Мне уже виделось: вот я скитаюсь по гребню Тауме, волосы мои развеваются по ветру, а на плече сидит верный скворец, нежно пощипывает клювом мое ухо и болтает со мною запросто.
Дома мы узнали, что охотники отправились в Пишори, весьма раздосадованные нашим вероломством. Мы с Лили позавтракали с тетей, мамой, сестрицей и Полем.
Лили был задумчив, я шумно (хоть и неискренне) веселился, чем очень порадовал свою милую маму. Я посматривал на нее с нежностью, но твердо решил покинуть ее в ту же ночь.

***
Я часто спрашивал себя, как мог я принять, не испытывая ни малейших угрызений совести и никакой тревоги, подобное решение; но понял я это только теперь.
Пока не настает печальная пора созревания, мир детей — не наш мир: они обладают чудесным даром вездесущности.
Каждый день, завтракая со своей семьей, я в это самое время обегал холмы и вынимал из ловушек еще теплого черного дрозда.
Тот куст, тот черный дрозд и та ловушка были для меня такой же реальностью, как и эта клеенка на столе, этот кофе с молоком и этот портрет президента Фальера на стене, на котором тот чуть заметно улыбался.
Когда отец вдруг спрашивал: «Где ты?» — я возвращался в нашу столовую, но вовсе не падал с высот мечты, — эти два мира жили бок о бок.
И я недовольным тоном тотчас отвечал отцу: «Я же тут!»
Я говорил правду и какое-то время играл во всамделишную жизнь с ними; но жужжание мухи тут же воссоздавало в памяти овраг Лансело, где меня так долго преследовали три лазоревые мушки. А детская память обладает столь могучей силой, что в этом воспоминании, вдруг ставшем явью, я открывал еще уйму новых подробностей, которых я тогда, в овраге Лансело, как будто не замечал; так бык, пережевывая жвачку, узнаёт в этой траве вкус злаков и цветов, которые он ел, не замечая, что это такое.
Вот почему я привык разлучаться со своими близкими — ведь чаще всего я жил без них и далеко от них. В моем уходе от семьи не было бы ничего нового для меня и зазорного; единственной переменой в повседневной жизни явилось бы только мое физическое отсутствие.
Ну, а мои близкие, что будут делать они тем временем? Это я представлял лишь смутно, я вообще не был уверен, что они могут существовать в мое отсутствие; если же они станут жить и дальше, то лишь ненастоящей жизнью, следовательно, лишенной страданий.
К тому же я уходил не навсегда. Я намерен был вернуться и внезапно их оживить. А вернувшись, я доставлю им такую большую и настоящую радость, что она мигом сотрет воспоминание о терзавшем их дурном сне, и дело с концом: прошлое окупит полнота счастья.

***
После завтрака Лили ушел, сказав, будто мать ждет его, чтобы молотить горох; в действительности же он собирался обследовать погреб и пополнить мои запасы съестного. Лили знал, что его мать сейчас в поле.
Я сразу поднялся к себе в комнату, сказав, что хочу сложить свои вещи перед отъездом, и написал следующее прощальное письмо:
Мой дорогой Папа, Моя дорогая Мама, Мои дорогие Родители!
Главное, не волнуйтесь. Это ни к чему. Теперь я нашел свое призвание. Это: быть Аттшельником.
Я взял с собой все, что нужно.
Что до моего учения, то теперь уже поздно, потому что я от него Отказался.
Если это не удастся, я вернусь домой. Мое счастье — это Приключения. Ничего опасного тут нет. Я взял две таблетки Аспирина Фармацевтических заводов на Роне. Не теряйте самообладания.
И потом, я не останусь совсем один. Кое-кто (кого вы не знаете) будет носить мне хлеб и сидеть со мной, когда гроза.
Не ищите меня: я ненаходим.
Позаботься о здоровье мамы. Я буду думать о ней каждый вечер.
Наоборот, ты можешь гордиться, потому что чтобы сделаться Аттшельником, нужно Мужество и оно у меня есть. Это доказательство.
Когда вы опять сюда приедете, вы меня не узнаете, если я не скажу: «Это я».
Поль будет немножко завидовать, но это ничего. Обнимите его крепко-крепко за его Старшего Брата.
Нежно целую вас и особенно мою дорогую маму.
Ваш сын Марсель Аттшелъник Холмов.
Затем я отправился за старой веревкой, которую видел в траве подле колодца. В ней было метра два, и во многих местах она перетерлась, оттого что на ней поднимали из колодца ведро с водой. Но я считал, что эта ветхая веревка выдержит мою тяжесть и я могу спуститься по ней из окна моей комнаты. Я вернулся в дом и спрятал свою добычу под матрац.
Я приготовил изрядный «узелок» с пожитками; там было кое-что из белья, пара башмаков, «остроконечный нож», маленький топорик, вилка, ложка, тетрадь, карандаш, моток шпагата, кастрюлька, гвозди и несколько старых, выброшенных за ненадобностью инструментов. Все это я спрятал под свою кровать, решив увязать потом в одеяло, едва мои домашние лягут спать.
