Слишком долго нас трясло и в годы горбачевской перестройки, и после её краха, слишком много политики было на экранах телевизоров. Образ мирной, благоустроенной, позитивной России никак не мог родиться. Ему мешали путчи, бытовая неустроенность, экономическая «шоковая терапия», ломка всего старого уклада. Да и я считал, что ничего искусственного здесь создавать не надо. Не нужна пропаганда новой жизни. Новая жизнь сама собой убедит людей в том, что она уже есть.
… И чувство обиды, потери всего привычного породило новую генерацию политиков.
С одной стороны, истерично-озлобленных депутатов, для которых важно было оседлать эту идею национальной ущемленности.
С другой — харизматических генералов, которые были готовы в любой момент встать во главе каких-нибудь очередных «событий».
Вот вам генерал Дудаев. Вроде бы настоящий армейский генерал, можно сказать, видный советский военачальник. Командовал подразделением стратегической авиации, держал в руках штабные карты Европы. Казалось бы, человек образованный.
Неужто уже тогда, в 91-м, он возвращался домой в Чечню, имея в голове план: выйти из состава России, объявить шариатскую республику? Неужели не давали покоя лавры Хомейни или Каддафи? Я этого себе представить не могу. Но оказалось именно так — на «историческую родину» вернулся одержимый безумными идеями человек. За грозными, эпохальными событиями 91-го мы проглядели эту национальную катастрофу Чечни. Не верили, не могли представить, что такое возможно.
Масштабы насилия, охватившие республику в первые же годы правления Дудаева, были просто невероятны. Сначала десятки, потом сотни тысяч людей, и русских, и чеченцев, покинули в те годы Чечню под проклятия и угрозы.
Но главная опасность была даже не в этой невиданной эскалации дикости. На территории России образовалась криминальная чёрная дыра. Всплеск криминала — особая тема. Я к ней ещё обязательно вернусь. Здесь чеченцы выглядят не хуже и не лучше других народов — у каждого народа есть свои бандиты. Но только в Чечне этот бандитизм стал практически легальным видом дохода, стал гражданской доблестью. Одно дело, когда государство худо-бедно, но пытается бороться с оргпреступностью на своей территории, в своих городах, где органы правопорядка имеют хоть какой-то ресурс власти. Другое дело — если местная власть сама помогает бандитам и они могут в любой момент исчезнуть со своими деньгами, с заложниками, с оружием в эту самую чёрную дыру.
Тогда, осенью 94-го, перед началом первой чеченской войны, общество, напуганное путчами, не хотело никаких конфликтов.
Но Дудаев угрожал России, шантажировал её террористическими актами, взрывами на военных объектах, на атомных электростанциях. Человек, который озвучивает такое, в принципе, не может и не должен быть субъектом переговоров.
Чеченцы очень гордятся тем, как долго и как часто они воевали с большой Россией: в XIX веке — с царём, в гражданскую — с белыми генералами, после войны — с чекистами.
На этом национальном мифе, на том, что чеченцы ещё в древней истории чувствовали враждебность со стороны других горских племён, и сыграл Дудаев. Ничто в его лощёном провинциальном облике — шляпа, галстук, усики — не напоминало сегодняшних главарей вооружённых банд, которые пришли ему на смену и терроризировали Россию уже не на словах, а на деле. Но именно Дудаев — духовный отец этих людей.
И помог ему в этом ещё один миф — об исламской революции. Опасный миф. И самое печальное, что в том числе и грубая политика Советского Союза привела к возникновению мирового исламского экстремизма. Сколько лет мы в СССР «боролись с сионизмом», осуждали Израиль, помогали палестинцам и другим арабским движениям, не брезгуя терроризмом. Сколько лет потом воевали в Афганистане. В результате привозной социализм, террористические методы, насаждавшиеся нашими же спецслужбами, сомкнулись с самыми радикальными и страшными исламскими сектами и… с ненавистью к России и к русским, которая возникла во время афганской войны.
Впрочем, ненависть террористов, радикалов-исламистов в разное время направлялась на разные страны — на США, Англию, Францию, Индию, Израиль, Россию. Важно другое: все эти страны в конце XX века, обладая ядерным оружием, высокоразвитыми технологиями, самолётами, ракетами, компьютерами, внезапно разбудили другую, варварскую, цивилизацию, разбудили средневековую дикость — и справляются с этой проблемой с неимоверным трудом. И уже эта дикость ставит под сомнение наши ценности, наш мир, само наше существование. Цивилизация как бы стоит в растерянности перед полевыми командирами, перед партизанской войной, перед захватом заложников, перед терактами: как с этим справляться? Мы ещё не умеем бороться с этой бедой, которая как будто вылезла из глубокого исторического подполья. Из прошлых веков. Мы только учимся с ней бороться.
