Религиозные обряды здесь не соблюдались, не было даже синагоги.
Несмотря на то что по всей Палестине участились кровавые стычки, дети Ган-Дафны не знали тревоги и страха. Селение находилось вдали от кровавых событий, однако признаки внешней угрозы появились и здесь. Рядом проходила граница, Форт-Эстер был всегда на виду. Окопы, бомбоубежища, оружие и военное обучение стали ежедневной реальностью.
На краю лужайки стояло здание санчасти с поликлиникой и хорошо оборудованным стационаром на двадцать две койки. Здесь был даже операционный зал. Врач обслуживал мошав Яд-Эль, но в Ган-Дафне непременно бывал каждый День. Были еще дантист, четыре медсестры-практикантки, подчиненные Китти, и психиатр.
Китти первым делом перестроила работу санчасти и добилась, чтобы поликлиника и больница работали, как хорошо смазанный механизм. Она составила четкий график приема в поликлинике, обходов и процедур в стационаре и своей требовательностью вскоре завоевала непререкаемый авторитет. Китти соблюдала дистанцию между собой и подчиненными и отказалась от панибратства, которое насаждали многие учителя. Это было необычно для Ган-Дафны, но все уважали ее, так как санчасть превратилась в самую налаженную службу в селе. В своем стремлении к свободе евреи частенько пренебрегали дисциплиной, к которой привыкла Китти. Но методы, которыми она управляла санчастью, выглядели столь эффективно, что никому и в голову не приходило их осуждать. Ну а в часы отдыха, как только Китти снимала халат, она становилась центром внимания. От ее строгости не оставалось и следа. Пассажиры «Исхода» так и остались детьми, а она превращалась в их маму. Китти добровольно вызвалась помочь психиатру. Детям, у которых пострадала психика, она отдавала всю теплоту, на какую только была способна. Ган-Дафна и Палестина и сами по себе оказывали целебное действие, но пережитые ужасы все-таки оборачивались ночными кошмарами, подозрительностью и нелюдимостью, для борьбы с которыми требовались терпение, опыт, а главное — любовь.
Раз в неделю по утрам Китти отправлялась вместе с врачом вниз, в Абу-Йешу. До чего же жалки и грязны были арабские дети в сравнении с крепышами Ган-Дафны! Как убога казалась их жизнь рядом с кипучим котлом молодежного села! Казалось, здесь не знают, что такое смех, игры, не представляют, ради чего живут на свете. Это было какое-то застывшее прозябание — еще одно поколение в вечном караване в бескрайней пустыне. У нее сжималось сердце, когда она входила в эти убогие дома, где на глинобитном полу спали вповалку по восемь-десять человек, и здесь же содержались собаки и куры.
И все же Китти не испытывала неприязни к этим людям. Несмотря на убогие условия, они были добродушны и тоже мечтали жить лучше. Она подружилась с Тахой, молодым мухтаром села, который нарочно никуда не уезжал в дни приема. Китти все время казалось, что Таха хочет поговорить с ней о чем-то. Но Таха был арабом, а арабу можно посвящать женщину далеко не во все дела. Он так и не поделился с Китти своими тревогами.
Наступила зима 1947 года.
Карен и Китти были неразлучны. Девушка, которая в самых адских условиях ухитрялась находить крохи счастья, буквально расцвела в Ган-Дафне и стала гордостью всей деревни. Китти сознавала, что каждый день жизни здесь все дальше отодвигает Карен от Америки, и постоянно напоминала ей о чудесной стране за океаном, а Карен тем временем продолжала разыскивать отца.
Хуже было с Довом. Несколько раз Китти порывалась вмешаться в его дружбу с Карен — уж очень они становились близки. Но она понимала, что противодействие может еще сильнее их сблизить, и отступила. Ее поразила привязанность Карен к парню, внешне совершенно равнодушному к девушке. Дов по-прежнему ходил угрюмый и сторонился людей. Правда, разговаривал он несколько чаще, чем прежде, но если надо было его о чем-нибудь попросить, то это могла сделать только Карен.
У Дова вдруг появилось желание учиться. Он забыл все то немногое, что успел узнать до Освенцима, но теперь со страстью наверстывал упущенное и сутками сидел за книгами. Кроме того, он продолжал рисовать. Время от времени из его рук выходили рисунки, в которых отражался незаурядный талант. Казалось, вот-вот его нелюдимость исчезнет и Дов станет таким же, как и другие дети, но нет — он по-прежнему замыкался в себе. Так Дов и жил: сторонился людей, не участвовал в развлечениях, а после занятий встречался только с Карен.
Китти решила поговорить с доктором Либерманом. Он ведь повидал на своем веку не одного такого Дова. Либерман сказал, что у Дова Ландау очень живой и ясный ум да вдобавок талант. Доктор считал, что любая попытка что-нибудь навязать парню приведет к противоположным результатам. Пока мальчик никого не обижает и его состояние не становится хуже, его лучше оставить в покое.
