Россия не могла равнодушно взирать на то, как погибают люди, как страдает мирное население. Черномырдин подталкивал Милошевича к переговорам, несмотря на то что тот выдвигал неприемлемые условия: требовал, например, чтобы вместо войск НАТО в Косово были введены войска России, Украины, Индии, третьих стран.
Свою роль сыграл здесь и проект вхождения Югославии в союз России и Белоруссии, который активно обсуждала наша Дума. Идея была абсолютно политиканская, агрессивная, да и нереальная. Тем не менее я пошёл даже на то, что разрешил оперировать на переговорах этой конструкцией, чтобы усыпить бдительность Милошевича.
На самом же деле главной целью этой работы Черномырдина было склонить, заставить Милошевича вести с Западом мирные переговоры. Черномырдин жёстко давил на последнего коммунистического лидера Европы, давая ему понять, что военной поддержки от России не будет, а ресурсы политической поддержки уже исчерпаны.
А от американцев Черномырдин добивался передачи политического механизма урегулирования кризиса в руки ООН. Вывода НАТО за рамки политической составляющей переговоров. Милошевич не мог принять капитуляцию ни от России, ни от НАТО. Виктор Степанович дважды летал в США, два часа вёл переговоры с Клинтоном, четыре часа — с Альбертом Гором. Восемь условий капитуляции, согласованных с Милошевичем, хотя и в изменённом виде, попали в резолюцию ООН. Капитуляция перестала быть унизительной. Она была оформлена как резолюция Совета Безопасности ООН.
Милошевич попросил время подумать, согласовать документ со Скупщиной (югославским парламентом), с военными. В результате документ был принят без единой поправки.
Черномырдин сделал все, что мог. Война была остановлена.
И все это при том, что Милошевич вёл себя абсолютно беспринципно. В отношениях с Россией его главной ставкой были взрыв недовольства россиян моей внешней политикой, раскол в обществе, подталкивание нас к политической и военной конфронтации с Западом.
28 мая в ходе нового визита Черномырдина в Белград югославская сторона сообщила, что принимает общие принципы косовского урегулирования, предложенные «восьмёркой» (созыв министров иностранных дел «восьмёрки» для специального обсуждения косовской проблемы).
1-2 июня в Бонне Черномырдин, Ахтисаари и Тэлботт договорились, что в Косово будет два международных присутствия — российское и НАТО.
2-3 июня в Белграде состоялись переговоры Черномырдина и Ахтисаари с Милошевичем. Власти Югославии согласились с планом мирного урегулирования, принятым в Бонне. План Черномырдина-Ахтисаари состоял из 10 пунктов. Наиболее важные из них представляли изначальные требования альянса, выдвинутые ещё до начала бомбардировок. Возвращение всех беженцев, размещение международных сил сдерживания, отвод сербских военных и полицейских частей и урегулирование политического статуса Косово на основе соглашений, выработанных в Рамбуйе.
По сути дела, Милошевич был вынужден вернуться к исходной точке. Он потерял ещё больше, чем предусматривалось на переговорах в Рамбуйе. С помощью войны он добился единственной цели: убрал с политической сцены всех своих оппонентов и противников внутри страны. Ценой разрухи и полной международной изоляции. Думаю, это один из самых циничных политиков, с которыми я когда-либо имел дело.
И тем не менее в косовском конфликте проявились худшие политические тенденции современной Европы: например, двойные стандарты. Утверждалось, что права человека выше прав отдельного государства. Но, нарушая права государства, вы автоматически и грубо нарушаете права его граждан — прежде всего право на безопасность. В войне пострадали тысячи югославских граждан. На какой чаше весов взвесить права косовских сербов и права косовских албанцев? Да, при Милошевиче албанцы подвергались жестоким репрессиям, были вынуждены бежать из края. Теперь то же самое происходит с сербами. Разница только одна: в первом случае репрессии проводила югославская армия, теперь — Армия освобождения Косово (АОК). Это к вопросу об эффективности военной операции.
И последнее. Ночью 4 июня я принимал решение, согласиться ли с планом военных по переброске колонны десантников в приштинский аэропорт. Уже подписаны все документы. Существуют договорённости: миротворческие войска одновременно занимают выделенные им позиции. Нужно ли?
Я долго сомневался. Слишком опасно. Да и зачем теперь демонстрировать смелость, махать кулаками после драки?
И все-таки в обстановке тотального неприятия нашей позиции европейским общественным мнением я решил, что Россия обязана сделать завершающий жест.
Пусть даже и не имеющий никакого военного значения.
