Качество супер, цены сказка
При мысли об этом я похолодел от страха и стал искать способа избежать побоища, сохранив, однако ж, лицо…
Трусость всегда изобретательна, и я рано мог бы писать сценарии [84].
Мама беспокоилась, здоров ли я. Стоит лишь пожаловаться на боль в горле, и мать оставит меня дома на два-три дня, а я пока — потому-де, что мне трудно глотать, — почти ничего не буду есть. Эта комедия даст мне возможность проволынить до пятницы. А тогда я приду в лицей осунувшийся и бледный, к тому же хромая — ведь у меня и в самом деле ломит колени.
Много найдется таких, которые встретят меня ехидной улыбкой или неодобрительным хмыканьем. А я притворюсь, будто не замечаю, и скажу Ланьо, как бы по секрету:
«Врач не хотел выпускать меня из дому, но я пришел расквитаться с Пегомасом».
Тогда Ланьо, Берлодье, Олива и Вижиланти возденут руки к небу и закричат:
«Сумасшедший! Не станешь же ты драться, ты же болен! Какое мужество! Это неслыханно!»
А я бы упорствовал и пошел бы во время десятичасовой перемены — не забывая хромать — на поиски Пегомаса; друзья бросились бы за мною вдогонку, схватили бы за руки, а я бы отчаянно вырывался, рыча от ярости, но в конце-то концов проучить Пегомаса пришлось бы Берлодье.
Этот план казался мне восхитительным, и я смеялся в тиши, радуясь своей дьявольской хитрости… Успокоенный и довольный, я стал уже засыпать, как вдруг услышал голос отца. Он шел по коридору к себе в спальню и вполголоса напевал:
Нам с песней победа Откроет врата…
Я почувствовал, что лицо у меня горит от стыда, и спрятал голову под одеяло.
Удар ногою в бок, два удара кулаком по лицу — стоит ли из-за этого играть низкую комедию, которая никого, вероятно, не обманет и, уж наверно, не обманет меня самого? Что сказал бы отец, что сказал бы Поль, если бы они узнали о моей трусости? Раз я дал слово, я вызову Пегомаса на поединок, а если он собьет меня с ног, я встану и снова его атакую. Дважды, трижды, может быть и десять раз подряд, пока он не побежит, взвыв от страха; а если я выйду из боя с подбитыми глазами и расплющенным носом, друзья воздадут мне почести, потому что нет ничего прекраснее раненого победителя…
Глядя широко раскрытыми глазами в ночную тьму, я стал подсчитывать свои шансы на успех.
***
Я еще никогда не дрался всерьез, но во время довольно грубых физических игр я отличался ловкостью, а когда мы тренировались в боксе, я зачастую ошеломлял противника быстротой натиска; однажды я нечаянно подбил глаз Ремюза, и он сказал следующие памятные слова: «Я хорошо знаю, что ты сделал это не нарочно: ты не сознаешь своей силы!»
Ценное свидетельство! Вспомнив об этом, я сразу приободрился; вдобавок я недавно сделал одно открытие: оттого что я часто смотрел на свои бицепсы, они в конце концов стали большие и твердые, как дерево…
Все эти соображения вернули мне веру в себя, и я решил немедля заснуть, чтобы быть «в полной боевой готовности».
Однако ночь у меня была бурная; я до самого утра сражался с гнусным Пегомасом и одержал победу; я бы наверняка его угробил, если бы Ланьо не удержал меня за руку:
«Ладно, ладно, хватит с него!»
***
Я пришел в лицей к первой утренней перемене. Пока я в пустой классной надевал свою блузу, подоспели Ланьо, Олива, Берлодье и еще кое-кто. Явились даже двое пансионеров из соседней классной — африканец Бен Себул и маленький японец по прозвищу «Лимончик». Все смотрели на меня с любопытством, а насмешник Берлодье спросил:
— Ну как, не раздумал? Я важно ответил:
— Я человек слова.
Ланьо, явно встревоженный, воскликнул:
— Но ты же никогда не давал слова! Ты сказал так просто…
— Я сказал, что дам в рожу Пегомасу, и дам сегодня же в десять часов.
— Если тебе так хочется, можешь дать, — сказал Вижиланти, — только тебя никто не заставляет.
Все боялись, что дело кончится плохо для меня; они ведь не знали, какую победу одержал я ночью.
