Аннотация
Автор этой книги, Марсель Паньоль (1895—1974), — известный французский
драматург, классик французской литературы XX века. В 1946 году Паньоль был избран членом французской академии, куда избираются выдающиеся деятели культуры страны.
Драматургическое творчество Панъоля хорошо известно во всем мире, многие его пьесы обошли театры всех стран, а пьесы «Продавцы славы» и «Топаз» ставились на сценах советских театров.
Прочитав книгу «Детство Марселя», вы познакомитесь с детскими и отроческими годами писателя. В нее вошли главы из автобиографической тетралогии Панъоля «Воспоминания детства» («Слава моего отца», «Замок моей матери», «Пора тайн» и «Пора любви»), отобранные П. М. Гнединой. Последняя часть книги воспоминаний, «Пора любви», была опубликована после смерти писателя.
Марсель Паньоль
ДЕТСТВО МАРСЕЛЯ

СОДЕРЖАНИЕ
Слава моего отца
Замок моей матери
Пора тайн
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ АВТОРА [112]
Marcel Pagnol
DE L'ACADEMIE, FRANCHISE
SOUVENIRS D'ENFANCE Julliard, 1977
Главы из книги «Воспоминания детства
Пер. с франц. Н. Гнединой;
М.: Дет. лит., 1980.-352 с, ил
ДОПОЛНЕННОЕ ПЕРЕИЗДАНИЕ
СЛАВА МОЕГО ОТЦА
Памяти моих родных

Теплым апрельским вечером я возвращался из школы домой с отцом и братишкой Полем. Это было в среду — в чудеснейший день недели, потому что ничего нет лучше кануна чудесного завтра [1]. Шагая по тротуару улицы Тиволи, отец сказал:
— Малыш, завтра утром ты мне понадобишься.
— Зачем?
— Увидишь. Это сюрприз.
— А я? Я тоже понадоблюсь? — ревниво спросил Поль.
— Разумеется. Только Марсель пойдет со мною, а ты будешь дома смотреть, как уборщица подметает погреб. Это очень важно.
— Вообще-то, — ответил Поль, — я боюсь ходить в погреб, но с уборщицей не побоюсь.
Наутро, часам к восьми, отец пропел зорю и сдернул с меня одеяло.
— Ты должен быть готов через полчаса. Я иду бриться.
Я протер глаза, потянулся я встал.
А Поль накрылся простыней, и из-под нее выглядывал лишь золотой завиток на кудрявой макушке.

***
Четверг повелось считать «банным днем», и моя мама все эти правила принимала совершенно всерьез.
Первым делом я с ног до головы оделся, потом разыграл комедию умывания, точнее говоря — исполнил сотворенную мною еще тогда, за двадцать лет до появления шумовиков на радио, симфонию шумов, которая должна была всех уверить, что я навожу на себя чистоту.
Сначала я открыл кран над раковиной, хитроумно оставив его чуть привернутым, чтобы захрипели трубы, — таким манером я давал знать родителям, что приступил к умыванию.
Вода бурлила, струясь в слив, а я наблюдал, держась на почтительном расстоянии.
Минут через пять я резко завернул кран, и он возвестил о своем закрытии мощным толчком труб, сотрясая перегородку.
Я выждал и причесался. Затем побренчал по каменному полу цинковым тазиком и снова открыл кран, но медленно, отвертывая его потихоньку. Кран зашипел, замяукал и опять, захлебываясь, захрипел. Я дал воде литься целую минуту — ровно столько, сколько нужно, чтобы прочитать страничку «Стальных ног» [2]. И аккурат в ту самую секунду, когда Крокиньоль, подставив ножку сыщику, пустился наутек, над примечанием «продолжение следует», я опять резко завернул кран.
Успех был полный: получилась двойная детонация, от которой задрожала труба.
Потом еще пинок в цинковый таз, и я закончил в положенный срок почти взаправдашнюю процедуру омовения, обойдясь без капли воды.

