– Это нечестно.
Она изобразила сочувствие.
– Надо было доказать, что фэньду-чи кусаются!
Я вздохнул и почел за благо встать.
– Вряд ли бы у меня это получилось при всех стараниях… У них ведь нет рта.
Когда ее глаза распахиваются – широко-широко, – они кажутся более безграничными, чем небо. Правда, они синие, а не красные, но, говорят, на некоторых планетах небо и впрямь синее… Хотя, может, это такая же правда, как кусающиеся фэньду-чи.
– Подонок!
А про безграничное небо – это у меня хорошо вышло. Может, и получится танка…
– Презренный выкормыш атэпаи-но, ты обманом заставил меня пережить страх и… и пробежать тысячу ли без отдыха…
– И сна…
– Да как смеешь ты смеяться над своей Властительницей?
– И атэпаи-но яйцекладущие. Они не выкармливают…
– Ты…
– И тысячу ли – это ты приврала…
– Покайся, пока не поздно!
Я рухнул на колени и начал отбивать поклоны, медленно подползая к ней. Потом я принялся целовать ее босые ноги – впрочем, уже без всякого кривляния.
– А коронация твоя через 85 лет.
Я показал ей язык и откатился в сторону, на случай, если она все-таки решит поколотить меня снова. Но она вдруг уселась на траву и изобразила обиду, которую можно смыть только кровью… Моей, конечно же.
Я осторожно подполз ближе.
– А хочешь, я назову в твою честь скуфа?
Она просияла – хоть на этот раз мой расчет оказался верен.
– Тебе уже дали выбирать? Так рано?
– Я прошел три ступени.
Она снова скорчила гримасу.
– Я прошла пять.
Я «уважительно» закивал.
– Тогда ты знаешь, каково это – связанные руки, по трое с оружием на ступень. И как их обильно поливают маслом…
Она сникла.
– Нам руки не связывают. И по двое на ступень.
Я сочувственно вздохнул. Бедные…
– И без масла… Так тебе позволяют выбрать скуфа?
– Уже позволили.
– Когда?
У нее был нездоровый блеск в глазах – она, наверное, пошла бы к ненавистным Внешним только ради того, чтобы дойти до третьей ступени и с почетом спуститься в питомник за своим зверьком. Может, она потому и фыркает каждый раз, когда я говорю про Чжань, – просто завидует. Хотя кто знает – пройдет она свою десятую ступень, может, и позволят ей иметь своего зверя.
– Взял вчера, но имя еще не выбирал.
– А тип какой?
– Четырнадцатый.
Она скисла.
– Это больше мужской тип. Не получится.
Я пожал плечами. По мне так скуфу все равно: у них тридцать четыре типа, и кто там ближе к женщине кто к мужчине – вопросы спорные… Но раз она сказала «нет» – спорить бесполезно. Властительница как-никак. Я хихикнул, и она швырнула мне горсть травинок в лицо.
Лицо у нее при этом было таким, как будто этим жестом она дарит свободу тысячам порабощенных презренной Империей планет…
И почему-то я не стал над этим смеяться.
Мы долго сидели на краю обрыва и швыряли камешки в замершего внизу фэньду-чи. Этот был маленький, сдувшийся и не желал слезать со своего кристалла, в котором уже угадывались очертания нового тела ящерки. Расшевелить нам его так и не удалось. Когда мы прекратили попытки, уже стемнело.
– Я сейчас.
Она легко поднялась и исчезла в сумерках. Я швырнул еще пару камешков в кипящую воду залива и прогулялся по насыпи, разминая ноги.
– Ступать нужно на всю стопу, а не на носок.