В эту минуту появился Каррер. Он шел, опираясь мимоходом на парты, чтобы не так заметна была его хромота.
Я подумал, что он пришел отговаривать и помешать мне драться. Но лицо его было сурово и прекрасно — лицо настоящего мужчины, — и он просто сказал:
— Я горжусь дружбой с тобою, и мне нравится, что ты дерешься с парнем, который наверняка сильнее тебя. Я уверен, что ты его вздрючишь, потому что ты защищаешь свою честь. Бояться ты можешь только одного: что тебя оставят на целый день в школе, и то всего лишь на полдня. Но тут я тебе помогу. На перемене будет дежурить Синица. Обычно он молчит, никогда ничего не замечает, но поединок такое дело, что и Синица заинтересуется. Так вот, я берусь его отвлечь, попрошу шепнуть мне на ушко решение одной алгебраической задачи. Для него иксы — что тянучки. Ты сможешь драться спокойно.
***
До кровопролитной перемены мне предстояло пережить еще час французской грамматики и час латыни. Далекий голос Сократа твердил нам — который раз! — о милом его сердцу аблативусе. Между тем Ланьо, взволнованный ожиданием драматической развязки, скривив рот на сторону и чуть шевеля губами, развивал передо мною свой план сражения.
— Хочешь, я сперва заговорю с ним, а ты подойдешь сзади и…
— Нет, я хочу встретиться с ним лицом к лицу.
— Но дай же мне сказать…
Я— то дал бы, да вот Сократ не дал.
— Господин Ланьо!-раздался голос латиниста. — Я замечаю на вашем лице тик довольно опасного свойства: из-за него кажется, что у вас рот под левым ухом. Если вы не хотите остаться на два часа после уроков, советую водворить рот на положенное ему место под носом.
Я сложил руки на груди, как примерный ученик; это давало мне возможность щупать свои бицепсы: я то и дело напрягал их, чтобы подготовиться к схватке… А время словно остановилось. Июньское солнце, пробиваясь сквозь листву платанов, заливало золотисто-зеленым светом пустой двор, где сейчас, быть может, прольется кровь… Нет, я больше не боялся, я чувствовал, что готов отомстить за нос Олива, за честь нашей классной, за свое доброе имя. Но, право же, мучительно так долго быть наготове, и я изо всех сил вслушивался в перезвон лицейских курантов. Наконец маленький колокол пробил один раз. Это значило «без пяти», и барабан тотчас Дал мне сигнал к атаке.
Пробившись сквозь толпу, валившую к выходу, я решительным шагом направился к двери шестого «Б1». Ланьо шел справа от меня, Берлодье — слева, а за нами потянулось еще человек десять полупансионеров. Навстречу нам выбежал Олива, нос его теперь был синий. Прибежал и Нельпс.
— Не ходи!-упрашивал меня Олива. — Зря я тебе об этом сказал. Не ходи туда!-
Я гордо отстранил его, расчищая себе путь, и сразу увидел Пегомаса: прислонившись к колонне галереи, он запихивал в рот, за обе толстые щеки, сдобный рожок. Он был на голову выше меня, но не так высок, как его рисовали мои ночные страхи; когда же я заметил под его пухлыми коленками складки, я не без удовольствия подумал, что он и в самом деле «полон супа».
В мертвой тишине я подошел, стал перед ним и спросил:
— Ты Пегомас?
С наслаждением уписывая свой рожок, он ответил предельно просто:
— Да, я Пегомас и плевал на тебя.
За моею спиной раздался взрыв хохота, но я пропустил мимо ушей беззубое ругательство экстерна.
— Ты, кажется, говорил, что все полупансионеры — быдло, а стипендиаты — голодранцы. Хватит у тебя смелости повторить это сейчас?
Я рассчитывал, что мое вступительное слово, произнесенное угрожающим тоном, испугает противника, и смутно надеялся, что он принесет извинения, хотя бы в самой общей форме. Но Пегомас посмотрел на меня с презрительным изумлением и сказал, отчеканивая каждое слово:
— Полупансионеры — быдло, а стипендиаты — голодранцы. И вот доказательство: правительство кормит вас здесь задарма, потому что вам нечего жрать дома. — И он засунул в свою пасть вторую половину рожка.
