– Вот видишь, Леша, – сказал Успенский с серьезным видом. – Перед тобой типичный толстосум. Вот он вынул бумажник, битком набитый долларами. Но ему все мало, и знакомство с ним обойдется нам в полмиллиона золотом.
– Ваш друг, – сказал Вагнер, повернувшись ко мне, – живет устарелыми представлениями. Синема тридцатых годов. Ажиотаж на бирже, беснующиеся маклеры, вкладчики, осаждающие лопнувший банк… Я держу свои деньги в очень скучном банке, он никогда не лопнет, правда, там не платят процентов, наоборот, я сам плачу за управление вкладом. В наш век только неимущие носят при себе наличные деньги. А здесь, – он похлопал по бумажнику, – вся моя бухгалтерия. Настоящие дела делаются без шума, за чашкой кофе или рюмкой мартини. Вот, например, сейчас в том углу, – он понизил голос, – назревает крупная сделка. Посмотрите-ка. (Я посмотрел, и Паша тоже повернул голову.) Тот, что помоложе, слева, – Жан-Марк Эпстайн, король кинопроката. Маленький толстячок справа – Бутри. Про него не знаю, что сказать, он занимается всем понемножку. Богат и скуп. Тратится только на врачей, и зря, здоров как бык, просто стареет…
Двое немолодых людей, сидевших за столиком в дальнем углу, напоминали шахматистов, из которых один склонился, задумавшись над очередным ходом, а другой, вперив глаза в потолок, рассчитывает варианты. Однако доски перед ними не было, а только маленькие блокноты и кофейные чашечки. Король кинопроката – темноволосый, со лбом интеллигента – несомненно был в свое время красивым мужчиной, но лицо изможденное, с застывшей на нем скучливой гримасой, под глазами лежали темные тени, свидетельствующие о почечном заболевании. Его партнер, совершенно седой, наоборот, был младенчески розов и свеж, над пухлым детским ротиком росли редкие, как у азиата, седые усики, и только веки были старые – тяжелые и бурые. Он написал что-то в своем блокноте тоненьким карандашиком и показал запись королю кинопроката. Тот взглянул на блокнот – через очки, не надевая, – и кивнул головой. Затем, все так же держа очки как лорнет, сделал какую-то отметку в своем блокноте, растянул тонкие губы в улыбке и протянул руку. Поманил к себе пробегавшего мимо гарсона, царственным жестом отклонил попытку толстячка заплатить за кофе, поднялся и расслабленной походкой пошел к выходу.
– Видели? Вот сделка и заключена.
– Вероятно, друзья? – спросил я.
– При случае утопят в ложке воды. Но никогда не надуют – себе дороже. Уверен – сделка на большую сумму.
– Что за сделка?
– Не знаю. Бутри – делец широкого профиля. Может вложить деньги в кино, но главное для него кожа, меха, химия, медикаменты. Да и Жан-Марк, если подвернется хорошее дело, может изменить прокату. Нет, не знаю. Зато могу точнейшим образом сказать, куда сейчас поедет Жан-Марк. К любовнице. Любовнице двадцать два года, и он пытается сделать из нее звезду экрана. Не думайте, что я выдаю чужую тайну, он для того и ездит, чтоб об этом говорили. Когда-то он был великий ходок, это амплуа, а в шестьдесят лет менять амплуа опасно, начинают говорить: такой-то сдает, он уже не тот. И тому, про кого это говорят, лучше уходить от дел. Я давно уже не тот, но об этом только начинают догадываться… Смотрите дальше.
Седой младенец, допивавший свой кофе, сполз со слишком высокого для него стула и стоял в раздумье.
– Сейчас он будет здесь.
Раздумье продолжалось недолго. Мсье Бутри принял решение и медленно двинулся прямо на нас. Он носил детского размера ботинки на очень толстой подошве, с почти дамскими каблуками. Поравнявшись с нами, он кивнул Вагнеру и скрылся за не замеченной мною раньше тяжелой, как театральный занавес, портьерой.