Две мои сумки лежали на покое в шкафу. Я набил их сухим миндалем, черносливом и сунул туда немного шоколаду, который стянул из свертков и тюков, приготовленных для отправки в город.
Я был необычайно воодушевлен этими тайными сборами и бегством. Беспардонно роясь во всех вещах, даже в вещах дяди Жюля, я сравнивал себя с Робинзоном, который, обследуя трюм затонувшего судна, обнаруживает несметное множество бесценных сокровищ: молоток, зернышко пшеницы, моток бечевки…
Когда все было готово, я решил последние часы перед разлукой посвятить матери.
Я старательно почистил картошку, перебрал салат, накрыл на стол и то и дело бегал к маме целовать ей ручки.
Последний обед был отменно вкусным и обильным, словно отмечалось какое-то радостное событие.
Никто ни единым словом не выразил сожаления по поводу отъезда. Напротив, все явно были рады вернуться в город-муравейник.
Дядя Жюль заговорил о своей службе, отец признался, что надеется к концу года получить «академические пальмы» [33], тетя Роза вспоминала, что в городе есть газ… Мне было ясно, что они уже уехали.
Но я, я оставался здесь.

***
О железную оковку ставня звякнул брошенный камешек. Это был условный знак. Уже совсем одетый, я медленно отворил окно. Снизу, из мрака, донесся шепот:
— Собрался?
В ответ я спустил шпагат со своим узелком. Затем, приколов булавкой к подушке свое «прощальное письмо», я крепко привязал к шпингалету конец веревки. Послав воздушный поцелуй спавшей за стеной маме, я соскользнул по веревке на землю.
Лили стоял под оливой. Я с трудом его различал. Он шагнул ко мне и тихо проговорил:
— Пошли!
Подняв лежавший в траве довольно увесистый мешок, он с усилием взвалил его на плечо.
— Тут картошка, морковь и ловушки, — сказал он.
— А я взял хлеб, сахар, шоколад и два банана. Иди, поговорим потом.
В молчании взобрались мы по склону до Птитё.
Я с наслаждением вдыхал свежий ночной воздух, нимало не тревожась, что начинается новая жизнь.
Ночь была тихая, но студеная, ни звезды на небе. Я прозяб.
Крохотный народец, населяющий страну каникул, певцы лета — насекомые не нарушали больше печального безмолвия невидимой осени. Лишь вдалеке ухал филин да взывал тонкий голос какой-то совки, который в точности повторяло унылое эхо у Рапона.
Мы торопились, как и полагается беглецам. Тяжелая ноша оттягивала нам плечи, и мы не проронили ни слова. Сосны, недвижно застывшие по краям тропинки, походили на вырезанные из жести силуэты, а кругом, освеженное росой, поднималось благоухание.
Через полчаса мы дошли до загона Батиста и присели передохнуть на широком каменном пороге.
Лили заговорил первым:
— Я чуть-чуть не раздумал приходить за тобой!
— Что, мешали родители?
— О нет, не потому.
— А почему? Поколебавшись, он ответил:
— Я не верил, что ты это сделаешь.
— Что сделаю?
— Останешься на холмах. Я думал, ты сказал это так просто, а когда дойдет до дела…
Я встал. Честь моя была задета.
— Так я, по-твоему, девчонка, которая каждую минуту меняет свои взгляды? Ты думаешь, я говорю, лишь бы что-нибудь сказать? Ну, так знай: когда я решаю что-нибудь сделать, я это всегда делаю. И если бы ты не пришел за мной, я бы пошел один! А если тебе страшно, можешь оставаться здесь, я знаю, на что иду!
Я двинулся в путь твердым шагом. Лили встал, ухватился за горловину мешка и, взвалив его на спину, поспешил за мною. Забежав вперед, он остановился, оглядел меня и с волнением сказал:
— Силен!
Я немедленно постарался показать, что я и впрямь «силен», однако ничего не ответил.
Не сводя с меня глаз, Лили добавил:
— Второго такого не сыщешь!
Затем он повернулся ко мне спиной и снова зашагал… Однако, пройдя шагов десять, он снова остановился, не оборачиваясь, повторил:
— Ничего не скажешь, силен!
Его восторженное изумление, хоть оно и льстило моему самолюбию, вдруг показалось мне довольно обременительным, и я должен был сделать над собою усилие, чтобы оправдать словечко «силен».
Я уже был близок к этому, но откуда-то справа донесся шорох. Казалось, кто-то, оступаясь, идет по щебню. Я замер и прислушался. Шум возобновился.
— Это шум ночи, — сказал Лили. — Никогда не знаешь, откуда он взялся. Заметь себе, что хоть это всегда немножко страшно, но не опасно; ты скоро привыкнешь.
Он снова зашагал, и мы вскоре пришли к краю гряды, нависшей над плоскогорьем Гаретты. Слева начинался густой сосновый лес на склонах Тауме. От земли между стволами поднимался предрассветный туман и, свиваясь спиралью, плавно опускался над кустарниками.
Раздался какой-то лай, визгливый и отрывистый; он повторился три раза. Я вздрогнул.
— Там охотятся?
— Нет, — ответил Лили. — Это лис так кричит, когда гонит дичь к самке: дает ей, стало быть, знать.