Она ретировалась и попыталась подкрасться еще раз. Вышло значительно лучше, ей удалось даже чуть сбить меня с толку последним шагом. Правда, удар в поясницу всего лишь скользнул по ребрам, а подсечка вышла так криво, что чуть не лишила равновесия ее саму. В следующий момент я ударил…
И промахнулся. Что еще хуже – я замер, как дурак, пытаясь понять, как это могло получиться. Додумывал я уже лежа на земле – вторая подсечка была отличной. Я вскочил, ударил вслепую, присел, всматриваясь в темноту. И понял, что же спасло ее в первый раз, – меня отвлекло платье. Оно висело на кусте в паре метров от обрыва. Я хлопал глазами ровно до третьей подсечки – чем-то ей до безумия нравилось сбивать меня с ног.
На этот раз я успел ее схватить. Повалившись в траву в третий раз, я оправдывался тем, что не так-то просто сохранить хладнокровие, наткнувшись руками на голое тело.
Когда она подрубила мне колено и в падении нанесла неожиданно мощный удар ногой в грудь… Только злость помогла мне подняться, прыгнуть, свалить ее на землю и даже не одернуть руки, наткнувшись на голую разгоряченную кожу. Последнее, конечно же, было самым сложным…
Несколько минут мы лежали, переводя дыхание и глядя друг другу в глаза. Я медленно ослабил хватку, освобождая ее руки. Она медленно обвила мою шею и поцеловала, будто боялась обжечься. А потом, словно срываясь, поцеловала снова – жадно, безудержно. Я сжимал кулаки и рвал ни в чем не повинную скрипучую траву.
Она не останавливалась, я чувствовал касания ее языка – такие короткие, отрывистые, мечущиеся. Словно она пыталась рассказать, объяснить что-то, скользя по моим губам, щекам, шее… Я чувствовал, как тело обмякает, слабеет, повисая на ее руках, ее поцелуях. И руки, которые не в силах был обжечь кипящий океан или огонь храмов – они будто снова научились чувствовать жар, они плавятся на ее коже, каплями, звенящими ручьями скользя по раскаленному бархату… Словно учтивый восточный ветер баюкает ветку сакуры, уснувшую на его плече.
– Ки…
Она повернулась, уронив прядь своих волос мне на лицо. Казалось, они светятся в темноте. Я спросил как можно нежнее:
– Ки, какого черта мы делаем?
Она заворочалась под своим платьем, укрывшим нас обоих.
– Не знаю, наверное, маленького милого чертика… Только для нас двоих.
Я прижался к ней всем телом.
– Я ведь люблю тебя, младшая…
– Это проблема?
– Это…
Я не знал, что сказать. Она усмехнулась и, заерзав, перевернулась на спину. Несколько минут она лежала не шелохнувшись, только едва шевелила губами, словно считая яркие звезды над нами.
– Тебе стоит больше читать, Мон.
– Это сказали звезды?
– Нет, сегодня они молчат и слушают…
– Хорошо, что они не смотрят.
Она приподнялась на локте и долго смотрела мне в глаза.
– Перестань… Или ты мне больше не брат.
– Хорошо, просто…
Она так же внезапно успокоилась и улеглась обратно. Я никогда не смогу ее понять.
– Голубая кровь, братишка… С ней всегда были одни и те же проблемы. Она часто проливалась, часто смешивалась и плохо свертывалась.
Она хихикнула.
– Ты бредишь, сестричка…
– Вырождение династий… Представляешь – всех… царских, королевских, имперских… Одно и то же. Всегда. Все как тысячи лет назад.
– Я, в отличие от тебя, не люблю сказки…
– Для того чтобы полюбить сказки, нужно сначала прочитать правду – все, что творилось, пока менестрели, барды или странствующие монахи рассказывали о драконах и колдунах… иначе ты не поймешь, в чем прелесть сказки.
– Ты хочешь рассказать мне сказку?
– Нет. Я хочу, чтобы ты знал – это тоже закон. Не тебе его стыдиться и не тебе его менять.
– О чем ты?
Она уже засыпала. Ее голос становился все более тягучим, уплывал куда-то.
– Нас просто слишком мало. Всегда – слишком мало. И все, что нам оставляют, – это прятаться друг в друге, чтобы не сойти с ума. Нам просто не перешагнуть эту линию, проведенную нашей голубой кровью, Мон.