– Пошел играть в баккара, – пояснил Вагнер. – Его амплуа – игрок. Играет крупно, но головы не теряет и часто выигрывает. Другой на его месте давно бы пошел по миру. (Я заметил, что Вагнер с особым удовольствием произносит русские идиомы.) Вот взгляните на ту пару, за последним столиком у самого входа. Только как-нибудь понезаметнее, он только и ждет, чтоб на него обратили внимание. Это русский. Просадил здесь целое состояние, теперь у него нет ничего, но во внимание к его прошлым заслугам ему пожизненно открыт вход.
Пару у входа я заметил с самого начала. Экс-миллионер был велик и грузен, его спутница худа и показалась мне изящной. Они все время препирались. Мы с Успенским посмотрели на них с любопытством и, быть может, недостаточно осторожно, потому что гигант поднялся и решительно направился к нам.
– Наконец-то я слышу настоящую московскую речь, – сказал он так громко, что на нас стали оборачиваться. – Эй, Даня! Почему ты прячешь от меня москвичей?
Когда-то это был мощный бас. Но время, табак и эмфизема сделали свое дело – гигант хрипел, в груди клокотала мокрота. Вагнер поморщился.
– Познакомьтесь, – сказал он. – Академик Успенский, профессор Юдин, Институт онтогенеза, Москва. Граня Солдатенков, ресторан «Гайда тройка», Париж.
Гигант рассмеялся.
– Сволочь ты, Данька, – сказал он беззлобно. – Вы поосторожнее с ним, господа. Очень хитрая каналья. Шучу! – завопил он, заметив, что Вагнер хмурится. – Это я любя. Разрешите присесть на минутку? – Не дожидаясь разрешения, он одной рукой выдернул из ряда тяжелый стул и приставил к нашему столику. – Змей, змей… – бормотал он, садясь и переводя дух. – Мудр и ядовит. Но не жулик, нет.
– Шел бы ты, Граня, – со скукой сказал Вагнер. – Нехорошо оставлять женщину одну.
– Никуда она не денется. Ты не бойся, я теперь про политику ни слова.
– Почему же, – вяло сказал Успенский. – Можно и про политику.
– Нет уж, выдрессировали. Да и не понимаю я в ней ни хрена. Ну как там белокаменная, – обратился он к Паше, – стоит?
– Зачем же ей стоять? Растет. Строится.
– Говорят, в Кремль пускать стали.
– Пускают.
– А Сухареву башню снесли, – укорил Граня.
– Поторопились.
– Ну, а «Яр» существует?
– Не знаю, давно не был. Что там теперь, Леша?
– Гостиница, кажется.
– Как? А ресторан? – взвился Граня.
– Раз гостиница, то и ресторан.
– А! Харчевня. В «Яре», милостивые государи мои, не питались. – Он произнес это слово с отвращением. – В «Яре» кутили. Уходили в большой загул. Во всю ширь русской души, тревожной и ищущей. Шампанское лилось рекой. А какие люди там бывали, какие женщины… А пели как! Три хора было – цыганский, малороссийский, венгерский. Одна венгерка была – тысячу за ночь, и не жаль. А потом на заре по снежку… Вы мальчишки против меня, вы всего этого не застали.
– Ошибаетесь, – сказал Успенский с опасным блеском в глазах. – Именно это самое я и застал.
Граня блеск заметил, но расценил по-своему.
– Верю! – закричал он. – Вы один меня поймете! Я человека за версту чую. По глазам вижу – огурчик острого засола. Вот он, – Граня выкатил на меня диковатые глаза, – ученый человек, интеллектуал высокой марки, но он нас с вами – не поймет. Душа у него есть, а порыва, отчаянности этой – нету. Извините великодушно. (Я охотно извинил.) Вот что, – зашептал он в неожиданном приливе восторга, – приезжайте нынче ко мне в «Тройку». Доедете до Пасси, а там вам любой ажан покажет…
– Ваш ресторан? – спросил Успенский без особого интереса.