Причём все делают это по-своему. Израильтяне отвечают ударом на удар. Американцы, англичане создают огромную агентурную сеть, выслеживают, охотятся за главарями, одновременно стараясь во внешней политике, и в особенности в международной экономике, связать исламские страны цепью общих приоритетов. Французы в разгар борьбы с алжирскими повстанцами прибегли к массовым репрессиям, к депортации многих тысяч людей из страны и одновременно старались и стараются поддерживать дружеские связи со своими бывшими колониями.
Мы столкнулись с той же самой проблемой, и, как я уже говорил, совершенно неожиданно для себя. Теперь надо вспомнить, как все это начиналось. Честно вспомнить, невзирая на ошибки тех дней, невзирая на душевную боль, которая сопровождает эти воспоминания.
Летом 1994 года чеченской проблемой стали заниматься вплотную. Тогда во властных структурах имела хождение такая теория. Власть Дудаева на территории Чечни крайне непрочна. Новый режим в республике опирается на влияние тейпов (родов), и, хотя он поддерживается старейшинами, между теинами идёт страшная вражда, война за влияние и власть. Постоянно на территории Чечни возникают вооружённые конфликты — то в Грозном, то в Надтеречном районе. Производство остановлено, ничего не работает, не функционирует, народ измучен и уже по горло сыт дудаевскими обещаниями. Все хотят какой-то стабильности. Пришло время России вмешаться — с помощью новых антидудаевских сил внутри республики. События в Грузии показывают, что, когда лидер зарывается, начинает бесчинствовать, авторитетная национальная интеллигенция готова поддержать альтернативные, как правило, ориентированные на Россию, политические группы. Давайте создадим здесь, в Москве, где живёт много очень авторитетных чеченцев, некий новый орган, который возглавит это движение. Есть немало подходящих кандидатур — Автурханов, Гаджиев, Завгаев.
Стадии плана были таковы. Постепенно осуществить плавный вброс в Чечню антидудаевских настроений и сил. Помочь деньгами, если надо — специалистами. Добиться, чтобы народ сам прогнал Дудаева. А если начнётся вооружённый конфликт — не допускать кровопролития. Миротворческие усилия всегда пользуются поддержкой народа: это мы уже знали на опыте Таджикистана, Приднестровья.
И я согласился на этот план.
Был и ещё один аргумент: если объявить войну преступности в каком-то одном месте и победить, это сможет переломить криминальную ситуацию в России. Начинать надо с Чечни. Нужно отнять у бандитов ощущение безнаказанности, нанести не точечный, а по-настоящему мощный удар по преступному миру, который оккупировал целую республику.
Существовала такая теория: мол, Ельцин пошёл на обострение с Чечнёй ради укрепления своего авторитета, ради ужесточения режима президентской власти. Чушь! Бред! Я знал, что общество боится и не хочет войны. Главная особенность первой чеченской операции состоит как раз в том, что я пытался остановить разрастание военного конфликта, не сообразуясь с конкретной тактической выгодой. Но война не прекращалась, вспыхивала вновь. Выкручивалась из наших рук, вновь возникала, на новом витке, в новой форме.
Так было в Будённовске, в Красноармейске, в Грозном летом 1996 года.
Решение о начале военной операции принимал Совет безопасности. В прессе много писали: кто отдавал приказ? как? почему? — все покрыто мраком неизвестности. Ельцин, мол, ушёл от ответственности. Снова враньё! Никогда в ходе чеченской кампании я не уходил от ответственности. Даже когда приказ отдавали другие, брал её на себя. И несу ответственность за штурм Грозного, за бомбардировки и за их прекращение. А на Совете безопасности, где принимали решение о начале операции, действительно протокол не вели. У меня на столе лежали справки (таких справок, подготовленных разными ведомствами, было тогда десятки) с мотивировками, почему нужно начинать операцию. Были и другие аналитические материалы, говорившие о том, что вмешиваться в дела Чечни нельзя. Я изложил аргументы и сказал: какие мнения «за» и «против»? Что нас ждёт? И общая позиция была одна: мы не можем безучастно наблюдать, как отваливается кусок России, это станет началом распада страны.
Одним из тех, кто твёрдо верил в «молниеносный» характер военной операции, был Павел Сергеевич Грачев, министр обороны России с 1992 по 1996 год.
В этой связи не могу не сказать о нем несколько слов.