Негодующий ропот пробежал по толпе, а меня обуял гнев, обжигающий, неистовый. Эта «туша — полна супа» смеет издеваться над бедностью моего Жозефа! Одним прыжком я очутился подле Пегомаса и изо всей силы, удесятеренной бешенством, ударил его снизу вверх, под самые ноздри, нижней частью ладони. То был удар Ната Пинкертона [85], который «приводит в замешательство противника». Этот удар дал двойной эффект: я не только вздернул нос Пегомаса, но походя всадил ладонью половину рожка — а он был острый — в его глотку.
В ту же секунду я получил сдачи — он весьма основательно хватил меня кулаком по левому глазу, — затем я услышал омерзительные звуки: противника тошнило. Сделав шаг назад, я с разгона бросился на Пегомаса снова и дважды стукнул его под ложечку. Он повернулся ко мне спиной, тогда я дал ему такого пинка, что он вылетел с галереи во двор и упал ничком наземь под торжествующие клики и рукоплескания зрителей.
Я подошел к нему и, обращаясь к спине поверженной во прах туши, крикнул:
— Вставай, подлый трус! Вставай, потому что это еще не конец! Это только начало!
Пегомас повернулся на бок, тщетно пытаясь меня лягнуть, а Вижиланти приговаривал:
— Дай ему ногой в брюхо!
Я бы, наверно, это сделал, но Олива и Нельпс оттащили меня, схватив под руки, и я услышал голос Ланьо, говоривший точь-в-точь как в моем сне:
— Ладно, ладно, хватит с него!
Вдруг толстяк вскочил, и я резко оттолкнул своих друзей, чтобы снова на него кинуться.
Но у колонны как из-под земли вырос Синица, устоявший перед математическими обольщениями Каррера, и лицо его впервые выразило некоторый интерес к внешнему миру. «Подлый трус» бросился к нему, крича:
— Сударь! Сударь! Посмотрите, что он со мной сделал! Пегомас, упав ничком, рассек верхнюю губу, она кровоточила и распухала у нас на глазах.
С минуту Синица с неподдельным любопытством наблюдал это удивительное явление, затем бесстрастно ответил:
— Вижу. Впрочем, я все видел и слышал. Разойтись! Потрясенный Пегомас настаивал:
— Это полупансионер! Вон тот! — Он показал на меня пальцем.
— Знаю, — проговорил Синица. — Знаю.
Он в раздумье молчал. Я не шевелился, ожидая рокового слова. Каким наказанием воздадут мне за мою победу?
Может быть, Синица поведет меня к главному надзирателю?
Загремела долгая барабанная дробь, но тщетно: окружавшая нас толпа любопытных была неподвижна и безмолвна в ожидании приговора.
Синица вдруг нахмурился и повелительно сказал:
— Ну? Разве вы не слышали барабана? Разойтись.
Он повернулся спиной и спокойно ушел, пробираясь сквозь поток лицеистов, а друзья, ошалев от радости и гордости, триумфальным кортежем двинулись вслед за мной и проводили до самой двери класса, на урок английского. Моя победа наделала много шуму в интернате. Ланьо, описывая поединок в выражениях, достойных Гомера, неизменно заключал:
— Если бы не я, он бы его убил!
Берлодье высказывался как специалист, высоко превознося удар нижней частью ладони под нос противника; много раз потом демонстрировал я этот прием в кругу знатоков.
В довершение к моим доблестям единственный полученный от Пегомаса удар в глаз славно украсил меня фонарем; сначала фонарь был красноватым, а к концу дня под глазом появились разноцветные круги, производившие весьма яркое впечатление. То был поистине день славы, почти не омрачаемой страхом перед возможными последствиями моей победы. Поведение Синицы осталось для нас загадкой. Одни полагали, будто несколькими словами, которые он обронил, он и ограничится и замнет дело; другие опасались, как бы этому делу не дали ход распухшие брылы Пегомаса и как бы толки о моей славе не дошли до ушей инспектора, всегда открытых для ябедников. Но эти неприятные предположения касались только завтрашнего дня, стало быть, отдаленного будущего, и я решил подумать о них, когда придет время, а пока спокойно наслаждаться своим почетным положением. В классной Пейр посмотрел на меня с интересом и, подойдя, спросил:
— Кто это вас так отделал?
Я скромно ответил, что, когда мы играли в мяч, мне угодили в глаз. Объяснение звучало вполне правдоподобно, и вечером дома Жозеф принял его на веру, не подвергая сомнению.