***
Я застал отца за обеденным столом. Он считал деньги, а мама, сидя напротив него, пила кофе. Ее черные с синим отливом косы свешивались за спинкою стула до самого пола. Мой кофе с молоком был уже налит. Мама спросила:
— Ноги вымыл?
Зная, какое большое значение придает она этому нестоящему делу (не пойму, право, зачем мыть ноги, раз их не видно), я твердо ответил:
— Вымыл. Обе.
— Ногти постриг?
Мне подумалось, что если я хоть однажды признаюсь в своей оплошности, то сойдет за правду все остальное.
— Нет, — ответил я, — не пришло в голову. Но я стриг ногти в воскресенье.
— Ладно, — сказала мать.
Она, по— видимому, удовлетворилась этим. Я тоже. Пока я ел бутерброды, отец говорил:
— Ты ведь еще не знаешь, куда мы идем. Так вот: маме надо пожить на свежем воздухе. Поэтому я снял — пополам с дядей Жюлем — виллу за городом, среди холмов; там, на холмогорье, мы и проведем летние каникулы.
Я пришел в восторг:
— А где эта вилла?
— Далеко отсюда, в сосновом бору.
— Очень далеко?
— О да, — сказала мама. — Сначала надо ехать трамваем, а потом несколько часов идти пешком.
— Значит, это совсем дикое место?
— Порядком, — ответил отец. — Это на самом краю пустынной гариги [3], которая тянется от Обани [4] до Экса [5]. Прямо-таки пустыня!
Тут прибежал Поль, босиком — он очень торопился узнать, что происходит, — и спросил:
— А верблюды там есть?
— Нет, верблюды там не водятся.
— А носороги?
— Носорогов не видал.
Я бы тоже задал еще уйму вопросов, но мама сказала:
— Ешь!
И мама подтолкнула мою руку ко рту, потому что я так и застыл с бутербродом в руке. Затем приказала Полю:
— Ступай надень домашние туфли не то опять схватишь ангину. Ну-ка бегом обратно!
И Поль пустился бегом обратно. Я спросил:
— Значит, ты сегодня повезешь меня туда, на холмогорье?
— Нет, — ответил отец. — Нет еще, Вилла эта совсем без мебели, ее нужно сперва обставить. Да только новая мебель стоит очень дорого, вот мы и пойдем сегодня в лавку старьевщика на улицу Катр-Шмен.

