— Идите быстрее, — прошептал я, — сторожа нет! Отец, подойдя, посмотрел на дальний фасад.
— А ведь правда!
— Откуда ты знаешь? — спросила мама.
— Но ведь он когда-нибудь отлучается из замка, это вполне естественно! Он живет один и, наверно, пошел купить себе чего-нибудь поесть!
— А меня вот беспокоит, что его окна закрыты; может, он спрятался за ставнями и следит сквозь щелку, — сказала мать.
— Ну, знаешь, — воскликнул отец, — у тебя больное воображение! Спорим, что мы могли бы пройти с песнями. Но, чтобы ты не волновалась, давайте играть в индейцев, станем команчами, «которые так умеют пройти по прерии, что и травинка не шелохнется».
Мы продвигались вперед с невероятной осторожностью и мудрой медлительностью. Отец, изнемогая под тяжелой ношей, обливался потом. Поль остановился, чтобы обмотать травой веревочные ручки сетки, которые резали ему пальцы. Перепуганная сестрица словно онемела, под стать своей кукле. И лишь время от времени, приложив крохотный пальчик к губам, она с улыбкой говорила: «Ти-ше», а глазенки у нее были как у загнанного зайца. При взгляде на бледную и молчаливую маму сердце у меня сжималось, но я уже завидел в голубизне над деревьями по ту сторону ограды вершину Красной Маковки, той самой, у которой я буду вечером ставить ловушки под стрекотание знакомого мне кузнечика-одиночки; и я знал, что у околицы Латрей меня ждет Лили, с виду как будто равнодушный, но что он — сама дружба и горит желанием поделиться со мною новостями и увлекательными замыслами.
Долгий переход прошел благополучно, хоть и не без тревог, и мы оказались перед последней, волшебной дверью, которая открывалась прямо в летние каникулы. Отец, смеясь, оглянулся на маму:
— Ну как? Что твое предчувствие?
— Отпирай быстрее, умоляю… скорей, скорей…
— Не волнуйся! Ты же видишь — все позади!
Отец повернул ключ в замке и потянул к себе дверь. Дверь не поддавалась. Упавшим голосом он проговорил:
— Кто-то надел цепочку и повесил еще один замок!
— Я так и знала! А сорвать его нельзя?
Я заметил, что цепочка продета через два кольца. Одно из них было ввинчено в дверь, другое — в косяк, который, как мне показалось, прогнил.
— Ну да, — сказал я, — можно сорвать.
Но отец, схватив меня за руку, прошептал:
— Несчастный! Это называется взломом.
— Именно взломом! — прогнусавил чей-то голос. — Да, да, взломом! И карается это тремя месяцами тюрьмы.
Из кустарника возле двери в стене вышел человек среднего роста, но необычайно грузный, в зеленом мундире и фуражке. На поясе у него висела черная кожаная кобура, откуда торчала рукоятка револьвера. Он держал на сворке омерзительного пса.
Пес этот походил на теленка с мордой бульдога. Его грязно-желтая шерсть, в которой виднелись большие розовые плешины, напоминала географическую карту; задняя левая лапа была поджата и то и дело подергивалась; толстые брылы обвисли и от длинных нитей слюны, тянувшихся под ними, казались совсем дряблыми, а торчавшие из отвратительной пасти два клыка грозили смертью каждому, даже ни в чем не повинному. Один глаз страшилища закрывало бельмо, а второй, неестественно выпученный и желтый, грозно сверкал; нос у собаки был мокрый, дышала она хрипло и прерывисто.
Лицо человека внушало такой же ужас. Угреватый красный нос напоминал землянику. Белесые усы заканчивались желтой кисточкой, точно коровий хвост, а на веках росли редкие колючие ресницы. Мама, охваченная неизъяснимым страхом, застонала и спрятала лицо в розы, задрожавшие в ее руках. Сестрица заплакала. Отец, мертвенно-бледный, застыл на месте. Поль спрятался за его спиной, а у меня подкатил комок к горлу…
Человек смотрел на нас, ни слова не говоря, и только слышно было, как хрипит дог.
