Пико был довольно высокий мальчик с прекрасными манерами, который часто угощал меня лакричными конфетами; но он никогда не улыбался, потому что существование Жиллиса превратило его жизнь в ад. Если по оценке преподавателя Пико оказывался только на втором месте, он на несколько дней терял дар речи, и двое, а то и трое его родичей поочередно и тайно ходили допрашивать инспектора, как мог учитель допустить такое странное недоразумение.
А у лопоухого заморыша Жиллиса дроби ходили по струнке, и он орудовал «аблативусом», как индеец томагавком. Он знал наперечет все супрефектуры, так что ему позавидовал бы служащий почтового отделения на железной дороге, и он без запинки — ни дать ни взять ожившая мумия — рассказывал о фараонах.
Скоро борьба между обоими соперниками приняла столь ожесточенный характер, что наши преподаватели решили объявлять их первыми на равных основаниях почти по каждой письменной работе.
Нечего было и мечтать о том, чтобы победить этих двух одержимых; да я и не завидовал славе Пико-Жиллиса: круги у них под глазами, их бледные щеки и нервозность наглядно показывали, какими опасностями грозит такая напряженная работа. Словом, даже при величайшем усердии я, несомненно, занял бы только третье место.
Отец надеялся, что я блесну в первом же учебном году, поэтому он был горько разочарован моими посредственными успехами по всем предметам и сделал мне строгое внушение. Я немедленно привел в пример Жиллиса и Пико, которых безусловно ожидают малокровие и воспаление мозга, и пожаловался на ломоту в коленях (действительную) и на головную боль (мнимую).
Однако я почувствовал некоторое беспокойство, услышав однажды вечером разговор моих родителей за стеной.
Было уже довольно поздно, но я не мог уснуть, потому что объелся — уничтожил полкило жареных каштанов.
Отец рассказывал матери о своем посещении лицея, куда он ходил по секрету от меня. Он долго беседовал с Сократом.
— По мнению господина Лепелетье, — говорил отец, — духовное созревание мальчика несколько отстает от физического. У него есть и сметка и неплохая память, но пока что он несколько недоразвит.
— Как! Скажи уж сразу, что он ненормальный!
— Да нет же! Господин Лепелетье считает, что мальчик, конечно, скоро наверстает упущенное и поразит нас всех даже раньше, чем ему минет тринадцать. Правда, в конце-то концов, отметки у него сносные, если не считать латыни. Но в общем…
— А в общем, велика важность ваша латынь! — перебила его мама. — Разве ты хочешь сделать из него попа? «Недоразвитый!» Видела я твоего Лепелетье! Про него-то никак не скажешь, что он недоразвитый! Жирный, как окорок, бока точно у першерона [80].
— Он сидел за столом, — сказал отец, — этой части тела я не мог заметить.
— А когда я в субботу в четыре часа пошла за мальчиком, он показал мне этого господина на улице, и, по-моему, это большой лицемер: отвесил мне низкий поклон — так ведь не кланяются матери ненормального! Они все просто взъелись на моего мальчика, потому что он пришел из начальной школы и во сто раз умнее, чем все они, вместе взятые! «Недоразвитый»! Ну, знаете, слыхала я всякое, но такого еще не приходилось! Непременно расскажу сестре, пусть хоть посмеется… Бедная моя Роза не подозревает, что она тетка недоразвитого ребенка! Как вспомню, что он уже в три года читал!
— Тише, — унимал ее Жозеф. — Ты разбудишь детей! Несколько минут они еще говорили, но до меня доходило
лишь какое-то жужжание, и я уснул с чувством смутной тревоги, навеянной загадочным словом «недоразвитый».

***
На другое утро, придя в семь тридцать, я сразу отправился на розыски нашего всезнайки Каррера. Нашел я его во внутреннем дворике лицея. Он медленно прохаживался один, заложив указательный палец между страницами книги, и что-то бормотал про себя, беззвучно шевеля пухлыми губами, точно священник, читающий требник. Как только он меня увидел, он замер на месте и, с диким видом указывая на меня пальцем, возопил:
И в бедствиях своих она была горда; Черты ее лица являли, как тогда, Заемную красу, что придают румяны, Чтоб ими сгладить лет неизгладимых раны [81].
Не тратя слов попусту, я спросил:
— Что значит «недоразвитый»? Если человек недоразвит, какой он?
Каррер ответил пантомимой. Он вдруг скорчился, прижал локти к бокам, подтянул кисти к груди и безвольно свесил пальцы, которые затрепетали и задергались, как от судороги. Из полуоткрытого рта Каррера вывалился мягкий мокрый язык, глаза его скосились, уставившись на кончик носа. При этом Каррер издавал какие-то нечленораздельные звуки.
Затем, приняв свой обычный вид, он зашагал снова, завывая
«Вострепещи, о дочь, достойная меня, — Так молвила она, тебя жалею я» [82]
Я не отставал и спросил:
— Скажи, как по-твоему, я недоразвитый? Каррер ответил торжественно и мрачно:
— Это видно невооруженным глазом.
— А из чего это видно? Он ответил'
И мнилось тень ее склоняется ко мне, С мольбой объятья к ней простерла я во сне, Но тотчас отступила, помертвев от страха, Узрев ее останки бренные во прахе… [83]
Когда Каррер декламировал последний стих, в голосе его зазвенело патетическое тремоло, и он простер ко мне руки с книгой; но тут громко и решительно забил барабан.
Я понимал, что Каррер подшутил надо мной, однако, вспоминая его пантомиму, не смеялся и стал с тревогой размышлять о своем положении.

