Тадеуш презрительно отмалчивался, а я заорал матом, задыхаясь от отвращения. Мишка визгливо «психанул».
– Ты сам пятьдесят восьмая, враг народа, фашист за фашиста заступается. Пусть я вор, но я советский вор, патриот родины, а фашистов вешать надо.
Шалея от злости, я стал разуваться. Сапоги – единственное оружие арестанта, ослабевшего на скудном пайке. Майор растерянно уговаривал:
– Товарищи, так нельзя. Нужна же дисциплина, значт, порядок. Нужна сдержанность, нельзя так.
Дежурный открыл дверь:
– Прекратить шум! Не то всю камеру – на карцерный режим.
Большинство загудело, чтоб Мишка заткнулся. Ведь он начал. Драка не состоялась. Через минуту Мишка хихикал в своем углу с Шкилетом, а я умильно размышлял о том, что вот какой ни есть, а все же коллектив, и поэтому стихийно рождает справедливость, количество переходит в качество. Пытался даже объяснить это Тадеушу. Он не столько возражал, сколько объяснял по-иному, по-своему: большинство людей душевно предрасположены к добру, это одно из основных положений христианской этики.
На следующий день Тадеуша увезли в трибунал – он получил восемь лет. А через два дня начальник фронтового «Смерша» генерал-майор Едунов обходил камеры, спрашивая, есть ли жалобы.
Мишка захныкал, что пятьдесят восьмая дохнуть не дает, вон этот распевает польские фашистские песни, с сапогами на людей бросается.
Все остальные молчали. Количество предрасположенных к добру душ перешло в какоето иное качество. Я попросил бумагу для письменного заявления о голодовке.
Генерал-майор, ватно седой коротыш, круглоголовый, с быстрыми темными глазами, был еще и зампредседателя фронтового КПК. Пяти месяцев не прошло, как в декабре он приветливо улыбался, снимая с меня выговор, полученный весной сорок четвертого года. А всего месяц тому назад он же сухо подтвердил исключение из партии «за грубые политические ошибки, за проявление жалости к немцам, за буржуазный гуманизм и вредные высказывания по вопросам текущей политики».
Генерал смотрел на Мишку брезгливо, на меня внимательно и едва ли не жалостливо. На мгновение я увидел себя его глазами: заросший черной щетиной, воспаленные глаза-в тот день как раз опять повысилась температура, – вата в ноздрях и ушах, стоял напряженно, стараясь не гнуться от боли в спине.
– Бумагу получите. А голодовка – это ни к чему. Это не наши методы.
Через несколько минут принесли карандаш и листок. Я написал: прошу перевести в другую камеру. Я офицер Красной Армии, никем не лишенный званий, не хочу находиться вместе с бандитами, шпионами и т.д. Это оскорбляет не только меня лично, но и всю армию, чей мундир я ношу. Поэтому, если меня оставят в прежней камере, отказываюсь принимать пищу.
Через полчаса вызвали к начальнику тюрьмы. Насупленный старший лейтенант говорил скучающе:
– Ну чего вы опять волыните? Я ж вам разъяснил, здесь полевая тюрьма. Мы не можем содержать каждого, как ему захочется. Ну как я вас переведу?
– Прошу в такую камеру, где хотя бы не одни только бандиты и власовцы: в Тухеле я сидел с югославскими офицерами.
– Это с какими?
Я называю имена. Через час меня уводят «с вещами».
Прощаюсь только с майором. Он едва отвечает. Все понятно: я ухожу, а Мишка и Шкилет остаются.
Ведут по коридору первого этажа. Проходим пустые комнаты, в которых стоят вразброд кресла, стулья темного дерева с высокими спинками, разбитые буфеты. На стенах – оленьи рога, чучела кабаньих морд, по белой штукатурке – черно-золоченые или черно-красные буквы «шпрухов». Опять коридор, потом дверь в большую пустую кухню, а за ней маленькая комната, вроде кладовки, узкое оконце без стекла, коекак, не сплошь забитое осколками досок. Виден сад, большой кусок неба. На полу, на ворохе чистой соломы вповалку лежали Борис Петрович, Иван Иванович и Лев Николаевич. Сперва – радость, объятия, расспросы, но вскоре тон начал спадать. Услышав про мое заявление, про угрозу голодовки и что мою просьбу так быстро выполнили, Иван Иванович явно заподозрил неладное – не подсажен ли я к ним. Он стал говорить все меньше, все осторожнее. Лев Николаевич и вовсе притих. Борис оставался неизменным – то ли потому, что полагал более опасным выказывать недоверие, то ли не разделяя их подозрений. Он, как и раньше, подробно расспрашивал меня и сам много рассказывал о Югославии.
Заметив настороженность стариков, я понял, что невозможно что-либо изменить, не станешь ведь объяснять – что' вы, дорогие, я не наседка. Оставалось только ничего не спрашивать и самому говорить на посторонние темы – история, литература, военные воспоминания.
