В свое время она помогла привезти детей в Израиль, теперь принялась за организацию их воспитания. Лучше всего для этого подходили поселения вроде Ган-Дафны, но их было слишком мало. Ребята постарше получали воспитание в Армии обороны Израиля, которая стала своеобразным учебным заведением, где новобранца обучали грамоте и ивриту.
Китти Фремонт уже свободно владела этим языком. Она чувствовала себя своей и с Фостером Мак-Уильямсом на борту самолета, доставлявшего туберкулезных детей в Израиль, и в каком-нибудь пограничном кибуце. «Шалом, гиверет Китти!» — слышалось в сотнях мест, где подрастали ее дети.
А потом Китти осознала нечто, что одновременно обрадовало ее и сильно огорчило. Все чаще она встречала девушек, которых знала еще в Ган-Дафне, — теперь они вышли замуж, вели свое хозяйство. Некоторые из них были совсем детьми на «Исходе», а теперь у них самих подрастали дети. На глазах Китти «Молодежная алия» окрепла и самостоятельно справлялась с любыми трудностями. И вдруг Китти поняла, что сделала свое дело. Ни Карен, ни Израиль больше в ней не нуждаются, и она решила покинуть Израиль навсегда.
ГЛАВА 3
Бараку Бен Канаану исполнилось восемьдесят пять лет. Он отошел от общественной жизни и радовался, что может спокойно заниматься своим хозяйством в Яд-Эле. Именно об этом он мечтал добрых полвека. Даже в глубокой старости он сохранил физическую силу, ясный ум и работал в поле от зари до зари. Его огромная борода почти вся побелела, лишь кое-где сохранились проблески рыжего пламени, но руки остались крепки как сталь. Годы после войны стали для него самыми счастливыми. Он смог наконец посвятить себя семье.
Безмятежное счастье, однако, омрачали мысли о детях, у которых жизнь сложилась не очень счастливо. Иордана не смогла забыть Давида. Ее снедала тоска. Она путешествовала по Франции, потом вернулась в Иерусалим, город Давида, и снова поступила работать в университет: в душе у нее по-прежнему была пустота. Ари сослал себя в Негев. Барак догадывался о причинах, но ему никак не удавалось подобрать ключ к сыну.
Вскоре после восемьдесят пятого дня рождения Барак почувствовал сильные боли в желудке. Он долго никому об этом не говорил: нельзя же в такие годы жить совсем без недомоганий. Но вскоре у него появился сильный кашель, а его-то уж никак нельзя было скрыть от Сары. Она настаивала, чтобы муж показался врачу, но Барак все отшучивался. Пришлось, правда, пообещать, что сходит как-нибудь, но ему всегда удавалось найти повод для отсрочки.
Как-то позвонил Бен Гурион и спросил, не хочет ли Барак приехать с Сарой в Хайфу на празднование третьей годовщины Независимости: им оставят место на почетной трибуне. Это, конечно, была большая честь для старика, и он пообещал приехать. Сара взяла с него твердое обещание, что он сходит в Хайфе к врачу и хорошенько обследуется. Они отправились в Хайфу дней на пять раньше, и Барак действительно лег в больницу. Он пробыл там до кануна Дня независимости.
— Что сказали врачи? — спросила Сара.
Барак рассмеялся:
— Плохое пищеварение и старость. Дали какие-то таблетки.
Но Сара хотела знать подробности.
— Да брось ты, — ответил он. — Мы ведь приехали праздновать Независимость.
В этот день народ валом валил в Хайфу — на собственных и на попутных машинах, на самолетах, поездами… Город кишел людьми. В номере гостиницы, где остановился Барак, не было отбоя от посетителей, хотевших пожать руку ветерану, имя которого стало легендой.
Вечером молодежь, пройдя перед утопающим в зелени зданием муниципалитета на Гар-Гакармель, открыла торжества красочным факельным шествием. После митинга на горе был устроен фейерверк.
Десятки тысяч людей толпились на улице Герцля. Гремела музыка, на каждом углу плясали хору. Барак с Сарой тоже вошли в круг и танцевали под восторженные крики молодежи. Затем они отправились в городок Политехнического института, чтобы как почетные гости принять участие в вечере, устроенном «Братством огня» — бойцы Пальмаха создали его еще в дни арабского террора. Был разложен гигантский костер, жарили барана на вертеле, варили кофе по-арабски, хором пели древние песни и библейские псалмы. «Братство огня» пело и плясало до рассвета.
Под утро Сара и Барак вернулись в гостиницу, чтобы немного отдохнуть, а гулянье продолжалось. Через несколько часов они проехали в открытой машине по широкому бульвару, на котором должен был состояться парад, и под гром аплодисментов заняли места на трибуне рядом с президентом страны.
Новый Израиль шествовал мимо Барака: йемениты — теперь уже гордые и смелые бойцы, рослые сабры, летчики из Южной Африки и Америки, солдаты, вернувшиеся на родину со всех концов земного шара. Проходили отборные части десантников в красных беретах, пограничники в зеленой форме. Грохотали танки, в небе ревели самолеты. Сердце Барака забилось, когда под взрыв аплодисментов бородатые подтянутые «Звери Негева» отдали честь отцу своего командира.