Она заснула, а я еще долго лежал и считал яркие звезды, которые молчали, слушали и… смотрели.
Я старался не отводить взгляд.
> Resumeplaybackfromthelastscene
Мы взяли флагман. Все сторонники Лерца устранены, «бледные» переназначены на их посты, все, способные занять нашу сторону, оповещены о вступлении в должность нового командования и сдобрены порцией легенд. Адмирал Герберт собрал всех «неопределившихся» в большом зале и завел долгую речь, смысл которой я уловить не смог.
Все, что меня волновало, это происходящее там, за пеленой, укрывающей Сердце Орла. Теперь мы не имели ни малейшего шанса узнать, что там происходит.
Раз за разом я отчаянно пытался пробиться сквозь пелену вокруг Лерцевского корабля, но сверхчувства тонари не могли проникнуть за щит. Внутренняя связь с оранжереей так и не ожила.
– Тим, эскорт начал разгон к Иоле. Я сообщил на базу, они начали разморозку принцессы. Флагман под нашим контролем, защиту мы отключим, как только ты достигнешь шлюзов. Даю семиминутную готовность, как понял?
Я разлепил высохшие губы, прошептал, не отрывая взгляда от пелены, окружавшей Сердце Орла, оранжерею, Лерца и Ти-Монсора. А возможно – уже только одного из них…
– Понял тебя, Яано. Принято «семиминутная готовность»… Лерц отключил связь, как только Мон выдвинул ультиматум… Теперь, когда флагман наш, вы можете пробиться туда? Хотя бы подключиться к системам наблюдения напрямую.
– Нет, Тим. Это полностью автономный корабль, он и построен с учетом того, что флагман может быть захвачен. Мы можем только ждать.
Я сжал зубы.
– Почему он отключил связь?
– А как ты думаешь, Тим? Мон только что сообщил, что на флагмане остались одни предатели – думаешь, он позволит им насладиться сценой своей капитуляции?
– Почему так долго? Они что, решили отметить развязку? Все, что от него требовалось – согласиться, поставить свой отпечаток и отправить сообщение о своей отставке Императорскому Совету – какого черта они молчат?
– Не знаю, Тим. Возможно, он еще думает. Лерц не из тех, кто так просто признает поражение.
Я не выдержал.
– Тогда какого черта мы решили, что он вообще на это пойдет?
– Вероятность мала, но она есть. Он понимает, что если не сдастся, если попробует бежать – ему все равно конец. Он сильно осложнит нам жизнь, но это только отсрочка. Единственный шанс для него – это сдаться сейчас… Тим, пять минут. Ки-Саоми уже пришла в себя, сейчас ее готовят к вылету.
– Принято «пять минут»…
Я по-прежнему всматривался в окутывавшую кораблик Лерца пелену. Ты выберешься, Мон. Ты должен выкарабкаться оттуда – живым и здоровым. Яразрешаю тебе только пару царапин. Хорошо – две глубоких царапины, тебе подойдет? Так, чтобы не бросались в глаза. Хотя можно даже и наоборот – ты ведь вернешь Броку тело, а он любит гордиться всякими глупостями. Точно – ты выберешься, вернешь тело Броку, себе заберешь это, а мне вырастят клона – и все, наконец, станет на свои места. Брок будет Броком и будет гордиться твоими двумя глубокими царапинами – скажет, шикарный подарок, Мон, две царапины от самого Лерца, я вошел в историю, спасибо, Мон. А я буду в теле двенадцатилетнего клона, буду учить его ходить, и все такое. Мне пойдет – я же и есть твой глупый двенадцатилетний клон. И я буду шепелявить поначалу и ничего не уметь. Это ведь так здорово – ничего не уметь, это значит – все впереди. А ты снова будешь в своем теле, прищуришь вот эти самые оранжевые глаза и криво ухмыльнешься вот этими вот губами. Я их все искусал, уж прости. Но ты застрял там с этим своим дорогим другом, и вы там болтаете о том, о сем, а я сижу в нашем кораблике, и мне немного не по себе. Нервных клеток тебе пожгу, но тут ты сам виноват. Нельзя так надолго оставлять своего дурачка-брата одного. Ты давай выбирайся оттуда. Выходи. Явижу этот твой выход – ты идешь с гордо поднятой головой, уже не как пленник, как герой… Все это чушь, конечно, ты просто выйди. Можешь – совсем не гордо, и не как герой. Пусть ничего не кончится, пусть Лерц улетит и доставит нам эти проблемы, а мы будем гоняться за ним по всей галактике, да что там – по всей метагалактике, по параллельным вселенным… Главное, вместе. Просто выйди оттуда – не так уж это и сложно. Всего-то какая-то сотня метров. Ни за что не поверю, что это так сложно – пройти какую-то дурацкую сотню метров.