Но обида померкла перед неожиданной радостью. Югославам и в Тухеле полагалась прогулка, а теперь с ними повели и меня; вывели в сад, не во двор, куда мы ходили два раза в сутки на оправку к вонючему ровику, а в настоящий сад, молодая зелень кустов и дубков светились на темно-синеватой зелени елей. Высокое голубое небо. Редкие белые хлопья облаков… Ветер теплый, мягкий. Закружилась голова. Внезапная слабость. Я сел на траву. Кажется, впервые в жизни так необычайно внятно ощутил запах травы, влажной земли, теплоту весеннего ветра и подумал, что это – кусты, земля, трава – куда важнее всего, что сейчас заполняет мою жизнь: тюрьма, следствие, ожидание суда, протоколы, допросы, очные ставки, разговоры об амнистии, мелкая злость, мелкие радости, – все, что скручивает мысли в один тугой жгут, натянутый до боли.
Возвращаться в камеру после первой прогулки было очень трудно.
А вскоре досталась еще одна радость – книги. На допросы меня водили по ночам на второй этаж через большой зал и коридор, несколько раз круто поворачивавший. Вдоль коридора стояли шкафы, горки, этажерки, буфеты, вынесенные из разных комнат. Я приметил у одного из поворотов книжный шкаф с разбитой стеклянной дверью. Книги лежали навалом. Коридор освещал тусклый фонарь. Об этом шкафе я думал на протяжении всего допроса. Когда повели обратно, полусонный конвоир шел сзади. Подходя к заветному углу, я прибавил шагу, завернул, на ходу сунул руку в шкаф, выхватил сколько мог книжек, затолкал под гимнастерку за брюки, – шинель укрывала мою добычу. Конвоир все же что-то заметил, окрикнул: «Куда бегите? По камере соскучился?» Я ответил правдоподобно: «Отлить надо».
Захваченные книги были: сборник рассказов из рыцарской жизни, американский переводной приключенческий роман о ковбоях, бандитах и золотоискателях, школьная хрестоматия прошлого века с баснями Лессинга и балладами Шиллера и несколько разрозненных обрывков книг – какой-то светский роман с трогательной любовью, сказки. На следующую ночь конвоир был помоложе, пободрее, заметил мой маневр и прикрикнул: «Положь назад». Я стал канючить: «Подтираться надо, а тут чего, ведь все равно понемецки написано». Он заставил часть книг бросить, но все же я принес в камеру иллюстрированный родословник графов КнебельДебериц, в чьем замке размещалась тюрьма, календари на 1902 и 1903 годы, статистические справочники.
Днем я мог читать. В дверях нашей импровизированной камеры не успели пробить волчок, а пока щелкал ключ, снимался висячий амбарный замок и отодвигалась щеколда, я успевал зарыть книжку в соломе. Из-за книг и сокамерники опять ко мне стали доверчивее. Старики читать не могли, у них отобрали очки. Борис плохо знал немецкий. Я пересказывал им прочитанное. Наибольший успех имел американский роман.
Солнечным утром привели новенького. Он остановился у дверей, угрюмо оглядываясь. Кавалерийская шинель внакидку, фуражка с синим околышем. Плечистый, грудастый, он стоял, не здороваясь. Светло-русый чуб мелкими кудряшками нависал на выцветшие белесые брови, на сердито притемненные, глубоко посаженные серо-голубые глаза. Розовое лицо было стянуто вперед, к концу носа, круглому, прочно, даже лихо закрученному; оливковая гимнастерка и синие бриджи отличного, не армейского сукна. Сияющие хромовые сапоги, явно ручной работы. На гимнастерке аккуратно обметанные дырочки от орденов.
Не отвечая на наши вопросы, он застучал в дверь. Часовой спросил сердито:
– Чего тебе?
– Откройте!
Просунув голову наружу, он забормотал шепотом, слышно было: просит свежей соломы, пробивались отдельные слова – «прокуратура», «фронт», «армия». Дежурный принес охапку соломы, он свалил ее в противоположной части комнатенки, отделяясь от нас четверых. Мы засмеялись. Еще не прошел мой первый тюремный месяц. Я понял его. Трое в каких-то иностранных мундирах, а говорят по-русски, четвертый и вовсе с виду бандит.
Мы все же продолжали спрашивать, и он отвечал, неприязненно насупясь.
– А вам не все равно, кто я такой?… Зачем вам знать? Ну а шо будет, если вы этого не узнаете?… Что может делаться на фронте – война делается… Ну а если я вам скажу, что я кавалерист, так вам будет легче?
Эти встречные вопросы, певучие интонации, мягкие «шь» и «жь» и другие достаточно внятные особенности речи не допускали сомнений.
– Вы одессит?
– Ну и шо, если одессит?
Однако постепенно он стал рассказывать о себе. Петр Александрович Б., бывший прокуpop из Одессы, перед арестом был прокурором кавалерийской дивизии.