Павел Грачев — настоящий армейский генерал. Я говорил когда-то, что это «лучший министр обороны». Что я имел в виду? Дело в том, что в отличие от многих своих коллег Грачев всегда чурался политики. Это действительно была ценная его черта, которая гарантировала государству определённое спокойствие.
Грачев всегда стремился быть «человеком на своём месте». И действительно, это разная работа — руководить военным ведомством и руководить боевыми действиями: штурм Грозного в ночь на 1 января это подтвердил и навсегда врезался в нашу память. Сотни убитых, ожесточённое сопротивление боевиков.
Потом появились боевые генералы, которые нормально воевали под его началом, нормально вели кампанию. Но как же дорого стоила эта мешанина первых двух месяцев!
Чудовищная неподготовленность армии. Полный разлад в действиях силовых министерств. Жесточайшая обструкция, непонимание наших действий со стороны журналистов, резкая реакция общественного мнения. По своим последствиям этот «локальный» чеченский кризис, когда страна буквально взорвалась от жестоких нелепостей «молниеносной войны», можно сравнить и с 91-м и с 93-м годами.
Россия в тот момент простилась с ещё одной, чрезвычайно опасной, но столь близкой и дорогой нам иллюзией — о мощи нашей армии. Её выучке. Подготовленности к любым конфликтам. Её непобедимости.
Что говорили тогда? Какая-то там Чечня… Ну сколько их там — пять, десять, двадцать тысяч… И наша армия — огромная, могучая, самая сильная.
Скоро выяснилось, что армия и её командиры готовились совсем не к той войне. Известная ошибка генералов. Война оказалась тяжёлой, страшной, кровавой.
Я помню, скольких усилий стоила мне встреча с Сергеем Адамовичем Ковалёвым, который в первые дни военной операции принял сторону сепаратистов и потом приехал в Москву, чтобы рассказать на пресс-конференции о разрушениях и жертвах в Грозном.
Какие внутренние противоречия меня раздирали! Вот сидит передо мной достойный человек, демократ, правозащитник, уполномоченный президента по правам человека. Как объяснить ему, какими словами, что на карту поставлена сама государственность, сама жизнь России? Ведь все равно он моих аргументов не услышит.
Я выслушал его молча, взял доклад и поблагодарил за работу. Если бы в те дни — а дни были очень острые, когда каждый антивоенный репортаж по телевизору воспринимался моими помощниками как предательство, — мы пошли на чрезвычайные меры, на ограничения свободы слова, раскол был бы неминуем. И общество покатилось бы совсем по другому пути.
Усилием воли я заставил себя не обращать внимания на излишнюю, несправедливую критику. И постепенно в обществе возобладала здравая линия, линия середины.
Все поняли, что там воюет наша армия, наши люди. И военные занялись своим делом, а гражданские — своим. И раскола не случилось. Хотя кое-кто, возможно, на это рассчитывал.
Именно тогда, в 95-м, Россию поразила новая болезнь — тотальная «отрицаловка», полное неверие в себя, в свои силы. Мы, россияне, разлюбили сами себя. А это для нации — исторический тупик.
Почему так произошло? В основе этих комплексов — детская наивность, воспитанная в людях советской властью. Детская вера во всесилие государства. И когда государство допустило ошибку, когда президент, как обычный человек, оказался в плену неких стереотипов (в частности, стереотипа о мощи российской армии), истерика захлестнула общество с головой. Разрушительная, тотальная истерика. Её результаты мы пожинаем до сих пор.
… Летом и осенью 1996 года судьба вновь свела меня ещё с одним российским политиком в погонах (погоны он, правда, к тому времени снял, но образа его действий это не изменило, в душе он остался генералом).
Я говорю об Александре Лебеде.
Я до сих пор помню его мощный голос в августе 91-го, когда он говорил мне в кабинете Белого дома: один залп из БТРов — и вся начинка здания заполыхает, все ваши герои попрыгают из окон. Тогда этот офицер Советской Армии вызвал во мне интерес и симпатию.
Но с течением времени я стал понимать, что за рыкающим голосом и медвежьей повадкой, за какой-то утрированной мужественностью стоит глубокая неуверенность в себе армейского человека, вырванного из привычной среды. Лебедь очень дружил в своё время с Павлом Грачевым (потом их дорожки круто разошлись). Так вот, Грачев — типичный генерал, который не хочет выходить за рамки устава, рамки армейского этикета, привычной армейской жизни. Ему и там хорошо. Лебедь, его бывший подчинённый, тип совершенно противоположный. Это тип российского офицера, который оказался за бортом той грандиозной системы, в которой он всю жизнь был важной деталью, и вдруг к сорока годам понял, что жизнь началась заново.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53