***
На другое утро я болтал в пустой классной со Шмидтом и Ланьо, застегивая на последние пуговицы свою блузу. Опухоль под глазом несколько спала, но была такой же цветистой, потому что мне удалось, растирая ее ночью, уничтожить целительное действие маминых примочек. Наивная женщина чуть было не стерла с моего лица следы славного ранения, не понимая, какую ценность оно представляет. Ланьо как раз любовался моим фонарем, когда в приоткрытую дверь заглянул наш швейцар и, поманив меня пальцем, крикнул:
— К господину инспектору! Расстроенный Ланьо тихо сказал:
— Так и есть! Синица донес!
Страшная весть поразила меня в сердце, и я, наверно, побледнел, потому что добряк Шмидт начал меня утешать:
— Да что тебе, собственно, грозит? Ну, может быть, посидишь два часа после уроков. А мне если бы такое дали, я бы ни чуточки не испугался. Это же не за работу в классе или за поведение! Ты ведь хотел защитить друга. Да тебе за это должны дать орден!
— Возможно, — ответил я. — А если меня лишат стипендии? Но тут появились Вижиланти и Олива.
— Чего? Стипендии? — закричал Вижиланти. — Да это было бы преступлением! А я говорю, что он сделает тебе только выговор с предупреждением, и все.
Ко мне с убитым видом подошел Олива:
— Я пойду с тобой. Я скажу, что во всем виноват я!
— Неправда, — возразил Ланьо. — Во всем виновата «туша — полна супа». Объясни инспектору, что Пегомас напал на тебя первым, и все скажут то же самое!
— Это было бы нечестно, — строго сказал Вижиланти, — потому что как раз это неправда!
— Что? — рассердился Ланьо. — Да мы имеем полное право поклясться, что Пегомас все начал: это он дал кулаком в нос! И совсем не обязательно говорить, что это был нос Олива!
— Он прав, — заявил Шмидт. — Идемте все туда.
В дверь опять просунулась верхняя половина швейцара и крикнула:
— Ну как? Пошли?
Мы выбежали гурьбой в коридор, где меня ждал уже целый швейцар. Увидев моих друзей, он спросил:
— А они все куда собрались?
— А мы свидетели, — ответил Ланьо. — Мы пойдем и скажем, что он не виноват и что начал тот, другой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Трусость всегда изобретательна, и я рано мог бы писать сценарии [84].
Мама беспокоилась, здоров ли я. Стоит лишь пожаловаться на боль в горле, и мать оставит меня дома на два-три дня, а я пока — потому-де, что мне трудно глотать, — почти ничего не буду есть. Эта комедия даст мне возможность проволынить до пятницы. А тогда я приду в лицей осунувшийся и бледный, к тому же хромая — ведь у меня и в самом деле ломит колени.
Много найдется таких, которые встретят меня ехидной улыбкой или неодобрительным хмыканьем. А я притворюсь, будто не замечаю, и скажу Ланьо, как бы по секрету:
«Врач не хотел выпускать меня из дому, но я пришел расквитаться с Пегомасом».
Тогда Ланьо, Берлодье, Олива и Вижиланти возденут руки к небу и закричат:
«Сумасшедший! Не станешь же ты драться, ты же болен! Какое мужество! Это неслыханно!»
А я бы упорствовал и пошел бы во время десятичасовой перемены — не забывая хромать — на поиски Пегомаса; друзья бросились бы за мною вдогонку, схватили бы за руки, а я бы отчаянно вырывался, рыча от ярости, но в конце-то концов проучить Пегомаса пришлось бы Берлодье.
Этот план казался мне восхитительным, и я смеялся в тиши, радуясь своей дьявольской хитрости… Успокоенный и довольный, я стал уже засыпать, как вдруг услышал голос отца. Он шел по коридору к себе в спальню и вполголоса напевал:
Нам с песней победа Откроет врата…
Я почувствовал, что лицо у меня горит от стыда, и спрятал голову под одеяло.
Удар ногою в бок, два удара кулаком по лицу — стоит ли из-за этого играть низкую комедию, которая никого, вероятно, не обманет и, уж наверно, не обманет меня самого? Что сказал бы отец, что сказал бы Поль, если бы они узнали о моей трусости? Раз я дал слово, я вызову Пегомаса на поединок, а если он собьет меня с ног, я встану и снова его атакую. Дважды, трижды, может быть и десять раз подряд, пока он не побежит, взвыв от страха; а если я выйду из боя с подбитыми глазами и расплющенным носом, друзья воздадут мне почести, потому что нет ничего прекраснее раненого победителя…
Глядя широко раскрытыми глазами в ночную тьму, я стал подсчитывать свои шансы на успех.
