«Умрет без меня красноармеец, Ц думал Сенька. Ц Может, очнулся, пить про
сит».
Сенька вскочил, побежал домой. Нашел бутылку на полке, налил в нее холодно
й воды. Если бы сила была у него, перенес бы он тогда красноармейца к себе в
избу, на чердаке бы его затаил.
Сенька взял в сарае топор, попробовал острие ногтем и пошел на пригорок к
болоту. Думал он нарубить елового плотного лапника и над раненым постави
ть шалаш. Взял Сенька с собой чистое полотенце Ц красноармейцу обмыть р
аны. Взял с собой кусок хлеба.

Какие пристани стоят на путях человеческих, какими приметами они обозна
чены? Одного остановит пуля. Другого Ц болезнь. Третьему поперек пути Ц
женщина.
По ночам старику Савельеву кажется, будто старость, отделившись, ложится
рядом и лежит неслышно, лишь изредка, скрюченная ревматизмом, пихает его,
проникая на короткое время внутрь, или наваливается на грудь, и старик за
ходится в кашле. Даже лежащая рядом, она жует его душу беззубым ртом и хихи
кает: «Не было у тебя никого… Не было…»
Но иногда, словно чистые капли из чистых слоев земли, просачиваются в ста
рика видения, отмывают одряхлевшую память и озаряют ее болью, которая за
глушает боль тела.
Не в доме он жил возле города Эрфурта Ц на конюшне. В доме он был всего оди
н раз Ц полную горькую-горькую ночь.
Видит старик кирпичный дом с кирпичными большими сенями. Позади дома раз
омкнутым прямоугольником, под один рост, кирпичные тоже, на фундаментах
из полевого тесаного валуна, стоят скотный двор, амбар и конюшня с выгоро
женными в них помещениями для телег, машин и приклада.
Хозяйка имения фрау Марта. Или фрау Ц короче. Старик Савельев произноси
л слово «фрау» с ухмылкой Ц на русский вкус оно кажется незначительным,
предназначенным для насмешки. Зато в имени Марта есть строгость и есть т
алант.
Двадцать коров у нее, свиней столько же. Кур, гусей и другой птицы много. Тр
и битюга-мерина, широкоспинная кобыла и один жеребец беговой. Со скотино
й и птицей справлялись три немки-батрачки и немец-работник, больной, рыхл
ый, непригодный для несения военной службы.
Как он доил коров! Быстро, чисто и ласково.
Старик Савельев находился при лошадях.
Старость жует старикову память, да нет у нее зубов. Она слизывает и глотае
т крошки. Старик не помнит, было дерево посреди двора или было оно перед до
мом Ц громадная липа с черным стволом. А Марта! Разве может старость спра
виться с Мартой! Старик Савельев помнит ее ресницы, помнит ее всю.
Марта была родом из восточных земель, знала немного по-польски. Служанку
в доме не держала и, хотя по достатку могла сидеть барыней, брала вилы Ц в
ыгребала навоз из коровника, и доила, и ездила в поле сама на жнейке и на ко
силке. И работала, работала, в землю глядя, и по двору шла с опущенной голов
ой, словно стыдилась или, может, боялась неба.
В субботу Савельев запрягал жеребца в беговые дрожки: она уезжала в церк
овь Ц в лаковых туфлях, в шелковой юбке с оборками, в шляпе с коротким жес
тким пером.
Один раз он заметил, что Марта на него смотрит из глубины комнаты. Он кивну
л ей и засмеялся Ц она взгляда не отвела. Голый по пояс, он разваливал кли
ном корявый дубовый корень. В глазах его, перед тем как ударить кувалдой в
головку клина, загоралась сгустившаяся сила, в горле сам по себе возника
л храп. И когда, задержав дыхание, он бросал кувалду на клин, эта сила вспых
ивала в нем жаркой зарей, и словно гром сотрясал тело, и губы у него бледне
ли. А когда рвались волокна дубовой коряги, когда она раздавалась, постан
ывая и потрескивая, он стоял над ней, слабый, грустящий, не бил зря Ц ждал.

