— упрекнул себя Трубецкой, чувствуя, как кровь горячим потоком прихлынула к лицу. — Гляжу на площадь, как на шахматную доску, и мечтаю, как бы сыграть хотя бы вничью…»Словно в ответ на эту мысль, за окнами загремели пушечные выстрелы…Батарея артиллерии, тускло освещаемая мерцанием сумерек, повернула жерла пушек к Сенатской площади.— Больше нельзя терять ни минуты, — категорически заявил царю князь Васильчиков. — Немедленно картечь!— Хорошо начало царствования, — поморщился Николай. — Картечь против подданных…— Для того чтобы спасти престол, — торопливо подсказал Васильчиков. — Смотрите…Без шапки, с растрепанными волосами, белый, как мел, галопом примчался Сухозанет.— Сумасбродные! Требуют конституции, — едва мог он выговорить и закашлялся до синевы.Николай скрипнул зубами.— Батарея, орудия заряжай! — зычно раздалась его команда. — За-ря-жай!А оттуда, из серого предвечернего тумана с чернеющим силуэтом вздыбленного коня, грозный отклик рокочущего:— Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра-а-а!— Пальба орудиями по порядку! Правый фланг начинай! Первая!— Первая, первая, первая! — пронеслось от Адмиралтейства и замерло у Невского проспекта.Но выстрела не было. Пальник Серегин бросил уже зажженный фитиль в снег и придавил сапогом.Николай пригнулся с седла к поручику Бакунину:— Так вот как у вас…— Виноват, ваше величество.Бакунин метнулся к пушке.— Ты что же? — встряхнул он пальника за грудь.— Свои, ваше благородие.— Я тебе, сволочь… Если бы я сам стоял перед дулом — и то должен палить.Схватил фитиль. Серегин успел подтолкнуть дуло вверх. Грянул выстрел. Первый снаряд попал в сенатскую стену под крышу. Многократным эхом откликнулись ему ружейные выстрелы.Николай спрыгнул с лошади и сам подбежал к пушке. Пригнул дуло. И снова скомандовал:— Вторая, жа-ай — пли! Третья, жа-ай — пли!Царь уже не смотрел туда, где падали люди, корчась в лужах крови с выкатившимися от ужаса и боли глазами. Он все повторял, притопывая правой ногой:— Жа-ай! Пли! Жа-ай! Пли-и!У Дворцового моста, куда кинулись обезумевшие толпы, тоже зарявкали пушки. Часто, оглушительно.— Пали, пали! — орал фейерверкеру Левашев. — Жай! Пли!— И наводить не надобно! — кричал на ухо Николаю Васильчиков. — Расстояние — рукой подать…— Вся эта шваль стадом держится! — вопил в другое царское ухо Толь. — Давно бы так…Николай приказал выкатить пушки на набережную, и картечь завизжала вдоль Невы. Рвала лед и взметала его острыми зеркальными осколками. Люди падали в мутно-черную воду, окрашивая ее струями крови.«Ишь разгулялся как!» — с невольной брезгливостью подумал Михаил о брате, который не переставал топать ногой и, как одержимый, с пеной на посиневших губах, неистово вопил:— Жай-жай! Пли-и-и!В Главном штабе вздрагивали стены и окна дребезжали и звенели.— Значит, все-таки началось! И началось страшно! — шептал Трубецкой, вытирая со лба капли холодного пота.Постоял несколько минут в остолбенении, потом схватился за голову и ринулся вон. А навстречу — испуганная стая военных чиновников. Лица бескровные, хохолки на головах торчком, фалды мундиров, как петушиные крылья при переполохе.— Куда вы, ваше сиятельство! Не ходите! На Петровой площади бунт! Слышите, пушки палят?Но Трубецкой, крепко держась за перила, спустился с лестницы,У самого выхода столкнулся с правителем канцелярии:— Не ездите, ваше сиятельство, — схватил тот Трубецкого за рукав. — Ужас что творится… На Морской, у Сената, у Адмиралтейства да, кажется, по всей столице пальба! Всюду войска, народ, убитые… Я своими глазами лужи крови видел… Слышите — пушки!