***
Я еще никогда не дрался всерьез, но во время довольно грубых физических игр я отличался ловкостью, а когда мы тренировались в боксе, я зачастую ошеломлял противника быстротой натиска; однажды я нечаянно подбил глаз Ремюза, и он сказал следующие памятные слова: «Я хорошо знаю, что ты сделал это не нарочно: ты не сознаешь своей силы!»
Ценное свидетельство! Вспомнив об этом, я сразу приободрился; вдобавок я недавно сделал одно открытие: оттого что я часто смотрел на свои бицепсы, они в конце концов стали большие и твердые, как дерево…
Все эти соображения вернули мне веру в себя, и я решил немедля заснуть, чтобы быть «в полной боевой готовности».
Однако ночь у меня была бурная; я до самого утра сражался с гнусным Пегомасом и одержал победу; я бы наверняка его угробил, если бы Ланьо не удержал меня за руку:
«Ладно, ладно, хватит с него!»
***
Я пришел в лицей к первой утренней перемене. Пока я в пустой классной надевал свою блузу, подоспели Ланьо, Олива, Берлодье и еще кое-кто. Явились даже двое пансионеров из соседней классной — африканец Бен Себул и маленький японец по прозвищу «Лимончик». Все смотрели на меня с любопытством, а насмешник Берлодье спросил:
— Ну как, не раздумал? Я важно ответил:
— Я человек слова.
Ланьо, явно встревоженный, воскликнул:
— Но ты же никогда не давал слова! Ты сказал так просто…
— Я сказал, что дам в рожу Пегомасу, и дам сегодня же в десять часов.
— Если тебе так хочется, можешь дать, — сказал Вижиланти, — только тебя никто не заставляет.
Все боялись, что дело кончится плохо для меня; они ведь не знали, какую победу одержал я ночью.
В эту минуту появился Каррер. Он шел, опираясь мимоходом на парты, чтобы не так заметна была его хромота.
Я подумал, что он пришел отговаривать и помешать мне драться. Но лицо его было сурово и прекрасно — лицо настоящего мужчины, — и он просто сказал:
— Я горжусь дружбой с тобою, и мне нравится, что ты дерешься с парнем, который наверняка сильнее тебя. Я уверен, что ты его вздрючишь, потому что ты защищаешь свою честь. Бояться ты можешь только одного: что тебя оставят на целый день в школе, и то всего лишь на полдня. Но тут я тебе помогу. На перемене будет дежурить Синица. Обычно он молчит, никогда ничего не замечает, но поединок такое дело, что и Синица заинтересуется. Так вот, я берусь его отвлечь, попрошу шепнуть мне на ушко решение одной алгебраической задачи. Для него иксы — что тянучки. Ты сможешь драться спокойно.
***
До кровопролитной перемены мне предстояло пережить еще час французской грамматики и час латыни. Далекий голос Сократа твердил нам — который раз! — о милом его сердцу аблативусе. Между тем Ланьо, взволнованный ожиданием драматической развязки, скривив рот на сторону и чуть шевеля губами, развивал передо мною свой план сражения.
— Хочешь, я сперва заговорю с ним, а ты подойдешь сзади и…
— Нет, я хочу встретиться с ним лицом к лицу.
— Но дай же мне сказать…
Я— то дал бы, да вот Сократ не дал.
— Господин Ланьо!-раздался голос латиниста. — Я замечаю на вашем лице тик довольно опасного свойства: из-за него кажется, что у вас рот под левым ухом. Если вы не хотите остаться на два часа после уроков, советую водворить рот на положенное ему место под носом.
Я сложил руки на груди, как примерный ученик; это давало мне возможность щупать свои бицепсы: я то и дело напрягал их, чтобы подготовиться к схватке… А время словно остановилось. Июньское солнце, пробиваясь сквозь листву платанов, заливало золотисто-зеленым светом пустой двор, где сейчас, быть может, прольется кровь… Нет, я больше не боялся, я чувствовал, что готов отомстить за нос Олива, за честь нашей классной, за свое доброе имя. Но, право же, мучительно так долго быть наготове, и я изо всех сил вслушивался в перезвон лицейских курантов. Наконец маленький колокол пробил один раз. Это значило «без пяти», и барабан тотчас Дал мне сигнал к атаке.