Два дня спустя Барак с Сарой стали собираться домой. Народ еще плясал на улицах. Не успели они переступить порог дома в Яд-Эле, как Барак начал сильно кашлять. Он в изнеможении опустился в кресло, а Сара помчалась за лекарством.
— Я же говорила: тебе нельзя так волноваться, — с укором сказала она, вернувшись. — Пора уже считаться с возрастом.
Барак схватил ее за руку, посадил к себе на колени. Сара прижалась головой к его плечу и вопросительно посмотрела ему в глаза. Он отвел взгляд.
— Ну, теперь торжества позади, — сказала она. — Выкладывай, что тебе сказали врачи.
— Тебя не обманешь, — ответил он.
— Я приму все спокойно, обещаю тебе.
— В таком случае вот что: мне пора, — сказал Барак. — В сущности, я и без них это знал.
Сара вскрикнула, но тут же прикусила губу.
— Ты уж постарайся, вызови Ари и Иордану.
— Рак?
— Да.
— И сколько тебе осталось?
— Несколько месяцев. Но это будут чудесные месяцы.
Барак состарился за несколько недель: сильно похудел, сгорбился. Боли, которые на него навалились, были нестерпимы, но он мужественно переносил их, наотрез отказывался лечь в больницу.
Его кровать придвинули к окну, чтобы он мог смотреть на свои поля, на горы, что возвышались за ними. Ари застал отца, когда тот горестно обозревал место, где когда-то стояла Абу-Йеша.
— Шалом, аба, — сказал Ари, обнимая его. — Видишь, я не задержался.
— Шалом, Ари. Дай-ка посмотреть на тебя, сынок. Давно тебя не видел, больше двух лет. Я думал, ты тоже приедешь на парад со своими ребятами.
— Египтяне снова напали на Ницану. Пришлось дать сдачи.
Барак внимательно оглядел сына. Ари дочерна загорел, высох и стал еще более мужественным.
— Негев пошел тебе на пользу, — сказал Барак.
— Что за чепуху мне тут сказала има?
— Не стоит меня подбадривать. Я достаточно пожил, чтобы принять смерть достойно.
Ари налил себе коньяку, закурил сигарету, а Барак не спускал с него глаз. В глазах старика показались слезы.
— Я был бы вполне счастлив, если бы не ты и Иордана. Я умер бы спокойно, зная, что у вас все хорошо!
Ари глотнул коньяка и отвел взгляд в сторону. Барак взял сына за руку.
— Говорят, что ты можешь стать начальником штаба всей нашей армии, если согласишься оставить пустыню.
— В Негеве куча дел, отец. Должен же кто-то ими заниматься! Египтяне нанимают банды фидаинов. Они то и дело просачиваются через границу и нападают на наши села.
— Да, но сам-то ты счастлив, Ари?
— Ты меня знаешь. Я не из тех, кто бурно восторгается. Я же не новый иммигрант.
— Но почему ты уехал от нас и несколько лет не показывал носа?
— Да, это я зря. И очень сожалею об этом.
— Знаешь, Ари, в последние два года у меня впервые в жизни появилось время для размышлений. Это так чудесно — спокойно поразмышлять. А в последние недели у меня времени и того больше. Я много думал. И пришел к выводу, что был не таким уж хорошим отцом. Я виноват перед тобой и перед Иорданой.
— Да брось ты, отец… Слушать не хочу такую ерунду. Что это ты вдруг в сентиментальность ударился?
— Я говорю правду. Теперь я все вижу гораздо яснее. Слишком мало уделял вам времени… Саре тоже. Ари, когда у человека семья, так нельзя.
— Отец, перестань! Никому на свете не доставалось столько родительской любви и понимания, сколько мне. Впрочем, всем родителям, видимо, кажется, что они могли бы сделать для детей больше.
Барак покачал головой:
— У тебя совсем не было детства. Еще двенадцати не исполнилось, а ты уже наравне со всеми работал на болоте. С тех пор как я вложил тебе в руки кнут, ты прекрасно обходился без меня.
— Я не хочу даже слушать тебя, отец. Мы живем в этой стране не ради завтрашнего дня. Другой жизни у нас быть не могло. Брось казниться. Мы жили так, потому что выбора у нас не было.
— То же самое я говорю себе, Ари. Разве мы могли иначе? Снова гетто? Концлагеря? Душегубки и печи? Нет, все что угодно, только не это. Мы не зря жили. Но все-таки эта наша свобода… слишком дорогой ценой куплена. Мы настолько дорожим ею, что вырастили поколение еврейских Тарзанов, только они могли отстоять ее. Ничего мы вам дать не сумели, кроме жизни, полной борьбы, да и оставляем мы вас в окопах и с морем за спиной.
— Для Израиля никакая цена не велика, — ответил Ари.
— Нет, велика, если я вижу в глазах моего сына горе.
— Но разве ты отнял Давида у Иорданы? Такова жизнь. Такова цена, которую приходится платить за то, что мы родились евреями. Разве не лучше отдать жизнь за свою страну, чем умереть, как твой отец, от рук мрази в гетто?