Дело было не в конкретных дипломатических победах или поражениях. Дело было в том, что мы выиграли главное — Россия не дала себя победить в моральном плане. Не дала расколоть себя. Не дала втянуть в войну.
Этот жест моральной победы и был продемонстрирован всей Европе, всему миру под носом огромной военной группировки НАТО.
Печальная страница новейшей истории была перевёрнута, на Югославию перестали падать ракеты и бомбы. Надолго ли?
ОТСТАВКА ПРИМАКОВА
Где-то примерно в январе 1999-го фонд «Общественное мнение» провёл интересный социологический опрос: кто из руководителей России в XX веке оказал наибольшее влияние на судьбу страны? Результат был совершенно обескураживающим. На первом месте Брежнев, на втором Сталин, на третьем Ленин.
Я попытался понять логику отвечавших. Вряд ли за последнее время в мировоззрении людей произошёл такой гигантский откат назад, к коммунистической идеологии.
Дело было в другом — все это время, особенно в течение последнего года, после осеннего кризиса 98-го, в обществе нарастала внутренняя тяга к стабильности, активное неприятие любых перемен.
На фоне президента, который пытается ускорить реформы, обостряет политический процесс, премьер-министр смотрелся главным фактором этой внешней стабильности и спокойствия. Отвечая тем самым на основной социальный запрос масс: «Оставьте нас в покое!»
… Имел ли я право отойти в сторону? Имел ли я право позволять Примакову медленно, но верно перехватывать политическую инициативу, вести страну обратно в социализм, в историческое вчера? Было ли это благом для России?
Глубоко убеждён — нет, не имел. Не имел ни морального, ни политического, ни человеческого права. Мы с огромным трудом вытащили страну, её людей из социализма, из очередей и дефицита, из страха перед парткомом, и теперь одним махом возвращать все назад было бы настоящим преступлением.
Первый неприятный разговор с Евгением Максимовичем произошёл у нас в январе. Примаков предложил Думе обсудить некий план политического урегулирования на ближайший год, до выборов. В чем была его суть?
Президент берет на себя обязательство не распускать Думу и не отправлять правительство в отставку. Дума прекращает процедуру импичмента и не выражает недоверия правительству. Правительство не имеет права вносить в Думу вопрос о недоверии себе (есть в Конституции такая процедура).
Текст этого соглашения, все его ключевые моменты были мне хорошо знакомы.
Это были тезисы того знаменитого соглашения, которое было разработано осенью, при утверждении кандидатуры Черномырдина.
Однако Черномырдина Дума «прокатила», и политическое соглашение на этом приказало долго жить. В политическом смысле документ этот умер именно тогда, в сентябре.
… Почему Примаков решил реанимировать его?
С точки зрения логики все было вроде бы гладко: готовящаяся в Думе процедура импичмента, моя болезнь — факты указывали на то, что политическому процессу необходимы какие-то рессоры.
Но власть — не арифметика и не детский конструктор. Это живой организм, в котором все меняется каждую неделю, иногда каждый день. Если тогда, осенью, при утверждении Черномырдина этот «пакт о ненападении», как его назвали газеты, был уступкой, то сейчас, в конце января, тот же пакт выглядел актом полной капитуляции президентской власти.
Вместе с письмом о политическом соглашении Примаков обсудил с председателем Госдумы Геннадием Селезнёвым законопроект о гарантиях президенту после окончания срока его полномочий. Получалось, как будто это я что-то прошу для себя. Хотите принимать такой закон — принимайте. Такова всегда была моя позиция. Но при чем тут ограничение полномочий? В таком сочетании закон выглядел не просто ущербно, а как прямая подножка мне, действующему президенту.
Примаков приехал с этим документом ко мне в больницу. «Евгений Максимович, — спросил я, — как можно было вносить документ, значительно урезающий президентские полномочия, говорить по нему с Думой и Советом Федерации, даже не поставив меня в известность, не посоветовавшись со мной? Как это все понимать?»
Примаков смутился, стал оправдываться: "Борис Николаевич, я же действовал в ваших интересах, в интересах всего общества, в государственных интересах. Простите, что не согласовал, документ немедленно отзываю… "
Разговор был неприятный, но необходимый. Выходя, Примаков бросил моим помощникам что-то вроде того, что, видимо, Борис Николаевич его неправильно понял.
… Он сидел с кожаной папочкой на коленях. Я такие папочки хорошо помнил: в них руководящие партийные работники, в том числе ЦК КПСС, носили важнейшие документы. Таскать с собой портфель им было по статусу не положено. Примаков, видимо, хотел раскрыть папочку, поговорить по тексту политического соглашения, но я не дал ему такой возможности, и он так и просидел весь разговор с этой папочкой. Мне даже стало как-то жалко его.