— Сударь, мы…— сказал отец.
— Вы что здесь делаете? — зарычал двуногий зверь. — Кто вам позволил ходить по земле господина барона? Вы кто такие? В гости к нему пожаловали или, может, вы его родственники?
Он разглядывал нас по очереди выпученными блестящими глазами. При каждом слове живот его колыхался и револьвер подпрыгивал.
— Да, кстати, как ваша фамилия? — И сторож шагнул к папе.
Я выпалил:
— Эсменар, Виктор.
— Замолчи, — сказал Жозеф. — Сейчас не время шутить.
С большим трудом — ему мешала ноша — он вытащил бумажник и протянул свою визитную карточку. Двуногий зверь взглянул на нее и сказал по моему адресу:
— А мальца-то выдрессировали! Умеет уже давать ложные показания!
Он снова взглянул на карточку и воскликнул:
— Народный учитель! Ну, ото уж черт знает что! Преподаватель школы тайком проникает в чужие владения! Преподаватель! Впрочем, допускаю, что и это неправда! Если дети называют чужую фамилию, отец может предъявить чужую визитную карточку.
Наш Жозеф наконец обрел дар речи и произнес длинную защитительную речь. Он говорил о «вилле» (сейчас он называл ее хижиной), о здоровье своих детей, о длинных переходах, которые измучили маму, о том, как строг инспектор учебного округа… Его патетическая речь звучала искренне, но жалко. Лицо мое залила краска стыда, и меня обуяла ярость. Наверно, отец догадался о моих чувствах, потому что в смятении сказал:
— Не стой здесь. Или поиграй с братом.
— Поиграй? Чем, например? — зарычал сторож. — Может, моими сливами? Не смей трогаться с места! — приказал он мне. — И пусть все это послужит тебе уроком! — Затем, обращаясь к отцу, спросил: — А откуда взялся ключ? Он что, самодельный?
— Нет, — неуверенно ответил отец.
Наш мучитель, осмотрев ключ, заметил на нем какое-то клеймо.
— Это ключ администрации. Вы его украли?
— Конечно, нет.
— Откуда же он у вас?
Он смотрел на нас с усмешкой. Отец заколебался, затем храбро сказал:
— Я его нашел. Сторож захихикал.
— Нашли на дороге и сразу смекнули, что это ключ от дверей к каналу… Ну, кто вам его дал?
— Этого я не могу сказать.
— Ах так! Вы отказываетесь отвечать! Я запишу это в рапорт, и тогда лицу, снабдившему вас ключом, вряд ли еще придется расхаживать по этому имению.
— Нет! — горячо сказал отец. — Нет, вы этого не сделаете! Вы не погубите человека, который из любезности, из чисто дружеских чувств…
— У этого служащего нет совести! — заревел сторож. — Он уже десятки раз воровал у меня инжир, я сам видел.
— Вы, наверно, ошиблись, — возразил отец, — я знаю его как безупречного человека.
— Ну да, он вам это доказал, — ухмыльнулся сторож, — отдал ключ от канала, от общественного достояния!
— Вы кое-чего не знаете, он сделал это для пользы канала, — говорил отец. — Я немного разбираюсь в качестве цемента, могу судить об известковых растворах, что позволяет мне следить за сохранностью этого прекрасного сооружения. Загляните в мою записную книжку.
Сторож полистал ее.
— Итак, вы утверждаете, что вы здесь в качестве эксперта?
— В известной мере да, — ответил отец.
— А они тоже эксперты? — Сторож указал на нас — Мне еще не доводилось видеть малолетних экспертов. Зато мне доподлинно известно, это явствует из вашей записной книжки, что вы с помощью подлога проникаете сюда и проходите через наше поместье каждую субботу уже полгода! Великолепное доказательство!