Из разорванных клином дубовых плах Савельев вытесал немецким неловким
топором, приладив к нему новгородское топорище, две короткие скамейки с
прогибом.
Марта любила сидеть на этих скамейках.
Она пришла к нему после церкви. Пришла сама.
Большая холодная капля падает в старикову душу и, словно согревшись в не
й, подступает к сердцу горячим паром.
«Что ты, старый черт, хрен лохматый, нешто дела у тебя нет или тебе думать н
е о чем?» Ц шепчет старость. Поджав впалый рот и хихикая, залезает в угол, в
сухую хрустящую паутину. Оттуда смотрит со страхом, не веря и чертыхаясь.

Марта сошла с дрожек, отдала ему вожжи, нагнулась поправить туфлю. Может, н
а него навалилась темнота, может быть, наоборот: озарило его истошным, зре
вшим все это время предчувствием. Он, не размахиваясь, коротко, крепко шле
пнул ее ладонью по широкому, статному заду. Она распрямилась, взяла кнут с
дрожек, и, если бы он попятился, жить ему с рассеченной рожей, а может, и не ж
ить вовсе. У нее было белое лицо. От серых больших глаз под темными густыми
бровями сбегали вдоль носа две голубые жилки, потом они прятались в прип
ухлостях возле рта и вновь появлялись на нижней скуле, обегая с двух стор
он подбородок. Подбородок не дрожал, голубые жилки не бились Ц в лице буд
то все замерло, и в глазах тоже, словно на это время ушло из ее тела дыхание.

Ц Боже мой, баба какая! Ц сказал тогда Савельев по-русски, сам не зная, чт
о говорит. Ц Красавица! Бог свидетель Ц не вру.
Она бросила кнут, повернулась и, как бы оставив на нем свой бездыханный вз
гляд, пошла к дому.
Он закатил дрожки в сарай, убрал упряжь. Напоил и почистил коня. Когда тот
захрустел в лад с битюгами, забирая овес из кормушки, отфыркивая из ноздр
ей остья и мелкое сено, Савельев сел на скамейку ждать, что будет.
Она пришла ночью, одетая, как на работу. Он поднялся со скамейки навстречу
ей. Кони вздыхали, трясли головами, гулко переступая с ноги на ногу. Она по
дходила все ближе и, казалось, опять не дышала. Воздух в конюшне раскалялс
я с каждым ее шагом. Кони вздыхали громче Ц сейчас заржут, закричат, слома
ют перегородки. Кони, казалось ему, ликовали. Со всех сторон глаза. Громадн
ые, дикие, колдовские, и среди них ее глаза, беспощадные и беспомощные. Ког
да воздух совсем уплотнился, когда одобрительное присутствие лошадей с
тало совсем нестерпимым, он взял ее за руку.
Они шли медленно. С каждым шагом все медленнее. И наступила минута, когда о
ни уже не могли двигаться дальше. Их обоих потянуло к земле, словно тяга зе
мная вдруг увеличилась. Ноги задрожали и подогнулись. Они легли на теплу
ю землю. Она прижалась к нему, и он прижался к ней. Было им от этого больно об
оим, словно рвались в них тугие волокна. И они заплакали оба беззвучно и сл
адко, смешивая слезы губами, сорокапятилетний мужик и она, лет на десять м
оложе его. Небо опустилось к земле, торжественное, словно царь-колокол, и,
словно царь-колокол, немое.
Когда тусклый утренний свет накрыл поле, когда они встали на дрожащие но
ги, то поняли, что между ними и в них была святость. И она служила им оправда
нием.
От любви детей не бывает. Дети случаются от безысходности, от лености, от т
емноты, от любопытства, от капризов, от скуки и от закона… Он говорил ей эт
о по-русски Ц ворожил, стараясь оберечь ее от беды. Она, не слушала его. Она
знала уже в то утро, что от любви дети случаются чаще, чем от других причин.


