Передвинул канистру, чтобы стрелять из другого
окна. Опять долго прилаживался. Направление ствола указало Володьке, что
сейчас немцы станут падать на большой проезжей дороге, что идет прямико
м к станции. Возле самого леса станут падать, и лес возьмет на себя вину за
их гибель.
Дважды хлестнула винтовка, Кузьма аккуратно прислонил ее к канистре, пош
евелил пальцами, словно они занемели.
Ц Подождем. День у нас будет длинный.
Кузьма опять задвинулся в угол и, как в больную дремоту, погрузился в восп
оминания.

Всю революцию с гражданской войной Прохоров Кузьма отсидел дома, сочувс
твуя то тем, то другим, но в боевые действия не ввязываясь.
Когда деревенский комитет бедноты отобрал до единой все тринадцать вет
рянок, чтобы владеть ими миром, оставив Прохоровым скот, луга да яровой кл
ин под ячмень на пиво, Кузьма вытащил было винтовку из сундука. Тяжесть и с
трогость штучного оружия охладили его сразу. Мысль в голове пошла: не сол
дат он будет в этой войне Ц убийца! Как не солдат, если четыре «Георгия»? Т
ам, на той войне, враг был чужой, очевидный. А сейчас? Савельев малявинский,
что из германского плена вернулся весь черный, он Ц враг?.. Бегут сейчас м
ужики друг на друга с криком. Одни: «За волю, за землю!» Другие: «За веру, за ц
аря!» Сейчас страсть человеческая схлестнулась. А он станет выжидать спо
койно, прицеливаться хладнокровно и убивать. Кого? За что? Нет, снайпер, од
инокий стрелок, охотник в такой войне, не солдат Ц убийца…
Отец с матерью, увидев винтовку у него на коленях, крестясь наступили, вел
ели оружие выбросить в глубину озера и не помнить о нем. Как красоту выбро
сить? Позабыть как? Ее память держит. Память без красоты Ц мякина. Отец и м
ать понимали, каково их любимому сыну расставаться с этой винтовкой, все
равно что с «Георгиями», убранными в сундук поглубже, все равно что с горд
остью и с уважением к себе, «которые только и делают человека свободным».
Отец велел ему спрятать винтовку и вспоминать о ней как о молодости, но ни
в коем случае как об оружии. «Мы ни злодеями не были, ни душегубцами. Даст б
ог, и ты не будешь».
Кузьма хорошенько смазал винтовку, завернул ее в льняные полотенца, сухи
е и чистые, и уложил вместе с четырьмя Георгиевскими крестами в узкий ящи
к, сколоченный специально, залил воском и крышкой заколотил. Ночью он спр
ятал винтовку возле церкви в могилу, рассчитав, что церковь Ц постройка
незыблемая, а могилы, что рядом с ней, нерушимы. Могилу он выбрал местной к
упчихи, которая, лишившись мужа, достояние свое передала церкви на строи
тельство колокольни. Кузьма поднял плиту с длинной надписью, заросшей мх
ом и травой, схоронил под ней свою боевую славу, думая, что навек.
Ветрянки по буграм шумели, мололи крестьянам по их достатку, а жернова на
секать опять ходили Прохоровы, получая за эту работу оклад от Совета. Куз
ьма пооттаял несколько. Задумал уехать в Питер открывать свое дело в гор
оде Ц шорно-кузнечную мастерскую.
По прошествии нэпа шорную мастерскую и магазин у Кузьмы отняли.
«Репрессировали меня по моей жадности, проистекающей от безверия, Ц ви
нясь, писал он отцу с матерью, Ц потому как я принялся для будущей своей х
ладнокровной жизни скупать золотые червонцы, кольца с каменьями, а также
ризы… Строим мы Беломорканал».
По окончании срока отправился Кузьма в Хибины, где строил медно-никелев
ый комбинат и работал на комбинате возле конвертера.
Мать и отец к тому времени померли.