Всей этой истории можно было бы и не придавать никакого значения. Да и намерения Евгения Максимовича, вполне возможно, были искренними. Но случай дал мне повод задуматься совсем о другом: о том, как плавно могут быть размыты основы Конституции, какой тихой может быть реформа власти — от президентской республики к парламентской.
Я по-прежнему считал Примакова «своим» премьером и прекрасно помнил, ценой каких невероятных усилий нам удалось буквально уломать его занять это кресло.
Однако политическая атмосфера в стране, как я уже говорил, за эти месяцы кардинально изменилась.
… Примаков на всех своих постах был исключительно лоялен ко мне. Очень вежлив, внимателен, по-человечески близок. Среди когорты молодых политиков, которая пришла во власть после 91-го, мы с ним были настоящими «мастодонтами», начинавшими ещё в то, советское, время. И он всегда ненавязчиво давал мне знать об этом своём особом, поколенческом, понимании. Не шёл на конфликт. Демонстративно дистанцировался от всей кремлёвской борьбы, от всех закулисных перипетий. Сидел у себя в Ясеневе, в СВР, потом на Смоленской площади, в МИДе, спокойно работал, заботясь прежде всего о своей репутации настоящего профессионала. И знал, что я за это высоко ценю его.
Именно эти качества были для меня решающим аргументом при назначении его премьером — опыт, знания.
Почему я так подробно говорю об этом? Мне хочется, чтобы читатель уловил очень неоднозначную подоплёку наших отношений: ведь при назначении Евгения Максимовича я и подумать не мог, что спустя всего несколько месяцев между нами глухой стеной встанет непонимание.
«Примиряющий» и «объединяющий» Примаков, как это ни парадоксально, с каждым днём становился для огромной части бизнеса, а значит, и среднего класса, СМИ, для многих политиков и целых думских фракций главным раздражающим фактором. Вольно или невольно Евгений Максимович консолидировал вокруг себя антирыночные, антилиберальные силы, вольно или невольно наступал на свободу слова, и журналистов не могло это не волновать.
Особенно памятен разнос, который Евгений Максимович устроил Российскому телевидению. Собрав творческий коллектив, он в течение чуть ли не часа распекал журналистов, указывал на недопустимый тон, на ошибки, на то, что можно и нельзя говорить о правительстве.
Я помню, как во время одной из наших встреч, когда он опять и опять бранил журналистов, я в сердцах сказал ему: «Евгений Максимович, да не обращайте внимания, никто нас не поссорит, как и договорились, будем работать вместе!» — «До 2000 года?» — «Да!»
Примаков на минуту задумался. «Борис Николаевич, — вдруг предложил он, — а давайте прямо сейчас вызовем бригаду с телевидения, и вы повторите свои слова так, чтобы они все услышали».
Через некоторое время в кабинет вошли телевизионщики, и я сказал, жёстко фиксируя каждое слово: «… Позиция моя — я работаю до выборов 2000 года. Позиция премьера — он работает до выборов нового президента».
Я снова и снова протягивал ему руку, демонстрируя всем, что мы в одной связке, что мы делаем одно дело.
Я говорил, но Примаков меня не слышал — не мог или не хотел, не знаю. Иногда мне очень хотелось ему сказать: «Евгений Максимович, очнитесь, сейчас другое время! Вокруг нас другая страна!» Но… боялся обидеть, оскорбить.
Возможно, в этом и была моя ошибка.
А весной того, 1999 года произошёл ещё один очень знаменательный эпизод нашей общественной жизни. На заседании правительства министр юстиции Павел Крашенинников докладывал вопрос об амнистии. Очередная амнистия состоится в мае, говорил он, по традиции освобождаются от уголовной ответственности лица, которые не проходят по «тяжёлым» статьям. Всего из мест заключения выйдут на свободу 94 тысячи человек.
Неожиданно министра юстиции перебил Евгений Максимович Примаков. Это проявление гуманизма, все правильно, сказал он. Но это необходимо сделать и для того, чтобы «освободить место для тех, кого сажать будем за экономические преступления».
Эту фразу наверняка запомнили многие. Той весной многие российские граждане в массовом порядке начали паковать чемоданы. Стало окончательно ясно, что популярный премьер-министр, претендующий на роль общенационального лидера, живёт в плену советских стереотипов.
… Мне было по-настоящему горько. Это была не вина, а трагедия Примакова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53