Сенька обошел вокруг сосны три раза. Под сосной никого. Многослойная хво
я кажется прибранной. Может быть, он сосну перепутал? Нет, неужто он своего
леса не знает? Та сосна Ц самая первая у болота.
Возле болотной кромки следы, словно боролись два человека или зверь с че
ловеком. Черная жижа в эти следы наливается, спешит что-то скрыть от глаз…

Лежит болото тысячу лет. Никто по нему не ходит, даже утки облетают его сто
роной.
Утром, когда вырастает солнце, между кочек дымятся красные лужи. День выс
тилает болото цветастой шалью: по охряному полю зеленые и голубые развод
ы, да еще кое-где киноварью побрызгано и желтым, как сера, цветом. Ночью на ж
идких тропах черненое серебро. В знойный полдень, когда сушь, когда разры
вается грудь от жары, посреди болота вдруг засверкает, резанет прямо в ду
шу горячее золото.
Молва говорит Ц упал с неба камень, выжег лес, распорол землю и ушел в без
донную глыбь. Ямину затянуло каменным пеплом, поэтому растут на болоте о
собые горькие травы, поэтому, кроме гнуса и комаров, на болоте никто не сел
ится.
Камень в глыби никогда не остынет, и болото не высохнет во веки веков.
И хозяином на болоте Свист.

…Осенью небо плачет: жалеет землю, ее красоту жалеет, народившихся и еще н
е рожденных детей земля жалеет Ц им предстоит зима. Осенью Марта пришла
в конюшню и, ничего не сказав, повела его в дом. Она показала письмо, объясн
ила, повторяя по-польски то, что сказала ему по-немецки, и вставляя русски
е слова, некоторые не к месту: что поделаешь, она знала их очень мало, и те, к
оторые знала, имели отношение только к ним двоим. Савельев понял: ее муж на
ходится в настоящее время в Берлине, может быть, уже завтра, может быть, по
слезавтра, если ему повезет с прохождением и документами, будет дома.
У Савельева похолодели ноги, руки налились жгучей слабостью.
Марта распахнула широкую кровать с кружевами, с жадными, как болото, поду
шками, которые человека душат и сжигают ему затылок. Они лежали на этих по
душках, как на кострище, прикрытом золой, а под ней, под золой серой, Ц угол
ья. Он ласкал Марту и утешал, как мог, Ц звал ее убежать в Россию. Знал, что о
на привела его на эти подушки, в свой чистый крестьянский дом не для того,
чтобы перед богом и перед всем, что она разрушила, проститься с ним и у все
х попросить прощения, но для того, чтобы поняли они: бог, и очаг, и он, Савель
ев, что останется он здесь, не в кустах и скирдах, не в конюшне и не под яблон
ей, Ц останется он здесь, на подушках, во взгляде девы Марии, которая, по их
общему мнению, одобряет любовь только ту, которая совершается на кроват
и. Бог, он что? Ц сам мужик. А вот дева Мария! Они смотрели на ее припухлые юн
ые щеки, и ее глаза, не тронутые обманом, и оба молились. Потолок в комнате п
однимался, и уже не было потолка, только единый жар их двуединого, нет, уже
триединого тела.
Говорят, от любви дети красивые.
Говорят, от любви дети смелые.
Говорят, от любви нарождаются горемыки.