— Я тут неподалеку, к полковнику Бибикову, — отвечал Трубецкой. — Он должен быть в курсе…У Бибикова пробыл несколько минут. Невпопад отвечал на вопросы и ничего не понимал из того, что говорил полковник. Извозчик отказался везти на Миллионную:— Помилуйте, вашбродь, что ж под пули ехать! — И, хлестнув мерина, свернул в переулок.И снова двор Главного штаба. Какие-то ящики, обитые железными обручами. Замерзшие лужи, кирпичи. Потом витая лестница и открытая дверь в канцелярию. А там суетящиеся люди, бледные и говорливые. И все о том же, о том:— Убитых сотни!— А сколько потопленных в Неве!— И всех хватают, всех тащат в крепость!— Не в крепость, а во дворец!— Стюрлера, говорят, — наповал!— А Милорадович еще жив, но помрет не нынче-завтра. Арендт, говорят, рукой махнул, как увидел рану…Трубецкой прислонился к стене. Перед глазами поплыли оранжевые круги, сердце забилось где-то около горла, и темное забытье обморока заволокло сознание.Он пришел в себя в какой-то каморке, на деревянной скамье. Возле него суетился старик, — должно быть, сторож или дворник.— Вот и очнулись, ваше благородие. Я вас и водицей сбрызгивал. Вишь, сердце зашлось как…— Да, я очень нездоров, — слабым голосом ответил Трубецкой и стал застегивать шинель. — Помоги, братец, спуститься да кликни извозчика.— Сейчас-то, пожалуй, можно и ехать. Пальба вовсе утихомирилась. А куда прикажете нанимать?— На Миллионную, к дому австрийского посольства.— Тогда пущай через Аглицкую набережную везет, а то иначе не проехать: пикетов наставлено видимо-невидимо…Как Трубецкой и надеялся, Катерина Ивановна, едва только узнала, что он ушел из дому, а в городе беспокойно, тотчас же поехала к своей сестре — жене австрийского посланника Лебцельтерна, который обычно обо всем знал.Здесь с волнением обсуждали события, и отсутствие Трубецкого всех тревожило.Когда он, наконец, появился, Каташа бросилась ему навстречу, хотела попрекнуть за то, что заставил ее так беспокоиться, но, взглянув на него, только спросила:— Что с тобою, Сержик? Ты очень бледен…Трубецкой устало опустился на близ стоящее кресло.— Тоска, Каташа… Лютая тоска…— Пойдем в гостиную, мой друг, — звала Катерина Ивановна. — Там папа, мсье Воше и секретарь французского посольства. Мсье Легрен и мсье Воше были сами очевидцами того, что творилось на Сенатской площади…— Мне никого не хочется видеть, Каташа…— И напрасно, Сержик. Пойдем — на людях развлечешься.— Что за ужасная история, князь? Отчего она вдруг возникла? — встретили Трубецкого возмущенными вопросами Лаваль и Легрен. — Почему бунтуют гвардейцы?— Вероятно, в некоторых ротах забыли прочесть завещание покойного императора относительно его преемника, — не глядя никому в глаза, ответил Трубецкой.— Полно, князь, — возразил Легрен, — дело совсем не в нескольких ротах. На мой взгляд, у мятежников было не менее трех тысяч штыков и при этом из привилегированных полков и Гвардейского экипажа. Да и среди тех, кто стоял у дворца, тоже было немало колеблющихся. Я собственными ушами слышал, как некоторые солдаты говорили: «Вот стемнеет, и мы туда перейдем», то есть к мятежным войскам.— Но у мятежников не было артиллерии, — сказал Лаваль.— Я знаю точно, что и артиллерия колебалась, — заявил Лебцельтерн. — У двух батарей при выезде оказались перерезанными постромки, а у тех, что прибыли на Дворцовую площадь, не было снарядов… Мой атташе видел, между прочим, перед каре противу правительственных войск также и штатских, которые держались весьма воинственно.