– Обвинений на мне, как мух на липучке. Написали «изнасилование», мало им, так еще «растление малолетней». В общем и целом, две польки на мне остались. А в доносах, так там больше ста немок и сколько-то еще полек, но осталось только две. А все это што? Подлость и личные счеты за мою справедливость. Что я всегда за правду. Вот вы режьте меня, а я буду говорить правду. Но только я вам точно скажу, эта подлость юридически безграмотная. Они думают, на маленького напали. Я сам юрист высшей квалификации. Изнасилование, статья 153 УК, а што она говорит? И обратно же есть особая статья УПК – требуется жалоба потерпевшей или родителей, а где у них хоть одна потерпевшая? Не найдут они ни одной потерпевшей. Кто им будет искать по всей Пруссии и Польше? А есть у них два липовых свидетеля. Мой шофер и один поляк, у которого мы на квартире стояли. Обратно юридическая безграмотность. Этот шофер идет по делу еще и как истец, как потерпевший, что я оскорблял его личность словами и действием по морде. И он сам лее признает, что был выпивши. Но это што значит? Что он имеет личные счеты со мной и значит как свидетель уже ничего не стоит, даю отвод, согласно УПК. И тот поляк, обратно же потерпевший, жалуется на оскорбление по морде. И еще он показывает, что немок мне приводил шофер. Значит шофер имеет соучастие. Свидетель на свидетеля, как говорится, минус на минус, дают мине плюс. Этот шофер такой сволочь, левак, вор, ну типичный босяк, я его от передовой спасал, я его как родного сына держал. Поверьте, я очень добрый человек. Это все знают. Жена моя всегда говорит: «Петя, тебе за твою доброту одни несчастья, ты погибнешь через свою доброту». Вот она и права оказалась, моя Лидочка.
Минутное безмолвие. Взгляд в потолок. На белой шее выразительный кадык. Глотает. Глотает. Глотает. Руки сплетены на крутом колене. Побелели пальцы. Горюет сильный мужчина.
– Так это Васька-паразит накапал неразбери-бери-шо. В парткомиссии корпуса даже смеялись: «Ты, говорят, всех немок хотел переиметь». Там он написал сто двадцать чи сто тридцать. Это ж понимаете, никакая логика не примет, не то что юридическая. Там получается по несколько штук в день. Ну, я мужчина, как говорится, в полной силе, никакая дама не жаловалась, но ведь даже научно медицински чистый абсурд. Ну они это тоже поняли. Но отмели все-таки только за недостатком улик. Понимаете, какая подлость? Им, видите ли, улик недостает! А хоть бы одна потерпевшая была. Где у них потерпевшие? Так нет, они все-таки оставляют двух и одну именно несовершеннолетнюю. А почему? Потому что это уже другая статья, это уже более серьезная статья, она при желании на десять лет потянет, при отягчающих обстоятельствах можно даже на высшую меру. Но только это, конечно, для мирного времени… Вот где подлость и обратно же юридическая безграмотность. Они же сами понимают, должны понимать, что я не маленький, у меня юридический стаж пятнадцать лет. Восемь лет был следователем и семь прокурором. Так они клеют мне еще и служебные преступления: незаконные закрытия дел, злонамеренное уничтожение или же потерю материалов, включая вещдок, что значит халатность. Крутят, вроде я какихто там АХО и с военторга, которые совершали хищения и растраты, отпустил, как говорится, за хабара. Так это тоже Васька-мерзавец дул, и потом еще раньше был у меня следователь, шибздик, вроде из интеллигентных, такой, знаете, что ему больше всех надо, он самый большой католик, он бдительный, он сознательный… В глаза он вежливый, дисциплинка, культурка: «извините», «пожалуйста», «позвольте», «спасибо». А за глаза тихой сапой, нож в спину. Ненавижу таких гадов, прямо сам бы убивал. Такому людей не жалко, он только за бумажку болеет. Ничего в нем советского, типичный царский бюрократ, судейский крючок. Хоть он сам из молодых, кончал перед войной. Но тип, такой, знаете, прямо как у Гоголя: всюду ему нужно свой нос совать. А я всегда к людям с душой. Если я могу не посадить человека, чтоб он жил на воле при семье, при детях, так я лучше не посажу, чем посажу. Но правильно говорила моя Лидочка: «Петя, ты погибнешь через свою доброту». Я имел принцип, чтоб в нашей дивизии поменьше подсудных дел. Это же честь – воинская честь. А в кавалерии знаете, какая честь. И командир дивизии – полковник, лихой вояка, вся грудь в орденах – имел такой принцип, и комиссар, старый большевик, политически грамотный, еще в гражданку у Буденного был, он со мной как личный друг… Так этот шибздик стал капать в корпус, в армию. Ну у меня там есть товарищи, сигналили, я его и приштопал. Он, сволочь, упустил подследственного дезертира, а потом незаконно закрыл дело. И вообще разгильдяйство обнаружилось, в делах шурум-бурум и сожительство с машинисткой в штабе. Ну я его и отчислил. Так вот он стал мстить. Из другой армии, а все писал доносы.
На первых порах Б. говорил только о своем деле. Узнав, что Иван Иванович – юрист, он расспрашивал его, советовался, говорил с ним о разных конкретных случаях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94