Неделя шла за неделей, и Китти огорчалась, что Ари не дает о себе знать. Статуя Дафны и мошав Яд-Эль постоянно напоминали о нем. Изредка, бывая в Яд-Эле, она заходила к Саре Бен Канаан и подружилась с ней. Иордана узнала об этом, и ее откровенная неприязнь стала еще сильнее. Молодая огненно-рыжая красавица взяла за правило грубить Китти при каждом удобном случае.
Однажды вечером Китти вернулась в свой коттедж и застала Иордану перед зеркалом с одним из своих выходных платьев в руках. Дерзкая девчонка примеряла его то так, то этак. Появление Китти нисколько не смутило ее.
— Красивая штука, если только согласиться носить такое, — сказала она, вешая платье в шкаф.
Китти подошла к плите и поставила чайник.
— Чему обязана? — спросила она холодно.
Иордана без всякого стеснения разглядывала ее комнату и безделушки.
— Несколько частей Пальмаха проходят военное обучение в кибуце Эйн-Ор, — сказала она наконец.
— Я тоже слышала об этом, — ответила Китти.
— У нас не хватает инструкторов. Собственно, у нас всего не хватает. Так вот, мне поручили спросить вас, не согласитесь ли вы приезжать в Эйн-Ор раз в неделю и обучать оказанию первой помощи раненым.
Китти сбросила туфли и села на койку.
— Я бы предпочла не делать ничего такого, что привело бы меня к общению с солдатами.
— Почему же? — спросила Иордана.
— Мне вряд ли удастся объяснить вам свой отказ и одновременно соблюсти приличия. Пальмах, я думаю, поймет и так.
— Чего тут понимать?
— Ну, хотя бы мои личные чувства. Не хочу принимать в здешней распре ничью сторону.
Иордана презрительно засмеялась:
— Так я и знала. Я говорила в Эйн-Оре, что это напрасная трата времени.
— Неужели так трудно уважать мои личные чувства?
— Миссис Фремонт, вы можете делать свое дело и при этом сохранять нейтралитет где угодно, но только не здесь. Работать в Палестине и ни во что не вмешиваться — это, согласитесь, очень странно. Зачем вы тогда вообще приехали?
Китти сердито спрыгнула с койки.
— Не ваше дело!
Раздался свист чайника. Китти сняла его с плиты.
— А я знаю, зачем вы приехали. Вам нужен Ари.
— Вы нахальная девчонка, и у меня нет желания продолжать этот разговор.
На Иордану это нисколько не подействовало.
— Я видела, какими глазами вы на него смотрите.
— Ну, уж если бы я хотела заполучить Ари, то вас бы не спросила.
— Можете обманывать себя как угодно, но меня-то вы не обманете. Поймите: вы ему совершенно не подходите, вам нет никакого дела до нас.
Китти отвернулась и закурила. Иордана подошла к ней сзади.
— Вот Дафна — это была женщина. Она его понимала. А американка никогда не поймет.
Китти резко обернулась:
— Это почему же? Если я не бегаю в шортах, не лазаю по горам, не стреляю из пушек и не сплю в окопах, то я уже не женщина? Чем вы или та статуя лучше меня? Я прекрасно знаю, в чем дело. Вы меня просто боитесь.
— Вот это уже смешно.
— Не вам меня учить, что такое женщина. Вы сами разве женщина? Вы — подруга какого-то Тарзана и ведете себя, словно только что выскочили из джунглей. Взяли бы расческу да привели себя в порядок.
Китти прошла мимо Иорданы к шкафу и, распахнула дверцу.
— Подойдите и взгляните. Вот что должна носить настоящая женщина.
У Иорданы от злости выступили слезы.
— Впредь, если захотите меня видеть, приходите в санчасть, — холодно сказала Китти. — Я вам не кибуцница и дорожу своей личной жизнью.
Иордана хлопнула дверью с такой силой, что коттедж задрожал.
После вечернего приема в санчасть к Китти пришла Карен и сразу упала в кресло.
— Привет, — улыбнулась Китти. — Как дела?
Карен поймала в воздухе воображаемое коровье вымя и сделала несколько движений.
— Неуклюжие у меня руки, в доярки не гожусь, — сказала она с обидой. — Китти, у меня действительно большая беда. Я обязательно должна поговорить с тобой.
— Давай!
— Не сейчас. Скоро занятия, надо чистить какие-то венгерские винтовки.
— Ничего, подождут твои винтовки. В чем дело?
— Иона, моя соседка по комнате… Мы только успели подружиться, а она уходит на будущей неделе в Пальмах.
У Китти екнуло сердце. Господи, вдруг и Карен скоро соберется туда? Китти отодвинула бумаги.
— Послушай, Карен. Знаешь, о чем я подумала? У нас ведь так не хватает медицинского персонала. То есть я имею в виду — в Пальмахе, да и в селениях. У тебя большой опыт, ты работала с детьми в лагерях. Здесь немало детей, которым нужен уход. Как ты думаешь, не поговорить ли мне с Либерманом, чтобы он разрешил тебе работать со мной? Заодно ты приобретешь специальность.