***
Во время перемены в половине первого я в игривом тоне рассказал обо всем Ланьо. Он отлично видел, что я несколько огорчен этим, и пытался меня утешить.
— Да ты что! — возмутился он. — Неужели ты в самом деле обращаешь внимание на Сократа? Он же ничего, ну просто ничегошеньки не понимает, кроме своего аблативуса… А я говорю тебе, что ты у нас самый хитрый. Ты не первый в классе, но ты и не последний, ты, как и все, валяешь дурака, зато ни разу не попался… Это ты здорово сообразил, что стараешься быть незаметным. Потому я и говорю, что ты у нас самый башковитый!
Однако, как и большинству детей, мне нравилось быть в центре внимания. От этого порока я избавился — правда, пополнив список своих добродетелей слишком приметной скромностью, — поэтому похвала Ланьо глубоко меня уязвила: ведь даже по мнению друга я не пользовался никаким весом в нашем маленьком кружке. Ланьо был неустрашимым штрафником; Берлодье — зачинщиком каждой «потехи»; Шмидт — признанным мастером футбола; Закариас — образцовым лодырем; Вижиланти не отступал ни перед кем, даже перед взрослыми; Олива считался кандидатом на первую награду; Нельпс писал стихи; Каррер был всезнайкой, мудрецом, нашим арбитром. У каждого было свое лицо. А мне, во-первых, преградила дорогу к почестям на школьном поприще упряжка Пики-Жиллис, и Сократ считал меня «недоразвитым»; во-вторых, меня сковывал страх перед наказанием, поэтому я ничем не мог отличиться и среди товарищей. В общем, я прозябал в неизвестности и ничтожестве. Я почувствовал вдруг, что это больше невыносимо, и решил выдвинуться, совершить какой-нибудь необычайный поступок; если же я, на беду, влипну, останусь без дня отдыха, я скажу отцу, что вынужден был, рискуя собой, постоять за честь нашей семьи.

***
Однажды, на второй большой перемене, мы подошли к Олива, который сидел, по своему обыкновению, один на скамье во внутреннем дворике; но сегодня он был чем-то удручен, и я заметил, что у него распух нос.
— С чего это у тебя? — спросил Ланьо.
— Пегомас стукнул. — И Олива показал на свой обезображенный лиловый нос.
Пегомас был экстерн, рослый, грузный, заплывший жиром и на редкость наглый; он издевался над слабыми и перед каждым хвастался богатством своих родителей.
Я спросил:
— А что ты ему сделал?
— Да— ничего… Он мне завидует — сам-то он всегда и во всем последний. Вот он и сказал: «Тебе из милости ставят хорошие отметки. Все полупансионеры — быдло, а все стипендиаты — голодранцы». А я ему и говорю: «А ты туша — полна супа». А он вдруг как стукнет меня кулаком по лицу!
Слово «быдло» я не знал и лишь догадывался, что это оскорбительное слово. Но и от клички «голодранцы», которую бросил нам толстопузый богач, кровь ударила мне в голову. Весть о нанесенном нам бесчестии мгновенно облетела весь двор, и нос Олива стал предметом внимания негодующих зрителей; они уже уговаривались достойным образом за него отомстить. Однако они задумали идти на обидчика вчетвером или впятером, а я заявил, что это нечестно.
— Хватит и одного, — холодно добавил я.
— Правильно! — закричал Берлодье, большой любитель драки. — Я завтра утром с ним разделаюсь!
— Нет. Ты не стипендиат. А нужно, чтобы это был стипендиат.
— Тогда кто же? — спросил Ланьо.
Я оглядел товарищей, нахмурил брови и ответил:
— Я.
Минутное молчание, потом улыбки, которые сказали мне, что моя репутация не отвечает требованиям этой героической задачи. Берлодье прервал молчание:
— Предположим, ты не сдрейфишь. Но тогда он расквасит тебе нос, как Олива.
Посмотрев ему прямо в глаза, я бросил вызов:
— А вот увидим. Завтра утром, на десятичасовой переменке, во дворе экстерната.
Я заметил удивление на их лицах и сам вдруг удивился, произнеся эти бесповоротно обязывающие меня слова. Но Ланьо положил руку мне на плечо и с твердой уверенностью сказал:
— Не беспокойтесь за него. Вы его еще не знаете, но я-то знаю.
Я ничего больше не сказал, но, чтобы подкрепить заявление друга, заложил руки в карманы и ехидно улыбнулся, словно игрок, который долго скрывал карты, а теперь собирается выложить на стол главные козыри. Это, кажется, произвело известное впечатление; так или иначе, меня приободрило, и в ответ на призыв барабана я спокойно, с развальцем направился в классную.