Муж приехал на третий день. В эти дни ожидания они не встречались.
Осень хрустела под ногами, рассыпалась в прах, в пепел. Низкое небо короби
лось, расходилось по швам, в нем зияли темные дыры, из них стекал холод на з
емлю и на Савельева.
Вечером, когда немцы-работники разошлись по домам, Ганс Фрейганг привел
свою жену Марту в конюшню. Савельев поднялся навстречу.
Ц Ты? Ц спросил Ганс по-русски.
Он был в накинутой на плечи солдатской шинели, помятой, местами прожженн
ой. Даже дома он не решился сбросить ее: опасался остаться незащищенным,
Ц сколько лет шинель была его кожей, его броней, его ожиданием.
Ц Ты! Ц закричал он. Быстро и слюняво принялся сыпать русскую матерщину
. Ткнул Марту кулаком в лицо: Ц Сука! Сука! Ц И все кутался в шинель.
Савельев поднял топор с новгородским прикладистым топорищем, которое с
ам выстругал, огладил осколком стекла и своими ладонями. Ганс отступил к
лошади, худой, долговязый, с белесыми, налипшими на лоб волосами. Фонарь, к
оторый он принес с собой, освещал только их лица да сверкающий острый топ
ор. Страха у Ганса в глазах не было, была лишь тоска Ц долгая, на всю жизнь.
И наверное, в этот момент, до конца ощутив свое одиночество, свою отринуто
сть от всего, что может согреть и осветить человека, Ганс понял: баловства
между ними не было, было другое, за что либо убивают враз либо, простив-зат
аив, несут в муках всю жизнь.
Ц Ладно, Ц сказал он и по-немецки приказал Марте идти в дом.
Потом они долго сидели вдвоем, рядом, молча курили, два мертвых мужика, про
должавшие жить только ради страдания.
Ганс потерся щекой о шинель, запахнулся потуже.
Ц Я тебя в Эрфурт отвезу. Тебя в Россию отправят Ц домой, будь ты проклят.

Савельев поднял глаза. Фонарь налил их красным дремучим цветом, какой пр
облескивает в лесу и в болоте на последней минуте дня.
Ц Ты волк, Ц сказал Ганс. Ц Марта волчица. А я собака…
Ганс голову уронил и пошел. Медленно, все кутаясь, втянув голову в плечи,
Ц будто в плен пошел.

Мальчишка воротился в деревню, побродил возле старикова крыльца, но зайт
и в избу постеснялся. Засмеет дед, скажет:
«Случилось тебе привидение, Сенька. От болотных паров. Окаянный с болота
пар Ц дурной на слабую голову».
Сенька пошел к ребятишкам. Все ребятишки деревенские околачиваются в од
ном дому. Дом этот в две комнаты Ц бывшая школа. До войны проходили здесь
трехклассное образование, а сейчас пусто. Всех ребят свыше десяти лет не
мец погрузил в крытую автомашину и увез в один час в Германию.
Сидят малыши на теплом полу Ц им веселее вместе. И Тамарка Сучалкина, и Се
режка, и Николай, и Маруська.
Когда Сенька к ним вошел с топором и бутылкой, ребятишки окружили его. Сен
ька сказал:
Ц Чего выставились? Я возле болота красноармейца пораненного видел. А к
огда понес ему холодной воды попить, уже не стало красноармейца.
Ц Это его Свист утянул в болото, Ц сказала Тамарка Сучалкина, самая ста
ршая из малышей. Сказала и съежилась. И все ребятишки за ней следом съежил
ись Ц таращат испуганные глаза.
Сенька вспомнил следы на болотной кромке, затянутые черной водой.
Ц Врешь, Ц сказал он погодя. Ц Нашего бы Свист не затянул. Что ему, немце
в мало?..
О Свисте старик Савельев рассказывал Сеньке сказку-быль.
Свист на болоте живет в трясине. Он вроде полоза, толщиной в бревно, длиной
метров десять Ц двенадцать, как сосновый нераспиленный хлыст. Цвета он
какого захочет, такого и станет, хочет с сиянием, а то с переливами. Глаз у н
его один, зато во все стороны видит сразу. Говорит Свист человеческим гол
осом, а как засвищет, резь в ушах стоит целый день и еще долго потом в затыл
ке печет и с души воротит. Это сказка.
А вот быль.
Одному мужику возле болота батька отделил отруб. Еще в старое время Ц до
революции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18