Пробившись сквозь толпу, валившую к выходу, я решительным шагом направился к двери шестого «Б1». Ланьо шел справа от меня, Берлодье — слева, а за нами потянулось еще человек десять полупансионеров. Навстречу нам выбежал Олива, нос его теперь был синий. Прибежал и Нельпс.
— Не ходи!-упрашивал меня Олива. — Зря я тебе об этом сказал. Не ходи туда!-
Я гордо отстранил его, расчищая себе путь, и сразу увидел Пегомаса: прислонившись к колонне галереи, он запихивал в рот, за обе толстые щеки, сдобный рожок. Он был на голову выше меня, но не так высок, как его рисовали мои ночные страхи; когда же я заметил под его пухлыми коленками складки, я не без удовольствия подумал, что он и в самом деле «полон супа».
В мертвой тишине я подошел, стал перед ним и спросил:
— Ты Пегомас?
С наслаждением уписывая свой рожок, он ответил предельно просто:
— Да, я Пегомас и плевал на тебя.
За моею спиной раздался взрыв хохота, но я пропустил мимо ушей беззубое ругательство экстерна.
— Ты, кажется, говорил, что все полупансионеры — быдло, а стипендиаты — голодранцы. Хватит у тебя смелости повторить это сейчас?
Я рассчитывал, что мое вступительное слово, произнесенное угрожающим тоном, испугает противника, и смутно надеялся, что он принесет извинения, хотя бы в самой общей форме. Но Пегомас посмотрел на меня с презрительным изумлением и сказал, отчеканивая каждое слово:
— Полупансионеры — быдло, а стипендиаты — голодранцы. И вот доказательство: правительство кормит вас здесь задарма, потому что вам нечего жрать дома. — И он засунул в свою пасть вторую половину рожка.
Негодующий ропот пробежал по толпе, а меня обуял гнев, обжигающий, неистовый. Эта «туша — полна супа» смеет издеваться над бедностью моего Жозефа! Одним прыжком я очутился подле Пегомаса и изо всей силы, удесятеренной бешенством, ударил его снизу вверх, под самые ноздри, нижней частью ладони. То был удар Ната Пинкертона [85], который «приводит в замешательство противника». Этот удар дал двойной эффект: я не только вздернул нос Пегомаса, но походя всадил ладонью половину рожка — а он был острый — в его глотку.
В ту же секунду я получил сдачи — он весьма основательно хватил меня кулаком по левому глазу, — затем я услышал омерзительные звуки: противника тошнило. Сделав шаг назад, я с разгона бросился на Пегомаса снова и дважды стукнул его под ложечку. Он повернулся ко мне спиной, тогда я дал ему такого пинка, что он вылетел с галереи во двор и упал ничком наземь под торжествующие клики и рукоплескания зрителей.
Я подошел к нему и, обращаясь к спине поверженной во прах туши, крикнул:
— Вставай, подлый трус! Вставай, потому что это еще не конец! Это только начало!
Пегомас повернулся на бок, тщетно пытаясь меня лягнуть, а Вижиланти приговаривал:
— Дай ему ногой в брюхо!
Я бы, наверно, это сделал, но Олива и Нельпс оттащили меня, схватив под руки, и я услышал голос Ланьо, говоривший точь-в-точь как в моем сне:
— Ладно, ладно, хватит с него!
Вдруг толстяк вскочил, и я резко оттолкнул своих друзей, чтобы снова на него кинуться.
Но у колонны как из-под земли вырос Синица, устоявший перед математическими обольщениями Каррера, и лицо его впервые выразило некоторый интерес к внешнему миру. «Подлый трус» бросился к нему, крича:
— Сударь! Сударь! Посмотрите, что он со мной сделал! Пегомас, упав ничком, рассек верхнюю губу, она кровоточила и распухала у нас на глазах.
С минуту Синица с неподдельным любопытством наблюдал это удивительное явление, затем бесстрастно ответил:
— Вижу. Впрочем, я все видел и слышал. Разойтись! Потрясенный Пегомас настаивал:
— Это полупансионер! Вон тот! — Он показал на меня пальцем.
— Знаю, — проговорил Синица. — Знаю.