– Мой? – Граня горько засмеялся. – Разве на этом свете есть что-нибудь мое? Жена и гитара. Жену кормлю я, гитара кормит меня. Ресторан давно уже не мой. Хозяин – сосьете аноним. Компрене? Управляющий – хорват, притворяется русским, повар – алжирец, звать Мохамед, гостям врем, что татарин. Гарсоны, то бишь половые, – щенки, одно звание что русские, Васья, Петья, Смирнофф, Орлофф, а послушаешь, как этот Васья картавит, и плюнешь… Я – никто, но все держится на мне. Я – консейер ан шеф де загул е кутёж рюсс. Компрене? Консультирую Мохамеда на кухне. Учу мальчишек носить рубахи с пояском и кланяться, сам стригу их под горшок, ни один здешний фигаро этого не понимает. Заправляю всей эстрадой. И сам пою – не в зале, конечно, а за столом, в кабинете, для приличной компании. Пою цыганские таборные, старый русский романс, и шуточные, и такие, знаете, с перчиком, для любителей… Голоса у меня уже нет, во есть манера, знатоки это сразу чуют. Но знатоков все меньше. А я – Последний-Кто-Еще-Помнит!
– И вы ни черта не помните, – неожиданно сказал Успенский, оторвав глаза от разложенных перед ним бумаг. – Ночи безумные, шампанское рекой, – передразнил он с холодной усмешкой. – Ни одной ночи вы уже не помните, а помните свои россказни, записали на пластинку и крутите. Да и пластинка-то поистерлась…
Это было жестоко, и я всерьез опасался, что гигант вспыхнет. Но он промолчал. И даже как будто съежился, стал меньше.
– Справедливо, – сказал он после паузы, во время которой Паша вновь уткнулся в бумаги. – Больно слышать, но пас. Забывать стал. Под восемьдесят уже. Много прожито, много выпито, силушка-то – ау! Было время – подковы ломал, кочерги гнул. А пел как! Школы никакой, а ведь с Юрием Морфесси сравнивали. Бывает и теперь, – он вновь оживился, – редко, но бывает: подберется хорошая компания, выпьешь в самую меру, распалишься – и прошлое встает передо мной… И тогда пою вдохновенно, так пою, что слезу вышибаю. Но – редко. Не для кого стараться. Русские к нам мало ходят – дорого, да и офранцузились: а миди дежене, ан сет ёр – дине, а ужинать ни боже мой, иль фо консерве ля фигюр, тьфу!.. Французы, те ходят – из любопытства. Придут, полчаса меню читают, выпьют вшестером бутылку смирновской, съедят по ложке икры и по порции осетрины, да еще пой им! Ненавижу французишек, скаредный народ. Только с американцами душу и отведешь.
– Богаче? – спросил я.
– Шире. Американец – он заводится. Разгуляется – ему море по колено. Вот Данька, он, конечно, жид и немчура – не сердись, не сердись, я любя! – но в нем размах есть. Не то что эти лягушатники…
– Послушайте, – сказал Успенский, хмурясь. – Если вы так ненавидите французов, зачем вы здесь живете?
– Голубчик мой, а куда деваться? Кому я нужен? А тут я привык, балакаю по-ихнему, и ко мне привыкли. Француз чем хорош – не тронь его, и он тебя не тронет. И не все ли равно, где подыхать? На родной земле? А хрен ли мне в ней, в родной земле, если никто на мою могилку не придет? Я не Куприн. Эх, братцы, приходите лучше ко мне в «Тройку». Угощу на славу. Понимаю, – он замахал руками, – кестьон де девиз? Хоша вы и академики, а валюты небось с гулькин нос? Ничего не надо! Придете, спросите Граню. Будете мои личные гости. Имеет право Евграф Солдатенков в кои-то веки отвести с земляками свою израненную душу?!
