— Если это удалось проделать Колумбу, то почему не получится у нас? Возможно, сейчас самое неподходящее время для плавания по Средиземному морю, однако лучшее для того, чтобы пересечь Атлантику. При попутном ветре мы пройдем этот путь за один месяц, и к концу нашего плавания вы обе станете отличными моряками.
Мы с Лили были слишком измучены, грязны и голодны, чтобы спорить. Кроме того, в моей памяти остался вовсе не шторм, а то, что произошло между мной и Солариным после бури. Перспектива провести в таком духе целый месяц представлялась весьма заманчивой. Так что мы с Лили отправились на поиски города на этом маленьком островке, а Соларин остался, чтобы навести порядок на судне.
И потянулись дни, заполненные тяжелой физической работой. Погода стояла прекрасная, и на душе у нас немного полегчало. На острове Форментера были белоснежные домики, улицы, посыпанные песком, оливковые рощи, родники, старухи, одетые во все черное, и рыбаки в полосатых фуфайках. А вокруг — бесконечная гладь моря, радующая глаз. Три дня мы питались свежей рыбой из моря и фруктами, сорванными прямо с ветвей деревьев, пили крепкое средиземноморское вино, Дышали свежим соленым воздухом и много и тяжко трудились. Мы все отлично загорели, а особенно благотворное воздействие работа на свежем воздухе оказала на Лили: моя подруга похудела и нарастила отличную мускулатуру.
Каждый вечер Лили играла с Солариным в шахматы. Хотя он никогда не давал ей выиграть, после каждой партии он объяснял Лили ошибки, которые та совершила. Через некоторое время она начала не просто спокойно принимать свои поражения, но и спрашивать его, если какой-нибудь из его ходов приводил ее в замешательство. Она была настолько увлечена игрой в шахматы с самой первой ночи нашего пребывания на острове, что почти не обращала внимания, что я остаюсь на палубе с Солариным, когда она уходит спать в каюту.
— У нее действительно есть талант, — сказал Соларин однажды вечером, когда мы сидели одни на палубе, глядя на океан молчаливых звезд. — Она играет так же, как ее дед, и даже лучше. Она будет великим шахматистом, если забудет, что она женщина.
— А при чем тут половая принадлежность? — спросила я. Соларин улыбнулся и потрепал меня по голове,,
— Девочки отличаются от мальчиков, — сказал он. — Хочешь, покажу на практике?
Я рассмеялась и посмотрела на него при лунном свете.
— Объясни.
— Мы думаем по-разному, — сказал он и устроился у моих ног, положив голову мне на колени.
Поймав его взгляд, я вдруг поняла, что он говорит серьезно.
— Например, — продолжал Соларин, — пытаясь отыскать формулу, которая скрыта в шахматах Монглана, ты рассуждаешь иначе, чем я.
— О'кей! — сказала я со смешком. — Как бы ты подошел к этому?
— Я бы составил подробный перечень всего, что я знаю, — сказал он, отпив бренди из моего бокала. — А потом посмотрел бы, как можно скомбинировать эти условия задачи, чтобы получить решение. Хотя, честно говоря, у меня есть некоторое преимущество перед тобой. Например, я был чуть ли не единственным человеком за тысячу лет, который видел покров, фигуры и даже доску. Последнюю, правда, мельком.
Я удивилась и невольно шевельнулась. Соларин почувствовал мое движение и покосился на меня.
Когда в России обнаружили доску, быстро нашлись те, тут же заявил, что они берутся отыскать и фигуры, — сказал он. — Конечно, они были членами команды белых. Думаю, Бродский — тот кагэбешник, который ходил за мной по пятам в Нью-Йорке, — один из них. По совету Мордехая я заявил, что знаю, где остальные фигуры, и смогу захватить их. Так мне удалось получить карт-бланш от власть имущих.
Тут он понял, что отвлекся, и вернулся к прежней теме. Глядя на меня в серебристом свете луны, Соларин сказал:
— Я видел на шахматах Монглана очень много разных символов. Это заставило меня предположить, что в них заключена не одна формула, а гораздо больше. Ведь, как ты заметила, эти символы обозначают не только планеты и знаки зодиака, но также и элементы периодической системы. Мне кажется, что для трансмутации разных элементов нужны разные формулы. Но откуда нам знать, в какой последовательности расположить символы? Откуда нам знать, что хотя бы одна из этих формул вообще работает?
— Из твоей теории мы этого не поймем, — произнесла я, обдумывая его слова. — Здесь слишком много случайных переменных и много перестановок. Я, может быть, и не слишком много знаю об алхимии, но я разбираюсь в формулах. Все, что мы знаем, указывает на то, что формула только одна. Однако это может быть совсем не то, о чем мы думаем…
— Что ты имеешь в виду? — спросил Соларин.