***
У отца была страсть покупать всякое старье у торговцев подержанными вещами.
Каждый месяц, получив в мэрии [6] свой учительский «оклад», он приносил домой разные диковинки: рваный намордник (50 сантимов), затупленный циркуль-делитель с отломанным кончиком (1 франк 50 сантимов), смычок от контрабаса (1 франк), хирургическую пилу (2 франка), морскую подзорную трубу, через которую все было видно шиворот-навыворот (3 франка), нож для скальпирования (2 франка), охотничий рог, немного сплюснутый, с мундштуком от тромбона (3 франка), не говоря уж о других загадочных вещах — назначение их осталось навеки неизвестным, и мы натыкались на них во всех углах дома.
Эти ежемесячные приобретения были для нас с Полем настоящим праздником. Но мама не разделяла нашего восторга. В недоумении разглядывала она лук с островов Фиджи или «точный» высотомер, стрелка которого, однажды поднявшись до цифры на шкале, указывающей 4000 метров (то ли при восхождении владельца высотомера на Монблан, то ли при его падении с лестницы), раз навсегда отказалась оттуда спускаться.
Мама твердо говорила: «Главное — чтобы дети к этому не прикасались!»
Она бежала на кухню за спиртом, жавелевой водой, кристалликами соды и долго протирала принесенный нами хлам.
Заметим, что в те времена микробы были еще в новинку, великий Пастер их только-только открыл, и моей матери они представлялись малюсенькими тиграми, которые так и норовят забраться к нам во внутренности и нас сожрать.
Прополаскивая жавелевой водой охотничий рог, она сокрушенно твердила:
— Ну скажи на милость, бедный мой Жозеф, для чего тебе эта гадость?
А «бедный Жозеф», торжествуя, отвечал:
— Три франка!
Позднее я понял, что покупал он вещь не ради самой вещи, а из-за ее цены.
— Ну и что ж, вот и еще три франка выброшены на ветер!
— Но, дорогая, ты только вникни, сколько пришлось бы тебе купить меди, если бы ты захотела сделать такой охотничий рог! Подумай, какие понадобились бы инструменты, сколько сотен часов работы потратила бы ты, чтобы придать этой меди нужную форму…
Мама чуть заметно поводила плечом, и всем было ясно, что ей никогда не захочется сделать ни такой, ни какой-либо другой охотничий рог.
Тогда отец снисходительно говорил:
— Ты просто не понимаешь, что этот музыкальный инструмент, сам по себе как будто и бесполезный, в действительности сущий клад. Да ты только представь себе на секунду: я отпиливаю раструб и превращаю его в слуховую трубку, в судовой рупор или в воронку, в граммофонную трубу; а кончик рога, если я скручу его в спираль, становится змеевиком для перегонного куба. Я могу его выпрямить, сделать из него духовую трубу или водопроводную — причем, заметь, из настоящей меди! А если я распилю его на тонкие кружки, у тебя будет штук двести колец для занавесок; если же я просверлю в нем сто дырочек, у нас будет сетка для душа; если я натяну на мундштук рога резиновую грушу, то получится духовой пистолет, стреляющий пробкой…
Так рисовал мой отец перед очарованными сыновьями и опечаленной женой волшебные превращения одного бесполезного предмета в несчетное множество других, столь же бесполезных.
Вот почему, едва услышав слово «старьевщик», мама покачала головой с некоторым беспокойством. Но не сказала, о чем думает, только спросила:
— Носовой платок у тебя есть?
Ну конечно же, у меня был носовой платок! Он лежал в моем кармане, совершенно чистый, уже неделю.
Охотнее всего я пользовался платком, чтобы навести глянец на ботинки или вытереть свою скамью в школе; обычай сморкаться в тонкую тряпицу да еще класть ее потом в карман казался мне нелепым и отвратительным. Однако раз уж дети являются на свет слишком поздно, чтобы воспитывать родителей, они вынуждены мириться с их неискоренимыми чудачествами и никогда их не огорчать. Вот почему, вынув из кармана носовой платок и прикрыв его уголком довольно основательное чернильное пятно на ладони, я помахал моей сразу успокоившейся маме и вышел с отцом на улицу.

***
У обочины тротуара я увидел ручную тележку, которую отец взял у соседа. Надпись, выведенная черными буквами на стенке тележки, гласила:
БЕРГУНЬЯС ДРОВА И УГОЛЬ.
Отец, пятясь, стал между оглоблями и взялся за ручки.
— А твоя задача, — сказал он, — тормозить, когда мы будем спускаться по улице Тиволи.
Я посмотрел на эту улицу, которая круто поднималась вверх, словно гора для катанья на салазках.
— Но, папа, ведь улица Тиволи идет вверх!
— Да, — ответил он, — сейчас она идет вверх. Но я почти наверняка знаю, что на обратном пути она пойдет под гору. А на обратном пути мы будем ехать с грузом. Так что покамест залезай в кузов.
Я уселся точно посреди тележки, чтобы удерживать кузов в равновесии.
Мама глядела на наши сборы из-за низеньких перилец, которыми было обнесено окно дома.
— Главное, — сказал она, — берегитесь трамваев!
Па что мой отец ответил веселым ржанием, словно заверяя, что все будет в порядке, брыкнул сначала одной, потом другой ногой и помчался галопом навстречу приключениям.