Он спрятал записную книжку к себе в карман.
— А теперь развязывайте все эти узлы.
— Нет, — сказал отец. — Это мои личные вещи.
— Вы отказываетесь? Берегитесь! Я ведь не простой сторож, а присяжный [42], я здесь — власть.
Поразмыслив, отец снял заплечный мешок и развязал его.
— Если бы вы еще кобенились, я вызвал бы жандармов.
Нам пришлось отпереть чемоданы, вытряхнуть сумки, развязать тюки. Наконец все наши убогие сокровища были выставлены в ряд на зеленом склоне насыпи, словно призы за меткую стрельбу в ярмарочном тире… Солонка поблескивала, гипсовая балерина поднимала ножку, а огромный будильник, прилежно отсчитывая бег небесных светил, бесстрастно показывал четыре часа десять минут даже этому безмозглому скоту, недоверчиво на него поглядывающему.
Тщательный осмотр длился долго.
Обилие съестного пробудило зависть в этом жадном брюхе.
— Можно подумать, что вы ограбили бакалейную лавку, — с подозрительным видом сказал сторож.
Затем он обследовал, словно бдительный испанский таможенник, белье и покрывала.
— Ну, а теперь ружье! — потребовал он.
Он оставил его напоследок и, раскрыв ветхий футляр, спросил:
— Заряжено?
— Нет, — ответил отец.
— Ваше счастье.
Сторож переломил ствол и приложился к нему глазом, как к телескопу.
— Ствол чистый, это тоже ваше счастье, — сказал он.
Он громко щелкнул затвором — казалось, это замкнулась мышеловка — и добавил:
— С этакой пушкой легко промазать куропатку, но можно укокошить сторожа, особенно доверчивого…
Он угрюмо покосился на нас, и мне стало ясно: передо мной воплощение бездонной глупости.
И вдруг, поощрительно улыбаясь, он спросил:
— А патроны где?
— Их еще нет. Я набиваю их только накануне охоты. Не люблю держать дома заряженные патроны из-за детей.
— Ясно, — сказал сторож, бросив строгий взгляд на меня. — Если ребенок способен назвать вымышленное имя и проявляет наклонность к взлому, ему не хватает только заряженного ружья.
Мне польстило это суждение. Уже минут десять я подумывал о том, не выхватить ли у него из-за пояса револьвер и не всадить ли в него пулю. Клянусь, не будь тут огромного пса, который походя мог меня проглотить, я попытался бы это сделать.
Сторож вернул отцу ружье и окинул взглядом наши жалкие пожитки.
— А я и не знал, — с недоверчивым видом заметил он, — что учителям так хорошо платят.
Отец получал всего сто пятьдесят франков в месяц, но он воспользовался этим замечанием, чтобы ответить:
— Потому-то я и дорожу своим местом.
— Если вас уволят, пеняйте на себя. Я тут ни при чем! Ну-с, собирайте вещи и ступайте туда, откуда пришли. А я немедля по горячему следу пойду доложу кому надо. Ко мне, Масток! — Он дернул за сворку и увел страшилище, которое озиралось на нас с отчаянным воем, словно жалуясь, что ему помешали нас загрызть.
В эту минуту из будильника вырвался звон, словно вспыхнул фейерверк звуков; тихо вскрикнув, мама опустилась на траву. Я бросился к ней, и она лишилась чувств у меня на руках. Сторож, спускавшийся с насыпи, оглянулся и стал свидетелем этой сцены. Он загоготал и весело крикнул:
— Отлично сыграно, но меня не обманешь!
И он удалился неверными шагами, таща за собой четвероногое, разительно на него похожее.

***
Мама быстро очнулась. Пока отец растирал ей руки, слезы и поцелуи сыновей привели ее в чувство быстрее самой лучшей нюхательной соли.
