Музыка, которую они играли, казалось, была навеяна свыше. За ними вышли представители Ватикана в строгих белых ризах и митрах, украшенных драгоценными камнями и золотым шитьем. Казанова подтолкнул меня, чтобы я мог рассмотреть ритуал поближе. Участники процессии спустились с Пьяцетты и остановились у Стены Правосудия, расписанной сценами Страшного Суда. На этом месте в прошлые века Инквизиция вешала еретиков. Вдоль стены возвышались вытесанные из каменных монолитов колонны, привезенные из Крестового похода с берегов древней Финикии. Наверное, неспроста, подумал я, шествие остановилось в благоговейном молчании именно на этом месте. Наконец под звуки божественной музыки процессия двинулась дальше. Кордоны, окружавшие толпу, были сняты, чтобы публика могла присоединиться к шествию. Мы с Казановой взялись за руки и двинулись дальше с толпой, и тут меня охватило странное, едва уловимое чувство, объяснить которое я затруднялся. Меня не оставляло ощущение, будто я стал свидетелем действа, которое было старо, как само время. Действа темного и таинственного, полного символизма, имеющего глубокие исторические корни. Действа опасного. Змееподобное тело процессии изогнулось, поворачивая от Пьяцетты обратно к колоннаде, и мне почудилось, что мы все глубже и глубже погружаемся в темные ходы лабиринта, не имеющего выхода. Я знал, что мне ничего не угрожает — на улице день, рядом сотни людей, однако я не мог прогнать страх. В меня вселяла надежду лишь музыка, а движение, сама церемония страшила меня. Каждый раз, когда мы останавливались по знаку дожа перед каким-либо артефактом или скульптурой, я чувствовал, что кровь в моих жилах пульсирует все сильнее. Словно какое-то послание стучалось в мой мозг, но я не способен был расшифровать его. Казанова внимательно наблюдал за мной. Дож остановился снова. «Это Меркурий — вестник богов, — заметил Казанова, когда мы подошли к бронзовой статуе, словно застывшей в движении. — В Египте его называют Тотом, что значит „судья“. В Греции он — Гермес, проводник душ, потому что он сопровождает души в Аид и иногда выкидывает над богами шутки, похищая оттуда тени умерших. Князь мошенников, Джокер, Шут, Дурак в картах Таро, он был богом воровства и хитрости. Гермес изобрел семиструнную лиру, которая позволяла брать октаву, чем заставил богов ликовать от радости». Я задержался перед статуей некоторое время, прежде чем идти дальше. Передо мной стоял бог, который мог освободить людей из царства смерти. На нем были крылатые сандалии, в руке — сияющий кадуцей, жезл, обвитый парой змей, чьи тела сплетались в восьмерку. Он указывал на землю мечты, волшебные миры, страны, где правят удача, везение и всевозможные игры. Случайно ли это, что на лице статуи блуждала кривая ухмылка, будто бы обращенная к процессии? Может, когда-то давно, в глубине темных веков, этот ритуал был посвящен Гермесу? Дож и процессия делали много остановок на своем трансцендентальном пути — всего их было шестнадцать. Пока мы двигались, в моей голове постепенно вырисовывалась схема. Но лишь во время десятой остановки, перед стеной Кастелло, мне удалось сложить все увиденное воедино. Стена эта имеет три с половиной метра в толщину и облицована разноцветными камнями. Надпись на ней, самую древнюю в Венеции, перевел для меня Казанова:
Если бы человек мог говорить и делать, что думает,
он бы увидел, как может измениться.
В центре стены был вмурован простой белый камень, к которому дож и его свита отнеслись так, словно в нем было заключено некое чудо. И тут меня пробила дрожь. С моих глаз слетела пелена. Я смог увидеть все. Это был не просто ритуал, это был процесс, который разворачивался перед нами, каждая остановка в ходе движения символизировала ступень на пути перехода из одного состояния в другое. Это было похоже на формулу. Формулу чего? И наконец я понял…
Тут Руссо прервал рассказ и, отложив рукоделие, снова залез в свою кожаную сумку и достал оттуда потертый от старости рисунок. Осторожно развернув бумагу, он отдал ее мне.

— Это моя схема «Долгого хода», здесь я указал путь процессии с шестнадцатью остановками, по числу фигур на шахматной доске. Как видите, сам путь представляет собой восьмерку, подобно двум змеям на жезле Гермеса, подобно восьмеричному пути, предписанному Буддой для вхождения в нирвану, подобно восьми ярусам Вавилонской башни, одолев которую человек мог бы достичь богов. Похожую формулу восемь мавров некогда преподнесли Карлу Великому. Она была спрятана в шахматах Монглана…
— Формула? — спросил я в изумлении.
— Формула абсолютной власти, — ответил Руссо. — Формула, чье значение забыто, но чей магнетизм столь велик, что люди продолжают изображать ее, не понимая, что делают, как мы с Казановой в тот день тридцать пять лет назад, в Венеции.