***
Целых два часа в классной я упивался своей славой. Весть о случившемся передавалась с парты на парту; все по очереди взглядывали на меня и жестом либо мимикой выражали одобрение, восторг, тревогу или недоверие.
Эта необычная возня довольно скоро привлекла внимание Пейра. Когда пессимист Нельпс сделал страшные глаза и неодобрительно покачал головой, Пейр поставил ему на вид, что он «уже пять минут шута корчит в классной», и пригрозил закатить ноль по поведению, а это был бы первый ноль в жизни школяра Нельпса. Потом Пейр спросил Вижиланти, не вывихнул ли он шею, иначе зачем бы ему сидеть, повернувшись ко мне боком? Пантомимы прекратились, но тогда товарищи со всех сторон стали потихоньку, сигнализируя издали подмигиванием, подбрасывать мне записки.
«Если ты ударишь первый, он сразу скиснет» (Шмидт) «Каблуком по пальцам ног» (Ремюза). «Щекочи его, он боится щекотки» (Олива). «Если сдрейфишь, я пойду вместо тебя» (Берлодье). «Сыпни перцу ему в глаз, и тогда ему крышка» (Кабанель, по прозвищу «Трюфель»).
Я кивал головой, точно раскланивался, и посылал улыбки, заверявшие, что я непоколебим; и оттого, что я был в центре внимания классной, я чувствовал себя с каждой минутой все сильнее и опьянел от их доверия ко мне, опьянел от гордости.
Ланьо проводил меня до самого моего дома. По дороге он вдруг заговорил совсем другим тоном:
— Послушай, ведь ты забыл об одной вещи…
— Ну?
— Что, если ты влипнешь, останешься без дня отдыха?
— Тогда я расскажу отцу всю правду, и он меня только похвалит!
— Я ведь почему говорю… потому что, понимаешь… если бы ты в последнюю минуту захотел пойти на попятный, мы бы могли объяснить нашим, что это потому, что тебе нельзя получать взыскание, раз ты стипендиат!
— Значит я, по-твоему, собираюсь идти на попятный?
Он помолчал, затем вполголоса ответил:
— Пегомас больше тебя, и он злой.
Казалось бы, такая заботливость должна была умилить, но я рассердился, сочтя ее недоверием:
— Ты что, испугался за меня?
— Да я, собственно…
— Ну так вот, завтра утром ты увидишь, на что я способен!

***
Когда я вечером, после обеда, раздевался у себя в комнате, вошла мать и, понизив голос, спросила:
— Что с тобой? Получил плохие отметки?
— Нет, мама, уверяю тебя…
— Ты почти ничего не ел.
— Потому что я не успел проголодаться после полдника. Ланьо купил мне два рожка.
— Нельзя всегда только принимать одолжения, надо и отвечать на них, — сказала мама. — Завтра я дам тебе двадцать су, чтобы и ты мог его чем-нибудь угостить. Постарайся хорошенько выспаться. По-моему, ты что-то нервничаешь. У тебя не болит горло?
— Нет. Пока не болит.
Она поцеловала меня в лоб и вышла.
Ее тревога, которая как бы вторила тревоге Ланьо, открыла мне глаза на то, что я и сам волнуюсь, в чем я до этой минуты не хотел себе признаваться. Тут-то я понял, что торжественная часть с речами и приветствиями окончилась. Завтра утром мне нужно будет драться не на шутку.
Так вот, репутация Пегомаса внушала некоторое беспокойство: ведь то, что он нападает на слабых, ничуть не доказывает его собственную слабость; и даже, если вдуматься, это означает, что он дерется часто, стало быть — всегда побеждает. Я видел его только мимоходом, во дворе экстерната; восстанавливая в памяти эти мимолетные впечатления, я пришел к выводу, что Пегомас одного роста со Шмидтом и гораздо его толще. Легко сказать: «туша — полна супа». Да разве знаешь, чем бывают полны люди! Он, может статься, «туша, полная мускулов», и одним ударом собьет меня с ног. А если я и поднимусь, но с таким носом, как у Олива, то что тогда все мои героические слова перед сокрушительной силой смеха!
Одно техническое соображение заставляло меня опасаться плачевного исхода: гнусный экстерн ударил кулаком свою жертву лишь раз, просто в порядке предупреждения, а результат был ужасный. Правда, Олива не очень-то крепкий, но ведь нос у сильных людей такой же мягкий, как и у слабых, и мой нос вряд ли окажется прочнее. Зачем же я сдуру сую нос в эту смехотворную трагедию? Я попытался вернуть себе спокойствие, вспоминая, какой триумф мне устроили товарищи, как они дружно меня поддержали; но тут меня осенило, что их восторженное изумление вовсе не доказательство веры в мои силы: они восторгались нелепым мужеством слабого.
Разумеется, они не желают мне поражения, но, если я буду разбит, они безжалостно поднимут меня на смех, а Олива и Ланьо начнут мочить в холодной воде носовые платки и прикладывать к моему расквашенному носу, еле видному меж заплывших глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50