С начала нашего пребывания на острове никто из нас ни разу не упомянул о тех фигурах, которые лежали под раковиной на камбузе. Как будто по молчаливой договоренности, мы старались не нарушить нашу идиллию упоминанием о том, что поставило под угрозу наши жизни. Теперь, когда Соларин все-таки затронул эту тему, я снова стала ломать голову над задачей, которая, словно зубная боль, не давала мне покоя многие месяцы.
— Мне кажется, там заключена единственная формула с очень простым решением. Зачем было окружать ее такой завесой тайны, если бы она была настолько сложна, что никто все равно не смог бы понять ее? Это как с пирамидами: тысячи лет люди твердили, как было тяжело египтянам переносить гранитные и известняковые блоки весом в две тысячи тонн при помощи примитивных приспособлений. И твердят до сих пор. А что, если египтяне и не думали двигать блоки? Египтяне ведь были алхимиками, не так ли? Они, должно быть знали, что эти камни можно растворить в кислоте, налить раствор в ведро, а потом снова слепить их вместе, как цемент
— Продолжай, — сказал Соларин, глядя на меня со странной улыбкой.
«Как же он все-таки красив», — не к месту подумалось мне.
— Фигуры светятся в темноте, — сказала я, хватаясь за убегающую мысль. — Ты знаешь, что получится, если разложить ртуть? Два радиоактивных изотопа: один из них в течение нескольких часов или дней превратится в таллий, другой — в радиоактивное золото.
Соларин перевернулся, привстал надо мной на локтях и пристально посмотрел мне в глаза.
— С твоего разрешения, я немного поработаю адвокатом дьявола, — сказал он. — Ты путаешь причину и следствие. Ты говоришь, что если у нас есть фигуры, полученные путем трансмутации, то должна быть формула, благодаря которой они были созданы. Даже если это и так, то почему именно эта формула? И почему только одна, а не пятьдесят или сто?
— Потому что в науке, как и в природе, самое простое, самое очевидное решение, как правило, оказывается верным, — сказала я. — Минни считает, что формула только одна. Она сказала, что формула состоит из трех частей: доски, фигур и покрова. — Тут меня осенило: — Как камень, ножницы и бумага. Есть такая детская игра…
— Ты сама как ребенок, — засмеялся Соларин и сделал еще один глоток бренди из моего бокала. — Однако общеизвестно, что все гениальные ученые в душе дети. Продолжай.
— Фигуры покрывают доску, покров покрывает фигуры, — проговорила я, размышляя вслух. — Значит, возможно, первая часть формулы описывает «что», вторая говорит «как», а третья… объясняет «когда».
— Ты имеешь в виду, что символы на доске описывают элементы, которые участвуют в реакции, — сказал Соларин, пытаясь почесать затылок под повязкой. — Фигуры говорят, в какой пропорции надо брать эти элементы, чтобы смешать их, а покров объясняет, в какой последовательности это делать?
— Почти, — произнесла я, дрожа от возбуждения. — Как ты уже сказал, эти символы обозначают элементы периодической системы. Однако мы не учли того, что бросается в глаза с первого взгляда. Они также представляют собой планеты и знаки зодиака! Третья часть говорит «когда» — в какое время, месяц или год каждый этап процесса должен быть закончен! — Но как только эти слова сорвались с моих губ, я поняла, что получается какая-то чепуха. — Разве важно, в какой день или месяц ставить химические опыты?
Соларин какое-то время молчал. Затем он медленно заговорил, безупречно правильно, как по учебнику, произнося каждое слово, — он всегда так делал, когда волновался.
— Разница может быть очень даже большая, — сказал он, — если знаешь, что имел в виду Пифагор, говоря о «музыке сфер». Кажется, тебе удалось подобраться к разгадке. Давай возьмем фигуры.
Когда я спустилась вниз, Лили и Кариока похрапывали на разных койках. Соларин остался на палубе, чтобы зажечь лампу и приготовить шахматную доску, на которой они с Лили каждый вечер играли в шахматы.
— Что происходит? — спросила Лили, услышав, как я вытаскиваю сумку с фигурами из-под раковины.
— Мы разгадываем эту головоломку, — радостно сообщила я. — Хочешь присоединиться?
— Конечно. — Лили стала вставать, и койка под ней жалобно заскрипела. — Я все думала, когда вы пригласите меня принять участие в ваших ночных бдениях. Что между вами происходит? Или это не подлежит огласке?
Я порадовалась, что в темноте не видно, как я покраснела.
— Забудь, — произнесла Лили. — Он, конечно, дьявольски красив, но не моего романа. Ничего, в один прекрасный день я разделаю его в пух и прах за шахматной доской.
Мы выбрались наверх. Лили накинула джемпер поверх пижамы и устроилась на обитой кожей скамейке кокпита напротив Соларина. Она налила себе выпить, а я тем временем достала фигуры и покров из сумки и разложила их на палубе при свете лампы.