— Этот ритуал выглядит очень красивым и таинственным, — согласился я. — Но почему вы полагаете, будто он имеет нечто общее с шахматами Монглана — сокровищем, которое все считают не более чем легендой?
— Как вы не понимаете! — вспылил Руссо. — Жители островов Италии и Греции унаследовали свои традиции, лабиринты и культы поклонения камням из одного источника — источника, из которого произошли сами.
— Вы имеете в виду Финикию?
— Я имею в виду Темный остров, — с видом заговорщика сказал Руссо. — Остров, который арабы сначала называли Аль-Джезаир. Остров между двумя реками, которые извиваются подобно змеям на жезле Гермеса, образуя цифру восемь, реками, которые омывали колыбель человечества. Тигр и Евфрат…
— Вы считаете, что этот ритуал, эта формула пришла к нам из Месопотамии? — воскликнул я.
— Я целую жизнь посвятил тому, чтобы заполучить ее! — произнес Руссо, поднимаясь со своего места и хватая меня за руку. — Я посылал Казанову, Босуэлла и Дидро, чтобы они узнали эту тайну. Теперь я посылаю вас, чтобы вы нашли следы этой формулы, потому что я провел тридцать пять лет, пытаясь понять ее значение. Теперь слишком поздно…
— Но, мсье! — растерялся я. — Даже если вы узнаете, что это за секретная формула, что вы будете с ней делать? Вы ведь писали о прелестях деревенской жизни на природе, о равноправии людей, данном им от рождения. Какую пользу может принести вам эта вещь?
— Я враг королей! — воскликнул Руссо в отчаянии. — Формула, которая содержится в шахматах Монглана, принесет смерть всем королям и царям на все времена! Ах, если бы я мог прожить достаточно долго, чтобы заполучить ее!
У меня было много вопросов к Руссо, однако он побледнел от усталости, лоб его покрылся бисеринками пота. Философ убрал обратно свое кружево, показывая, что разговор окончен. Но прежде чем снова погрузиться в свои размышления, куда мне дороги не было, он посмотрел на меня в последний раз.
— Был однажды великий царь,—мягко сказал Руссо. — Самый могущественный царь на земле! Говорили, что он никогда не умрет, что он бессмертен. Его называли аль-Искандер, двурогий бог, и на золотых монетах он изображен с витыми козлиными рогами, знаком божества, на царственном лбу. В истории он остался как Александр Великий, завоеватель мира. Он умер в возрасте тридцати трех лет в Вавилоне, в Месопотамии, разыскивая формулу. Если бы только секрет оказался в наших руках…
— Я готов исполнять ваши приказы, — сказал я, помогая Руссо, тяжело опиравшемуся на мое плечо, перейти через мост. — Вдвоем мы отыщем шахматы Монглана, если они еще существуют, и узнаем значение этой формулы.
— Мне уже поздно пускаться на поиски, — сказал Руссо, печально качая головой. — Возьмите эту схему, поскольку это единственный ключ, который у нас есть. Легенда гласит, что шахматы Монглана спрятаны во дворце Карла Великого в Экс-ла-Шапель или в аббатстве Монглан. Ваша задача — найти их.
Робеспьер внезапно замолчал и оглянулся. Перед ним на столе в свете лампы лежала сделанная им по памяти схема венецианского ритуала. Давид, который внимательно изучал набросок, поднял глаза на своего собеседника.
— Вы ничего не слышали? — спросил Робеспьер, в его зеленых глазах отразился отблеск фейерверка.
— Это лишь игра вашего воображения, — резко ответил Давид. — После вашей истории я уже не удивляюсь, что вы так пугливы. Интересно, как много из того, что вы рассказали было следствием старческого слабоумия?
— Вы же слышали, что рассказал вам Филидор, а мне Руссо,—раздраженно ответил Робеспьер. — Ваша воспитанница Мирей владеет несколькими фигурами — она призналась в этом в Аббатской обители. Вы должны отправиться со мной в Бастилию, надо заставить ее все рассказать. Только тогда я смогу помочь вам.
Художник прекрасно понял угрозу, крывшуюся в его словах: без помощи Робеспьера смерть Мирей была неминуема, и смерть самого Давида тоже. Робеспьер имел огромное влияние и мог обратить его против них, а художник уже по уши увяз в этой истории. Только теперь он ясно понял, что Мирей была права, предупреждая его относительно этого «друга».
— Так вы и вправду работали на Марата! — закричал он. — Этого-то Мирей и опасалась! Эти монахини, письма которых я отдал вам… что с ними сталось?
— Вы до сих пор не поняли, — нетерпеливо сказал Робеспьер. — Эта Игра столь велика, что вы, или я, или ваша воспитанница и эти глупые монахини — ничто по сравнению с ней. Женщину, которой я служу, лучше видеть своим союзником, чем противником. Помните об этом, если хотите сохранить голову на плечах. Я не могу вам ответить, что произошло с монахинями. Я только знаю, что она, как и Руссо, пытается собрать шахматы Монглана ради блага человечества…
— Она? — спросил Давид.