Снова трижды прозвучал дикий голосок, и тут я вспомнил, что говорится в моем учебнике естественной истории: «Слон ревет, олень кричит, лисица тявкает».
И едва незнакомый звериный голос обрел название, как он сразу потерял свою ночную страшную власть: это тявкает лисица, только и всего. Сто раз носил я этот Лисицын глагол в своем ранце! Я уже совсем успокоился и хотел было поделиться моими спасительными познаниями с Лили, как вдруг слева, в глубине туманного бора, под нависшими ветвями сосен промелькнула какая-то довольно высокая тень.
— Лили, — сказал я тихо, — только что промелькнула какая-то тень, я сам видел.
— Где?
— Там.
— Померещилось, — ответил он. — Не очень-то можно ночью увидеть тень.
— Я же тебе говорю, я сам видел — там что-то промелькнуло!
— Может, лисица?
— Нет. Оно больше лисицы… А может, это твой брат ловит дроздов?
— О нет! Еще рано. До конца ночи ждать не меньше часу.
— Тогда это браконьер?
— Чудно, коли так… А что, если…
Но он не договорил и молча стал вглядываться в чащу леса.
— О чем ты думаешь? Он ответил вопросом:
— А какая она была с виду, та тень?
— Немного смахивает на человека.
— Она большая?
— Не скажу, право, это ведь далеко было… Да, пожалуй, большая.
— В плаще? В длинном плаще?
— Знаешь, я хорошенько не разглядел. Я увидел там словно бы тень, которая зашевелилась и потом исчезла за сосной или за можжевельником. Почему ты спрашиваешь? Ты вспомнил кого-то, кто ходит в плаще?
— Может статься, — в раздумье ответил Лили. — Я его никогда не видел. Но отец видел.
— Кого?
— Большого Феликса.
— Это пастух?
— Да, когдатошний пастух.
— Почему ты говоришь «когдатошний»?
— Потому что это было когда-то, давным-давно.
— Не понимаю.
Он подошел ближе и вполголоса сказал:
— Он помер чуть ли не пятьдесят лет назад. Но лучше об этом не говорить — еще накличешь его!
Остолбенев, я уставился на Лили, который прошептал мне на ухо:
— Он привидение!
Это открытие так меня испугало, что я для собственного успокоения прибегнул к своему излюбленному средству — залился насмешливым хохотом, затем язвительно спросил:
— И ты веришь в привидения?
Лили, видимо, испугался и тихо ответил:
— Да не ори ты! Я же тебе говорил, так нельзя, еще накличешь!
Я понизил голос — просто чтобы доставить удовольствие Лили.
— Так вот, знай же, что мой отец — а он ведь ученый — и мой дядя, который служит в префектуре, говорят, что это брехня! И я то же самое: как услышу про это, так начинаю смеяться. Да, прямо-таки не могу не смеяться.
— А я вот, а вот мой отец не станет смеяться, потому что он сам его видел — привидение, стало быть, четыре раза видел.
— Твой отец хороший человек, но он читать даже не умеет!
— А я и не говорю, что он умеет читать. Я говорю, что он его видел.
— Где?
— Однажды, когда он ночевал в загоне Батиста, он услышал за стеной шаги. И потом громкий вздох, точно кто-то помирает. Тогда он посмотрел в щель в двери и увидел пастуха, высокого-высокого, в плаще, с палкой и в большущей шляпе. Он был весь серый — от макушки до пят.
Я прошептал — опять же просто чтобы доставить удовольствие Лили:
— А может, это был настоящий пастух?
— Как бы не так! Что это было привидение, доказывает то, что, когда отец отворил дверь, там ничего уже не было. Ни пастуха, ни привидения, ничего…
Это было неопровержимое доказательство.
— А зачем оно сюда ходит, это привидение? Чего оно хочет?
— Он, кажется, был очень богатый, имел чуть ли не тысячу овец. Его убили разбойники, всадили ему между лопатками длинный кинжал и отняли громадный мешок с золотыми монетами. Вот он и бродит здесь все время, жалуется, ищет свой клад.
— Но он же знает, что не мы взяли клад.
— То же самое сказал ему отец.
— Он говорил с ним?
— А как же! Когда привидение пришло в четвертый раз, отец говорил с ним через дверь. Он сказал: «Послушай, Феликс, я пастух, как и ты. Я знать не знаю, где твой клад. Не стой ты над моей душой, мне надо выспаться». Тогда привидение, ни слова не говоря, как начнет свистеть, и этак — минут десять. Тогда отец рассердился и говорит: «Я покойников уважаю, но, если ты не угомонишься, ты у меня заработаешь четыре креста и шесть пинков в зад».
— Так и сказал?
— Так и сказал. И он бы это сделал, но тот понял: ушел и никогда больше не приходил.
Эта история явно была нелепицей, я твердо решил ничему в ней не верить, а чтобы ее опровергнуть, воспользовался излюбленными выражениями моего отца.
— Правду сказать, — начал я, — ты, по-моему, очень глупо делаешь, что рассказываешь мне об этих предрассудках, которые — просто суеверие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50