— Да, да, я с графом Шварценбергом проходил близко и узнал среди этих штатских некоторых молодых людей, которых встречал у вас, князь, — обратился Воше к Трубецкому. — Все они точно ожидали чего-то,Трубецкой покраснел, а Воше, принимая из рук Катерины Ивановны чашку душистого чая, продолжал:— Я видел там и князя Александра Одоевского. Он был очень оживлен. Мне, между прочим, говорили, что два эскадрона конной гвардии на быстром аллюре прорвались между Сенатом и мятежниками и сразу же стали их окружать. В общем слухов масса — и все такие ужасные…— Да, тяжелый день, — вздохнул старик Лаваль. — Несомненно, что у мятежников был какой-то замысел, но что-то мешало им проявить должную инициативу.— Вероятно, они убедились, что их средства несоразмерны их замыслам, — глухо произнес Трубецкой.«Он совсем болен», — с беспокойством всматриваясь в лицо мужа, решила Катерина Ивановна.— Que diable! — с сердитой насмешкой проговорил секретарь французского посольства. — Si on a voulu faire une revolution, се n'est pas comme cela qu'il fallait s'y prendre! note 34 Note34
Черт возьми! Если уж захотели сделать революцию, то не так надо было за это браться! (франц.)

— А быть может, неудача произошла оттого, — возразил Воше, — что у них не было смелого и энергичного военачальника.Трубецкой поперхнулся чаем и закашлялся. Потом извинился перед хозяйкой и, ссылаясь на сильную головную боль, вышел вместе с Каташей.В квартире Рылеева стояла необычайная тишина. Хозяин и гости устало обменивались словами. Горела одна свеча, кем-то небрежно сдвинутая на край стола.— Не могу забыть глаз Яригина, — сжимая виски, с тоской говорил Бестужев. — Когда мы добежали до середины Невы, уже против самой Петропавловской крепости я остановил людей. Я решил занять крепость. Стали строиться. И в этот момент ядро — в самую гущу. Огонь, кровь… Вдруг лед стал опускаться, и жадная вода… Нет, не могу… — он опустил голову и замолк.— Чудо, что из нас никто не ранен, — проговорил Пущин.— Как не ранен? — откликнулся Рылеев. — Дух мой смертельно ранен. А это хуже, тяжеле ран телесных!— А вы, Владимир Иванович, так и не дописали манифеста? — насмешливо спросил Каховский.— Да ведь оказалось, что и дописывать было не к чему, — теребя очки, ответил Штейнгель.— Так, так, — Каховский пристально рассматривал свой кинжал.Штейнгель тоже посмотрел на его клинок и, не подумав, сказал:— Впрочем, и вы не выполнили порученного. — А сказавши, тотчас же пожалел; по худому, за один этот день постаревшему лицу Каховского прошла болезненная гримаса.— Будет с меня… Стюрлера и Милорадовича на душе имею, — глухо произнес он и протянул кинжал: — Возьмите эту вещицу на память обо мне. Ведь вы-то спасетесь…Штейнгель взял кинжал и положил возле себя на стол.Помолчали.Рылеев опустил руку Михаилу Бестужеву на плечо:— Я написал нынче Сергею Ивановичу Муравьеву-Апостолу, предваряя его, как все получилось у нас и чтобы они же не натворили. И чтобы осторожно полагались на таких людей, каким оказался Трубецкой, — как будто с трудом выговорил он последние слова.Штейнгель собрался уходить. Каховский заметил, что он прикрыл кинжал салфеткой и оставил лежать на прежнем месте.Каховский промолчал и вскоре после ухода Штейнгеля тоже стал прощаться.— Увидимся ли, Петя, друг? — крепко сжимая его руку, спросил Рылеев.Каховский сунул кинжал в карман. Постоял у порога.— Поклонись от меня Наталье Михайловне и Настеньке.