— Да, это так, но в горе моего сына все-таки виноват я, Ари. — Барак облизнул губы и с усилием проглотил слюну. — Иордана крепко подружилась с Китти Фремонт.
Ари заморгал.
— К ней тут относятся прямо как к святой. Каждый раз, приезжая в Хулу, она приходит к нам. Зря ты с ней перестал встречаться.
— Отец…
— Думаешь, я не вижу, как она сохнет по тебе? И разве тем мужчина выражает свои чувства, что прячется в пустыне? Да, да, Ари. Давай уж поговорим обо всем, коли начали. Ты просто сбежал и спрятался. Сознайся! Сознайся мне, да и самому себе.
Ари встал с кровати и отошел в сторону.
— Что за упрямство засело в твоей душе? Почему тебе не подойти к этой женщине и не сказать ей, что ты не можешь без нее?
Взгляд отца жег Ари спину. Он медленно обернулся, опустив глаза.
— Она как-то сказала, что мне придется приползти к ней на коленях.
— Так ползи!
— Не могу я ползать, отец! Даже не знаю, как это делается. Разве ты не видишь? Я никогда не стану тем мужчиной, какой ей нужен.
Барак горестно вздохнул.
— Вот тут-то я и дал с тобой маху, Ари. Возьми меня. Да я бы тысячу раз пополз к твоей матери, потому что жить без нее не мог. Да простит мне Господь, Ари, за то, что я внес свою лепту в создание мужчин и женщин, которые отказываются понять, что такое слезы и нежность.
— Она тоже что-то такое говорила, — прошептал Ари.
— Ты путаешь нежность со слабостью, слезы с бесчестием. Ты заставил себя поверить, что зависимость от кого бы то ни было равносильна поражению. Ты настолько ослеп, что даже не можешь выразить свои чувства.
— Выше головы не прыгнешь, — ответил полковник Бен Канаан.
— Мне жаль тебя, Ари. И тебя, и самого себя.
Назавтра Ари перенес отца в машину, и они поехали в Тель-Хай, туда, где Барак и его брат Акива когда-то пересекли палестинскую границу.
Там были похоронены бойцы «Гашомера», первые вооруженные евреи, защищавшие свой народ еще в начале века. Барак вспомнил, что и сам был в «Гашомере», когда впервые встретил Сару в Рош-Пине.
Могилы располагались в два ряда, а десяток с лишним свободных мест предназначались для пока еще живых. Останки Акивы тоже были перевезены на это почетное кладбище, а участок рядом предназначался для Барака.
Ари понес отца мимо могил вверх к тому месту, где стоял символ обороны страны — огромный каменный лев, смотрящий на долину сверху. На цоколе памятника были высечены слова: «Нет выше счастья, чем отдать жизнь за родину».
Барак посмотрел вниз. По всей долине новые села, строился город с тысячами новых домов. Отец и сын провели в Тель-Хае весь день. Вечером всюду вспыхнул свет, окруживший долину словно крепостной стеной. В центре стояло их село Яд-Эль — Рука Господня. Вдали виднелся Гонен, село отважных юношей, недавно поселившихся в палатках в двух шагах от сирийской границы. В Гонене тоже засветились окна.
— Хорошо, когда есть родина, за которую можно отдать жизнь, — сказал Барак.
Ари осторожно понес его к машине.
Два дня спустя Барак Бен Канаан тихо скончался во сне. Его похоронили в Тель-Хае рядом с братом.
ГЛАВА 4
В конце войны Дов Ландау вступил в армию и принял участие в операции «Десять казней» против Египта. Он мужественно сражался при штурме Сувейдана и получил офицерское звание. Затем Дов служил несколько месяцев в пустыне в рядах «Зверей Негева». Ари, чувствуя способности парня, послал его в генштаб, где Дов получил направление в Хайфский политехнический институт. Он выбрал специальность, связанную с проектами орошения Негева, и обещал стать хорошим ученым.
Дов совершенно переродился. Теперь это был стройный и красивый, добродушный и жизнерадостный молодой человек, принимающий близко к сердцу чужие несчастья. Он и Карен очень любили друг друга, но виделись редко. Страна бурлила, и они с головой ушли в работу. У каждого было свое важное дело — повторялась история Ари и Дафны, Давида и Иорданы. Каждая новая встреча и радовала их и мучила.
Когда Дову исполнилось двадцать пять, он уже был капитаном инженерных войск и многообещающим специалистом. Все свое время он проводил в Хайфском политехническом институте или в Институте имени Вейцмана в Реховоте.
После войны Карен покинула Ган-Дафну и тоже вступила в армию, где пошла на курсы медсестер. У нее был богатый опыт еще с той поры, когда она помогала Китти, и учеба давалась Карен легко. Ей нравилось ухаживать за больными. Девушка мечтала по примеру Китти когда-нибудь посвятить себя уходу за детьми. Ее направили в госпиталь в Саронскую долину. Это было очень удобно: Карен могла приезжать в Иерусалим, когда там появлялась Китти, и бывать в Хайфе, чтобы повидаться с Довом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89