Быстро повторив для Лили наши рассуждения, я снова уселась, предоставив Соларину располагаться на палубе. Лодка слегка покачивалась на легкой волне. Теплый бриз ласково обдувал нас, на небе сияли звезды. Лили дотронулась до покрова, глядя на Соларина со странным выражением.
— И что же имел в виду Пифагор, говоря о «музыке сфер»? —спросила она.
— Он считал, что Вселенная состоит из чисел, — сказал Со-ларин, глядя на фигуры из шахмат Монглана. — Это похоже на то, как ноты в музыкальной гамме повторяются октава за октавой. Все в природе подчинено определенной закономерности. Он положил начало математической теории, решающие прорывы в которой, как принято считать, были сделаны лишь недавно. Ее название — гармонический анализ. На нем основывается акустика, которой я занимался. Кроме того, в этой теории содержится ключ к квантовой физике.
Соларин встал и принялся ходить по палубе. Я вспомнила, как он обмолвился, что ему лучше думается в движении.
— Идея состоит в том, что любое явление, имеющее периодическую природу, может быть измерено. Например, волны, будь то звуковые, тепловые колебания или свет, даже морские приливы. Кеплер использовал эту теорию, чтобы открыть законы движения планет, Ньютон — чтобы объяснить закон всемирного тяготения и прецессию. Леонард Эйлер опирался на этот принцип, чтобы доказать, что свет — это разновидность волн, длина которых определяет видимый цвет. Но только Фурье, великий математик восемнадцатого века, определил метод, с помощью которого все волны, включая волны атомов, могут быть измерены.
Он повернулся к нам, его глаза блестели в тусклом свете.
— Итак, Пифагор был прав, — сказала я. — Вселенная состоит из чисел, что подтверждено математическими расчетами, и может быть измерена. Ты думаешь, что именно это заключено в шахматах Монглана — гармонический анализ модекулярной структуры? Метод измерения волн для анализа структуры элементов?
— То, что можно измерить, можно понять, — медленно произнес Соларин. — Что можно понять, можно изменить. Пифагор учился вместе с самым знаменитым алхимиком Гермесом Трисмегистом, которого египтяне считали воплощением бога Тота. Именно Трисмегист установил первый принцип алхимии: «Как наверху, так и внизу». Волны во Вселенной действуют так же, как и волны в мельчайшем атоме, и мы наблюдаем их взаимодействие. — Он остановился и посмотрел на меня. — Через две тысячи лет после этого Фурье показал, как они взаимодействуют. Максвелл и Планк выяснили, что энергия может быть описана теми же терминами, что и волна. Эйнштейн сделал последний шаг и доказал, что то, что Фурье предлагал в качестве инструмента для анализа, действительно применимо ко всему в природе; что материя и энергия — это разновидности волн, которые могут переходить друг в друга.
У меня в голове вдруг все со щелчком встало на свои места. Я уставилась на покров. Лили водила пальцем по золотым змеям, которые переплетались, образуя цифру восемь. Между покровом, лабрисом-лабиринтом, о котором говорила Лили, и тем, что сейчас рассказал об этом Соларин, есть связь. Еще немного — и я нащупаю ее. Макрокосмос, микрокосмос. Материя, энергия. Что все это значит?
— Восемь, — сказала я вслух, хотя все еще думала о своем. — Все ведет нас к восьми. Лабрис похож на восьмерку. Спираль, которую образует прецессия, описанная Ньютоном, тоже напоминает восьмерку. Описанное в дневнике ритуальное шествие, которое наблюдал Руссо в Венеции, тоже двигалось по восьмерке. И символ вечности…
— Какой дневник? — заинтересовался Соларин, слегка встревожившись.
Я смотрела на него и не верила. Как так могло случиться, Что Минни посвятила нас во что-то, во что не стала посвящать своего внука?
— Это книга, которую дала нам Минни, — сказала я ему. — Дневник французской монахини, которая жила двести лет назад. Она присутствовала при том, как шахматы Монглана извлекли из тайника и вынесли из аббатства. У нас не было времени, чтобы дочитать его. Он здесь, у меня…
Я принялась доставать книгу из мешка, и Соларин наклонился ко мне.
— Господи! — воскликнул он. — Так вот что она имела в виду, когда сказала, что последний ключ находится у тебя! Почему ты не сказала об этом раньше?
Он дотронулся до мягкой кожи переплета.
— У меня в голове вертится несколько идей, — сказала я.
Затем я открыла книгу на странице, где описывался «Долгий ход», церемония в Венеции. Мы втроем склонились над этой страницей при свете лампы и некоторое время молча изучали ее. Лили медленно улыбнулась и повернулась, чтобы посмотреть на Соларина своими большими серыми глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91