– Три минуты, Тим.
– Принято «три минуты».
Вот давай ты выйдешь – и я, радостный, полечу выполнять твои поручения. Полечу за принцессой и брякну ей прямо с порога: «Здравствуй, сестренка! Я не Ти-Монсор, я его дурачок-братец. А Ти-Монсор не дурачок, он молодец, он герой, он вышел оттуда. Вышел, несмотря на то, что всем уже было понятно, что он не выйдет, что раз Лерц не отвечает, все провалилось. Что он отключил связь, убил нашего наивного братика, а теперь просто тянет время. И, возможно, на Иоле уже все знают, и нас скоро возьмут, и будет война, и ничего не кончится, и все пропало… А он вышел-таки, представляешь, какой он молодец, наш Ти-Монсор». Если бы ты только знал, как мне хочется это сказать. Прямо вот ничего мне больше и не надо. Сделай одолжение, Мон, выйди и дай мне это сказать.
– Минута, Тим.
– Понял… да… минута.
Ты просто разыгрываешь нас, да? Надурить нас решил? Не хочешь портить сюрприз – вот мы тут уже на пол осели, уже некрологи на тебя сочинили, страшно нам, и все плывет перед глазами, и ни во что уже не верится… А тут ты, в последний момент, как чертик из коробочки – раз, и выпрыгиваешь на наши кислые рожи. Что – говоришь – испугались?
– Эскорт приближается к расчетной скорости. Оми ждет в ангаре. Сорок секунд, Тим.
– Сорок…
Ну и черт с тобой, Мон. Вот заберешь потом это тело, будешь скворечник делать, попадешь молотком по пальцу – и ничего. Ни одного слова не выпрыгнет. Почему – да потому, что кончились. Все уже за тебя растратил. Ругаю тебя и ругаю, а ты все никак не выходишь, зараза такая. Вот и пеняй потом на себя.
– Тридцать секунд.
Будешь фильм грустный смотреть, дойдешь до сцены такой – сидит мальчик и брата домой дожидается.
…Брат опаздывает сильно. За окном чернеют мысли, и комки сухой тревоги ползают вверх-вниз по горлу. Ты лепечешь, лихорадишь, тянешься к стакану с чаем…
– Двадцать секунд.
На тебе повисло детство, на плечах – его рубашка, а в висках, зажатых в пальцах, бьется в такт его кровинка. Жилка бьется, и по пульсу нервно вычисляешь время. На часы смотреть боишься. Братец, где ты? Что так долго?
А рисунок на обоях кажется теперь дурацким… И мерещится все время звук ключа в замке… и шепот. Показалось…
– Пятнадцать секунд.
Посмотришь эту сценку, проснутся в тебе чувства какие-никакие, вспомнишь вот этот вот день, и так тебе станет жалко этого пацаненка, просто сил нет. А плакать не сможешь – вот хоть как старайся, а ни слезинки из тебя не вытечет. Кончилось все, прости братишка – разбазарил я твое наследство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50