— Это было бы прекрасно! — Карен радостно улыбнулась.
— Очень хорошо. Тогда я попытаюсь освободить тебя от сельскохозяйственных занятий, и ты после школы будешь ходить сюда.
Карен задумалась.
— А честно ли это будет по отношению ко всем остальным?
— В Америке в таких случаях говорят: двойной выигрыш. Бездарным фермером меньше, толковой медсестрой больше.
— Ой, Китти, я должна тебе признаться. Только, пожалуйста, не говори об этом начальству. Во всем селе нет крестьянки хуже меня. Мне ужасно хочется стать медсестрой.
Китти встала, подошла к Карен и обняла ее за плечи.
— А как ты смотришь на то, чтобы теперь, когда Иона ушла, поселиться со мной?
Лицо девушки просияло от счастья. Китти обрадовалась еще сильнее. Она быстро договорилась с доктором Либерманом и побежала за Карен. Доктор подумал и решил, что дело нисколько не пострадает, если плохой фермер станет хорошей медсестрой.
Расставшись с девушкой, Китти пересекла лужайку и остановилась перед статуей. У нее было такое чувство, будто сегодня она одержала победу над Дафной. Если Карен будет жить рядом, она помешает ей стать дерзкой и грубой саброй. Хорошо, конечно, если у человека есть цель в жизни. Однако если жить исключительно ради цели, то можно перестать быть женщиной. Она нанесла удар Иордане без промаха — Китти это хорошо понимала. С самого рождения Иордана посвятила себя выполнению возвышенной миссии и принесла в жертву личное счастье, карьеру и даже женственность. Иордана не могла соперничать с элегантными женщинами, приезжающими в Палестину из Европы или Америки. Она ненавидела Китти, потому что втайне хотела походить на нее. И Китти это хорошо понимала.
— Китти! — раздался голос в темноте.
— Да?
— Надеюсь, я не напугал вас?
Это был Ари. Когда он подошел поближе, ее охватила беспомощность, которую она всегда испытывала в его присутствии.
— Жаль, что я никак не мог приехать раньше. Иордана передала привет от меня?
— Иордана? Да, конечно, — солгала Китти.
— А как вы с ней уживаетесь?
— Прекрасно.
— Я пришел, чтобы предложить вам вот что. Группа пальмахников поднимается завтра на гору Табор. Не хотите пойти с нами? Будет очень интересно.
— С удовольствием пойду.
ГЛАВА 5
На рассвете Ари и Китти приехали в расположенный рядом с горой Табор кибуц Бет-Алоним — Дом Дубов, где когда-то возник Пальмах.
Табор производил странное впечатление: для горы — недостаточно высок, для холма — чересчур массивен. Он вздымался посреди равнины, словно кулак, торчащий из земли.
Позавтракав, Ари сложил в рюкзаки еду, фляги, одеяло, взял со склада автомат, и они отправились в путь. Ари хотел добраться до места, пока не наступила жара, и не стал дожидаться остальных участников похода. Китти предвкушала приключение. Они прошли арабскую деревню Даббурию у подножия Табора и вступили на узкую тропинку. Перед ними открылся вид на Назарет, лежащий среди холмов. Было прохладно, шли они довольно быстро, и Китти начала понимать, что путь не будет легким. Табор поднимался на шестьсот метров. Даббурия становилась все меньше и вскоре стала как бы игрушечной.
Вдруг Ари остановился и внимательно огляделся.
— Что такое?
— Козы. Разве вы не чувствуете?
Китти потянула носом.
— Нет, ничего не чувствую.
Глаза Ари сузились. Он пристально посмотрел вверх, где тропа сворачивала в сторону и скрывалась из виду.
— Наверное, это бедуины. В кибуц поступило донесение об их появлении. Они здесь со вчерашнего дня.
За поворотом стояла дюжина палаток из козьих шкур, рядом паслось стадо маленьких черных коз. Подошли два бедуина с винтовками. Ари перебросился с ними парой фраз на арабском и направился к палатке побольше, которая, по-видимому, принадлежала вождю.
Китти огляделась. Бедуины производили удручающее впечатление. Женщины носили похожие на мешки засаленные черные платья до пят. Запаха коз Китти не почувствовала, зато ощутила резкий запах, идущий от этих женщин. Связки турецких монет свисали со лба и скрывали их лица. Между палатками копошились дети, закутанные в невообразимо грязные лохмотья.
Седой мужчина вышел из палатки и поздоровался с Ари. Они о чем-то поговорили, затем Ари шепнул Китти:
— Надо зайти к нему в палатку, не то обидится. Постарайтесь попробовать все, что вам подадут. Позже можете вызвать рвоту.
В палатке пахло еще хуже, чем на улице. Они уселись на шерстяную кошму и повели вежливый разговор. Вождь поразился, когда узнал, что Китти приехала из Америки, и поспешил похвастаться фотографией Элеоноры Рузвельт.
Подали еду. Китти сунули в руки жирную баранью ногу и чашку густого отвара с рисом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89