Он в раздумье молчал. Я не шевелился, ожидая рокового слова. Каким наказанием воздадут мне за мою победу?
Может быть, Синица поведет меня к главному надзирателю?
Загремела долгая барабанная дробь, но тщетно: окружавшая нас толпа любопытных была неподвижна и безмолвна в ожидании приговора.
Синица вдруг нахмурился и повелительно сказал:
— Ну? Разве вы не слышали барабана? Разойтись.
Он повернулся спиной и спокойно ушел, пробираясь сквозь поток лицеистов, а друзья, ошалев от радости и гордости, триумфальным кортежем двинулись вслед за мной и проводили до самой двери класса, на урок английского. Моя победа наделала много шуму в интернате. Ланьо, описывая поединок в выражениях, достойных Гомера, неизменно заключал:
— Если бы не я, он бы его убил!
Берлодье высказывался как специалист, высоко превознося удар нижней частью ладони под нос противника; много раз потом демонстрировал я этот прием в кругу знатоков.
В довершение к моим доблестям единственный полученный от Пегомаса удар в глаз славно украсил меня фонарем; сначала фонарь был красноватым, а к концу дня под глазом появились разноцветные круги, производившие весьма яркое впечатление. То был поистине день славы, почти не омрачаемой страхом перед возможными последствиями моей победы. Поведение Синицы осталось для нас загадкой. Одни полагали, будто несколькими словами, которые он обронил, он и ограничится и замнет дело; другие опасались, как бы этому делу не дали ход распухшие брылы Пегомаса и как бы толки о моей славе не дошли до ушей инспектора, всегда открытых для ябедников. Но эти неприятные предположения касались только завтрашнего дня, стало быть, отдаленного будущего, и я решил подумать о них, когда придет время, а пока спокойно наслаждаться своим почетным положением. В классной Пейр посмотрел на меня с интересом и, подойдя, спросил:
— Кто это вас так отделал?
Я скромно ответил, что, когда мы играли в мяч, мне угодили в глаз. Объяснение звучало вполне правдоподобно, и вечером дома Жозеф принял его на веру, не подвергая сомнению.
***
На другое утро я болтал в пустой классной со Шмидтом и Ланьо, застегивая на последние пуговицы свою блузу. Опухоль под глазом несколько спала, но была такой же цветистой, потому что мне удалось, растирая ее ночью, уничтожить целительное действие маминых примочек. Наивная женщина чуть было не стерла с моего лица следы славного ранения, не понимая, какую ценность оно представляет. Ланьо как раз любовался моим фонарем, когда в приоткрытую дверь заглянул наш швейцар и, поманив меня пальцем, крикнул:
— К господину инспектору! Расстроенный Ланьо тихо сказал:
— Так и есть! Синица донес!
Страшная весть поразила меня в сердце, и я, наверно, побледнел, потому что добряк Шмидт начал меня утешать:
— Да что тебе, собственно, грозит? Ну, может быть, посидишь два часа после уроков. А мне если бы такое дали, я бы ни чуточки не испугался. Это же не за работу в классе или за поведение! Ты ведь хотел защитить друга. Да тебе за это должны дать орден!
— Возможно, — ответил я. — А если меня лишат стипендии? Но тут появились Вижиланти и Олива.
— Чего? Стипендии? — закричал Вижиланти. — Да это было бы преступлением! А я говорю, что он сделает тебе только выговор с предупреждением, и все.
Ко мне с убитым видом подошел Олива:
— Я пойду с тобой. Я скажу, что во всем виноват я!
— Неправда, — возразил Ланьо. — Во всем виновата «туша — полна супа». Объясни инспектору, что Пегомас напал на тебя первым, и все скажут то же самое!
— Это было бы нечестно, — строго сказал Вижиланти, — потому что как раз это неправда!
— Что? — рассердился Ланьо. — Да мы имеем полное право поклясться, что Пегомас все начал: это он дал кулаком в нос! И совсем не обязательно говорить, что это был нос Олива!
— Он прав, — заявил Шмидт. — Идемте все туда.
В дверь опять просунулась верхняя половина швейцара и крикнула:
— Ну как? Пошли?
Мы выбежали гурьбой в коридор, где меня ждал уже целый швейцар. Увидев моих друзей, он спросил:
— А они все куда собрались?
— А мы свидетели, — ответил Ланьо. — Мы пойдем и скажем, что он не виноват и что начал тот, другой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50