Только тогда мы обнаружили пропажу сестрицы: она забилась в колючий кустарник, как испуганная мышка, и, не откликаясь на наш зов, стояла на коленках, закрыв глаза руками.
Мы собрали наши вещи, сложив в одну кучу колбасу, мыло, кран, и отец тихо проговорил:
— До чего же мы слабы, когда чувствуем себя виноватыми! Этот сторож — гнусная свинья и первостатейный подлец. Но на его стороне закон, а меня связал по рукам и ногам мой же собственный обман. Все говорит против меня: жена, дети, ключ… Да, каникулы начинаются неудачно. А как они кончатся, право, не знаю…
— Ну, Жозеф,-сказала, вдруг приободрившись, мама, — это еще не светопреставление.
Тогда отец произнес загадочную фразу:
— Пока я учитель, каникулы продолжаются, но если через неделю я перестану быть учителем, я буду безработным.
И он подтянул на плечах ремни от рюкзака.
Возвращение было печальным. Из наспех связанных узлов то и дело что-нибудь вываливалось. Я шел сзади и подобрал в траве гребень, банку горчицы, напильник, шумовку и зубную щетку. Мама тихо приговаривала:
— Я так и знала.
— Да нет же, — с раздражением отвечал отец, — ничего ты не знала, ты только боялась. И у тебя были все основания бояться, но то, что произошло, могло произойти в любое время. Всякие сверхъестественные силы или предчувствия тут ни при чем. Виной всему моя глупость и бездушие этого болвана.
И он непрестанно повторял: «До чего же мы слабы, когда чувствуем себя виноватыми!»
Мы пришли к Доминику, горя нетерпением рассказать о наших злоключениях, однако ставни фермы были закрыты. Он, наверно, ушел в деревню играть в кегли. Зато в усадьбе полковника мы застали Владимира. Он выслушал рассказ отца — несколько сокращенный — и сказал:
— Я бы охотно заглянул к этому человечку. Но я говорил с ним всего три раза в жизни и все три раза давал ему по роже. Если я пойду к нему снова, я опять его стукну. Лучше бы вам потолковать с полковником. Но, к несчастью, он в больнице.
Он, правда, запретил об этом рассказывать, но вам я все же скажу… Ему сделали операцию, завтра утром я к нему пойду, и, если он будет хорошо себя чувствовать, я все ему расскажу. Не знаю только, может ли он вам помочь…
Владимир заставил моих родителей выпить по рюмке виноградной водки, которую они героически проглотили как лекарство. Затем он угостил меня и Поля какаовым ликером, а сестрица с полным удовольствием пила молоко. Мы отправились дальше, подкрепившись, но в большом душевном смятении.
Мой трезвенник отец, разгоряченный рюмкой водки, шагал с тяжелым заплечным мешком, как солдат, но глаза на его застывшем лице смотрели хмуро. А мама неслась будто птица, не касаясь земли. Мы с Полем вели сестрицу. Раскинув в стороны свои короткие ручонки и крепко вцепившись в нас, она не давала нам сойти с тропинки.
Пришлось сделать большой крюк, и всю дорогу мы молчали.
Лили в нетерпении не мог устоять на своем посту у околицы Латрей и поспешил нам навстречу. Пожав мне руку, поцеловав Поля, он, краснея, взял у мамы ее ношу. У него был торжественно-радостный вид, но вдруг он почуял недоброе и тихо спросил:
— Стряслось что-то?
Я сделал знак, чтобы он молчал, и замедлил шаги, отстав от отца, который брел как во сне. Шепотом я рассказал Лили о нашей беде. Сначала Лили не придал большого значения случившемуся, но, когда я упомянул о протоколе, он побледнел и остановился, глубоко огорченный.
— Сторож что-нибудь записывал у себя в книжке?
— Он грозился это сделать и наверняка сделает.
Лили протяжно свистнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50