***
Мы остановились в конце бульвара Мадлен, перед грязноватой лавчонкой. Лавчонка, в сущности, начиналась прямо на тротуаре. Он был запружен причудливой мебелью, стоявшей вокруг старинного пожарного насоса, на котором висела скрипка.
Владелец этого торгового заведения был очень высок ростом, очень худ и очень неопрятен. Лицо его обрамляла седая борода, из-под широкополой шляпы, какие носят художники, ниспадали длинные кудри. Он с унылым видом курил свою глиняную трубку.
Отец уже побывал у него и оставил за собой кое-какую «мебель»: комод, два стола и груду кусков полированного дерева; из них, по уверению старьевщика, вполне можно собрать заново шесть стульев. Был там еще диванчик, у которого, как у лошади тореадора, вываливались внутренности, потом три продавленных пружинных матраца, соломенные тюфяки, наполовину выпотрошенные, растерявший свои полки старомодный шкаф, глиняный кувшин, по форме напоминавший петуха, и разнокалиберная домашняя утварь, прочно спаянная ржавчиной.
Торговец помог нам погрузить все это снаряжение на тележку. Вещи со всех сторон затянули обмахрившимися от долгого употребления веревками. Затем мы стали рассчитываться. Старьевщик пристально посмотрел на моего отца и, поразмыслив, объявил:
— За все про все — пятьдесят франков!
— Ого! Это слишком дорого!
— Дорого, зато красиво, — возразил старьевщик. — Комод ведь в стиле того времени! — И он показал пальцем на трухлявые останки комода.
— Охотно верю, — сказал отец. — Комод, конечно, стильный, да только прадедовских времен, не наших!
Торговец скроил брезгливую гримасу:
— Вы так любите все современное?
— Ну, знаете, — ответил отец, — покупаю-то я не для музея. Я собираюсь сам этим пользоваться.
По— видимому, старика опечалило это признание.
— Значит, вас ничуть не волнует мысль, что эта мебель, быть может, видала королеву Марию-Антуанетту в ночной рубашке?
— Судя по состоянию этой мебели, было бы неудивительно, если бы она видела царя Ирода в трусиках!
— Вот тут-то я вас прерву, — молвил старьевщик, — и сообщу вам кое-что существенное, а именно: у царя Ирода, возможно, и были трусики, но комода не было; одни лишь сундуки, окованные золотом, и разная деревянная утварь. Говорю это вам потому, что я человек честный.
— Благодарю вас, — сказал отец. — И раз уж вы человек честный, то уступите мне все за тридцать пять франков.
Торговец оглядел нас обоих, покачал, горько улыбаясь, головой и объявил:
— Никак нельзя! Я должен пятьдесят франков домовладельцу, и за деньгами он придет сегодня в обед.
— Стало быть, если бы вы задолжали ему сто франков, у вас хватило бы духу запросить с меня сто франков? — Отец был возмущен.
— Да следовало бы! Где ж я, по вашему, их добуду? Заметьте, что, если бы я задолжал только сорок франков, я бы и с вас спросил сорок. Если б я задолжал тридцать, то взял бы тридцать…
— В таком случае, мне лучше прийти к вам завтра, когда вы с ним расплатитесь и не будете ему ничего должны.
— Ах нет, это уже невозможно! — воскликнул торговец. — Сейчас ровно одиннадцать. Вы попали как раз в такую минуту, теперь вам нельзя на попятный. Оно, конечно, вам не повезло: надо же было прийти именно сегодня! Ну что ж, у каждого своя судьба. Вы человек молодой и здоровый, стройный, как тополь, отлично видите обоими глазами, и, пока на свете есть еще горбатые и кривые, вы не вправе жаловаться; стало быть — пятьдесят франков!
— Хорошо, — сказал отец. — В таком случае мы выгрузим всю эту рухлядь и обратимся к кому-нибудь другому… Малыш, развязывай веревки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50