Он так шумел, что бармен за стойкой забеспокоился. Спутница Грани, уже давно нетерпеливо ерзавшая за своим столиком, встала и быстрыми шагами направилась к нам. Худая, черная, сильно накрашенная – издали она обманывала, и только вблизи я разглядел подлинный возраст – дело шло к семидесяти. Подойдя к нам, женщина умерила мрачный антрацитовый блеск своих глаз и раздвинула малиновые губы в светскую улыбку.
– Bonjour, messieurs, – сказала она. – Евграф, представь меня москвичам.
Гигант вскочил.
– J'ai l'honneur de vous presenter mon epouse. – Он нарочно произнес немое «е» на конце, получилось «эпузе».
Ему доставляло злобное удовольствие коверкать французские слова и произносить их с замоскворецкой растяжечкой. – La belle Nina Soldatenkoff, в девичестве княжна Эбралидзева, в первом браке маркиза де Лос Росас. Все в прошлом, включая «la belle».
– Замолчи, дурак, – сказала старуха, смеясь. – Здравствуйте, господа.
Мы поздоровались. Вагнер мигнул бармену.
– Мон эпух (epoux – догадался я), вероятно, уже зазывал вас в «Тройку»? – Она присела на подставленный мужем стул и ловко опрокинула в малиновый рот принесенную гарсоном рюмку. – Не ходите, господа. Евграф разволнуется, напьется и заснет где-нибудь на диване, а когда его разбудят, начнет плакать, и платить по счету придется вам. А не заплатите – Джагич его выгонит. Но если вы согласны поскучать в обществе старой женщины (фраза показалась мне знакомой), то приходите ко мне обедать. Мы обедаем рано, в седьмом часу, в семь Евграф уходит. Я еще не разучилась готовить хинкали по рецепту моей бабушки, это было ее piece de resistance. Евграф вам споет. Когда он в ударе – увы, все реже, – он еще может…
Я взглянул на Граню. Граня мрачнел все больше.
– Не ходите, господа, – сказал он с неожиданной злобой. – Ничего хорошего не получится. По случаю вашего визита моя эпузе купит бутылку своего милого перно, налижется, почувствует себя одалиской и будет вас обольщать. Ужасно, когда женщина не понимает своего возраста!
– И твоего, – яростно вставила она.
– И моего.
– Ладно, не будем мешать деловым людям. Идем домой.
– Иди, если хочешь. Я хочу заглянуть туда. – Он мотнул головой в сторону портьеры.
– Только посмей. Я войду за тобой.
– Ого! – сказал Вагнер. – Это будет второй случай за всю историю клуба.
– А мне наплевать. Если его совсем перестанут пускать сюда, я не заплачу. Прощайте, господа. Не поминайте лихом.
Они ушли, ссорясь. После их ухода Успенский, внимательно изучавший разложенные перед ним листки, поднял глаза на Вагнера.
– Это большие деньги, доктор.
– Большие, – спокойно подтвердил Вагнер. – Но дешевле вы нигде не купите. Редкий случай, когда сделка выгодна всем – моим доверителям; вам, потому что без моей помощи американцы вам этой аппаратуры не продадут; и даже мне, хотя я на ней ничего не заработаю. Но я хочу поехать в Москву прощупать возможности советского рынка и заодно разыскать кой-какую дальнюю родню. В проигрыше окажутся только несколько ястребов из сената, которым угодно считать новейшую медицинскую аппаратуру стратегическими товарами.
– Я не уполномочен подписывать договоры.
– Мне довольно вашего слова.
– Весьма польщен. Но у нас монополия внешней торговли. Может возникнуть ситуация, при которой я не сумею его сдержать.
– Ваши слова только увеличивают мое доверие к вам и к вашему государству. Итак, договорились. Договор подлежит ратификации.
Вагнер бережно уложил листки в бумажник и сунул его во внутренний карман.
– Хотите взглянуть на игру? Тогда зайдем. Только на минутку. Нас и так заждались в ресторане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65