Но Робеспьер уже поднялся, собираясь уходить.
— Белая королева, — ответил он насмешливо. — Подобно богине, она берет, что желает, и дарует, что хочет. Попомните мои слова: если вы сделаете, как я говорю, вы будете хорошо вознаграждены. Она проследит за этим.
— Мне не нужны ни союзники, ни награды, — сухо заметил Давид, тоже поднимаясь.
Каким же Иудой он стал! У него не было другого выхода, как согласиться, но только страх заставил его пойти на это.
Художник взял со стола масляную лампу и проводил Робеспьера к дверям, затем предложил проводить и до ворот, потому что слуг в доме не было.
— Не имеет значения, чего вы хотите, покуда вы делаете То, что от вас требуется, — сухо сказал Робеспьер. — Когда она вернется из Лондона, я представлю вас. Не могу сейчас сказать вам ее имя, но ее называют женщиной из Индии…
Их голоса раздавались теперь в холле. Когда в комнате стало совсем темно, дверь в студию со скрипом отворилась. Освещенная только случайными всполохами от фейерверка, темная фигура проскользнула в комнату и подошла к столу, за которым недавно сидели двое мужчин. Когда очередной залп фейерверка залил комнату, он осветил лицо Шарлотты Корде. Женщина склонилась над столом. В руках у Шарлотты был ящик с красками и покрывало, которое она стащила в студии.
Она изучила лежащую на столе карту, затем осторожно взяла ее со стола, сложила и спрятала за корсажем. После этого женщина скользнула в коридор и растворилась во мраке ночи.
17 июля 1793 года
В тюремной камере было темно. Маленькое зарешеченное окошко было слишком высоко, чтобы до него добраться, оно пропускало лишь тонкий луч света, который делал камеру еще темней. Вода, капавшая с замшелых стен, смешивалась на полу с лужами нечистот и мочи. Тюрьма называлась Бастилией, это с ее штурма четыре года назад началась революция. Мирей попала сюда в ночь на 14 июля, день взятия Бастилии. В ночь, когда она убила Марата.
Она провела в камере уже три дня, и только сегодня ее впервые повели на допрос. Судьям не понадобилось много времени, чтобы вынести вердикт: смерть. Через два часа она покинет эту камеру, чтобы больше в нее не возвращаться.
Мирей сидела на жестких нарах, не прикасаясь к корке хлеба и воде в жестяной кружке, которые ей принесли в качестве последней трапезы. Молодая мать думала о своем ребенке, Шарло, оставленном в пустыне. Ей больше никогда не увидеть его. Она гадала, каково это — быть гильотинированной, что она почувствует, когда раздастся барабанная дробь и палач возьмется за рычаг. Через два часа она это узнает. Мирей думала о Валентине.
Голова ее до сих пор раскалывалась после удара, который она получила, когда ее схватили. Хотя рана уже закрылась, в затылке все еще ощущалась тупая боль. Но допрос был гораздо хуже, чем арест. Прямо перед судьями обвинитель разорвал ей на груди платье, чтобы достать бумаги Шарлотты, которые были засунуты за корсаж. Теперь все поверили, что она — Шарлотта Корде, и если бы Мирей развеяла их заблуждение, жизнь всех монахинь из Монглана оказалась бы в опасности. Если бы только она могла передать на волю то, что узнала! То, что перед смертью рассказал Марат о белой королеве.
За дверью ее камеры послышался какой-то шум, затем звук открывающегося засова. Дверь распахнулась, и Мирей увидела в тусклом свете две фигуры. Один был ее тюремщик, другой, одетый в бриджи, шелковые чулки и свободный костюм с фуляром, был ей незнаком. Шляпа с опущенными полями частично скрывала его лицо. Тюремщик шагнул в камеру, и Мирей поднялась на ноги.
— Мадемуазель, — сказал тюремщик. — Судьи прислали рисовальщика, чтобы зарисовать вас для архива. Он сказал, что вы дали свое согласие…
— Да, да! — быстро сказала Мирей. — Впустите его! «Это мой шанс», — подумала она в возбуждении. Если бы только она могла довериться этому человеку, заставить его рискнуть жизнью и вынести из тюрьмы записку! Она подождала, пока охранник уйдет, затем подошла к художнику. Тот сидел на ящике с красками и держал масляную лампу, которая сильно коптила.
— Мсье! — воскликнула Мирей. — Дайте мне клочок бумаги и что-нибудь, чем написать письмо. Меня скоро казнят, и мне необходимо послать весточку на волю, той, кому я доверяю. Ее имя, как и мое, Корде…
— Ты не узнала меня, Мирей? — спросил художник мягким голосом.
Мирей вытаращила глаза, глядя на то, как он снимает жакет, затем шляпу. Рыжие кудри упали на грудь Шарлотты Корде!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91