал и клялся заветными клятвами.— Ну что же. Будем отвечать по пунктам, — снисходительно улыбнулся Трубецкой. — Наши силы… Морские… Лейтенант Завалишин принят в Общество. Но держится в стопине и успехов своих в распространении наших идеи среди матросов не объясняет. Но лейтенант Торсон завербовал изрядное количество лейтенантов и мичманов. Среди них Дивов.— Дивов — мальчишка, ракета. Если и привлечет к себе внимание, то лишь на краткий миг, — сказал Бестужев.— Но возмутить матросов он сумеет, — проговорил Рылеев, зябко поеживаясь. — А сменить начальство и захватить крепость сможешь ты, Бестужев.— Ни меня, ни Завалишина матросы не послушают, — спокойно ответил Михаил Бестужев. — Им нужен приказ их же начальников.— Пустяки вы говорите, — рассердился Рылеев. — Гвардейский экипаж будет наш.— По причине того, что ты сего желаешь? — с иронией спросил Каховский.— Ты, братец мой, ходячая оппозиция, — полусердито ответил Рылеев, — тебя не переговоришь.— Итак, князь? — снова обратился к Трубецкому Каховский.— За Московский полк можно ручаться. Не правда ли, Бестужев? — спросил Трубецкой.Бестужев утвердительно кивнул.— Финляндский и лейб-гренадерский тоже наши, — сказал Рылеев.Трубецкой подробно пересчитывал батальоны и роты полков, в которых среди офицеров многие были членами Тайного общества.Но, вслушиваясь в интонации его голоса, всматриваясь в длинное усталое лицо и, в особенности в очертания бесхарактерных губ, Каховский ничему из того, что тот говорил, не верил.— Что же касается вооруженных сухопутных сил на юге, — после небольшой паузы продолжал Трубецкой, — то они давно готовы. Сергей Иванович Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин надеются произвести военную революцию без малейшего кровопролития. Оба они убеждены, что угнетаемые помещиками крестьяне, притесняемые начальством солдаты и офицеры, а также разоренное дворянство по первому знаку возьмут сторону восставших. Павел Иванович Пестель сетовал, правда, что Сергей Муравьев больно скор и что ему с большим трудом удается сдерживать южан от их нетерпеливого стремления выступить. Но если это все же случится невдолге, Пестель, разумеется, тоже подымется, а за ним большая сила. Никита Муравьев недавно показывал мне письмо Павла Ивановича, в котором он напрямик спрашивал, готовы ли мы к выступлению, а ежели нет, то когда именно сможем выступить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106