И ушел.Всю ночь он бродил по улицам, пустынным и тихим. Костры, зажженные расставленными пикетами, горели, как погребальные факелы над одетым в снежный саван Петербургом. Надрывно завывала поднявшаяся метель. Каховскому хотелось скрежетать зубами, как скрежетал кто-то невидимый там, у памятника Петру.— Ужели я лишаюсь рассудка? Но нет же, нет, — я явственно слышу скрежет… — И Каховский быстро побежал к памятнику.— Что же это? Кто там скрежещет так страшно? — крикнул он, и сам испугался своего голоса.А из темной амбразуры ворот кто-то ответил:— Это, батюшка, кровь соскоблить велено. Чтоб к утру и следов не осталось. Вот саперы да хожалые и стараются… работают…«Дорогой, дорогой Константин! Твоя воля исполнена, но, боже мой, какою ценой! — писал брату Николай. — Будем надеяться, что этот ужасный пример послужит к обнаружению страшнейшего из заговоров. События вчерашнего дня все же лучше безъясности, в которой мы находились. Революция была на пороге России. Но она не проникнет в нее, пока во мне сохранится дыхание жизни, пока я буду императором. Мне доносят, что Милорадович скончался, Стюрлер тоже в отчаянном положении. Какие чувствительные потери. Временным военным генерал-губернатором я назначил Голенищева-Кутузова. Он единственный человек, на которого я могу положиться в настоящий критический момент.У нас имеются доказательства, что все велось неким Рылеевым, статским, и что много ему подобных состоят членами этой гнусной шайки…» 35. Прерванный маскарад В одной из комнат, отведенных графиней Браницкой семье Давыдовых-Раевских, шло секретное совещание.Молодой жене Базиля Давыдова, Сашеньке, нездоровилось. У нее то и дело кружилась голова и под сердцем, будто чугунная гирька перекатывалась.Через спинку вольтеровского кресла свесилось приготовленное для маскарадного наряда белое атласное домино…— Поверь, Элен, невозможность присутствовать на маскараде смущает меня главным образом потому, что я знаю, сколь огорчительно будет для Базиля не видеть меня среди масок. Он опять станет упрекать меня в капризах. Ведь он так настаивал, чтобы я сюда приехала. Даже странно, почему ему этого так хотелось…— А ты ему объясни, что нездорова.— Душенька, Элен, мое нездоровье связано с большою радостью… Но я хочу сообщить об этом Базилю в день его именин, в Новый год…— Ах, вот что! — Элен чуть порозовела.Груня, подаренная Екатериной Николаевной Сашеньке в горничные, положила на колени белые атласные туфельки, к которым пришивала муаровую ленту.Поглядела, напряженно сдвинув золотистые брови, на Сашеньку, и вдруг всплеснула руками:— Ох, родимые вы мои матушки, — зажурчал ее веселый голосок. — Да чего же я надумала! — Она вскочила с ковра: — Сей минутой Ульяшку кликну. Она парик седой пудрить побегла.Всплеснулся розовый сарафан, и тугая коса с синей лентой закачалась по спине.— Да в чем дело, сказывай.— Сейчас, сей минутой!Опрометью выбежала и скоро снова появилась в дверях. За ней вошла Улинька, тоже запыхавшаяся. В одной поднятой руке она держала серебристый пудреный парик. В другой — пульверизатор.— Изволили звать? — спросила она, и глаза ее, как всегда, когда они обращались к Сашеньке, посветлели и блеснули так, как блестит синим утром первый тонкий ледок.— Погоди, — заслонила ее Груша. — Извольте выслушать, каково я хитро придумала: Ульяша с барышней Еленой Николаевной точка в точку одного роста, а супротив вас, барыня, ежели и повыше, то самую малость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106