Позже Кузьма часто вспоминал цех в сквозняках, грозный лязг кранов и шор
ох ковшей, проносящийся над головой огонь. В цехе он ходил в противогазе, в
валенках, в суконной толстой робе и войлочной шляпе. Слышал немецкие сло
ва: «Штейн, файнштейн, штейгер…» Они напоминали ему окопный фронт, где он б
ыл счастлив от сознания своей нужности и умения.
В сороковом году осенью с него сняли запрет на передвижение по России и р
азрешили селиться, где ему охота. И хотя на родине, в Засекине, делать ему б
ыло нечего Ц родных у него там не осталось и надеяться было не на что, и лу
чше было, если умом раскинуть и рассудить здраво, никуда не трогаться с ме
ста, а оставаться работать возле конвертера, тем более что был он на хорош
ем счету и на Красной доске, Кузьма рассчитался и забрал со сберкнижки ск
опленные для этого случая деньги.
Со станции он бегом шел, надеясь с бугра увидеть ветрянки вокруг родного
Засекина. Машут ветрянки крыльями. Шум от них веселый над родной землей. А
запах Ц медом теплым, сытной мукой и льняным маслом…
Село лежало, распластанное на земле, как коровий блин. И никто не махал кры
льями, не вздымал его над землей, не торопил ввысь Ц только галки на колок
ольне.
В горячем цехе с холодными сквозняками Кузьма не раз представлял родное
село именно таким, расплющенным, расползающимся по сторонам длинными со
щуренными коровниками. Знал: того, что он ищет, там уже нет. Как зерно, привы
кшее испокон прорастать в почве незыблемой, Кузьма не мог пустить росток
в землю движущуюся. А вокруг все двигалось, перемещалось, преобразовыва
лось. Была одна глухая надежда, что Засекино, земля, бедная нутряными бога
тствами, так же пашет, так же сеет, так же растит свой крестьянский злак, та
к же мелет его по старинке и, объединенная в единый колхоз, все же живет по-
прежнему.
Конечно, здесь движение земли было менее заметно, чем в других местах, но,
замеченное все же, оно показалось Кузьме наиболее страшным и необратимы
м. Города Ц песок, деревни Ц горы гранитные Ц так он думал всегда. Если г
оры пойдут ломаться, то останутся на их месте пригорки Ц и только, а может
быть, совсем пустыня.
Громадное небо над ним, синь-пересинь, вдруг застаканилось, покрыло земл
ю колпаком без единой дырочки.
Да и что в них сегодня? При мокром ветре, при дождях работать не могут Ц от
сыревает мука, не тот вкус уже, не тот запах. В бурю работать не могут Ц бур
я помол развеет, крылья сломает, жернова разнесет на куски. Работают ветр
янки лишь при ровном ветре, а лучшую свою работу дают при сухом и при ровно
м.
Может быть от долгого взгляда на родное село, которое обманывало и манил
о его столь долго, шея Кузьмы напряглась, приподняв щеку; глаз левый перес
тал мигать, рот перестал дергаться. Но Кузьма этого не заметил, сел отдохн
уть на траву, потом лег и долго глядел в небо, как в воду.

Бабка Вера к деду Савельеву забежала, вернее, протиснулась сквозь скопле
ние немцев в старикову избу. Рассказала о сбежавшем Володьке, сетуя, что с
тарик больной и не сможет оказать ей помощь в быстрой поимке «варвара эт
ого» и «ордынца бессовестного», подмела пол и ушла к себе.
Дед Савельев лежал на печке. Телу не было больно Ц больно было вокруг. Он
уже больше недели хворал. Сенька да бабы принесут дров, истопят печку, дад
ут попить, дадут картошки.
Лежит дед на печке в больном пару, а самому холодно. Овчинным тулупом пахн
ет Ц запах зимний. Иногда откроется дверь Ц птицей влетит в избу запах в
есны и при закрытой двери умрет. Весна не терпит закрытых дверей, она не мо
жет в плену, даже в теплом.
Последнее время двери, поди, все время открыты Ц немцы идут сквозь избу, к
ак сквозь нужник. Спят в ней, и едят, и пьют, и харкают. Но не слышит их дед Сав
ельев и, глядя на них, не видит. Дед Савельев слышит весну и одну ее слушает.
Она трогает и ласкает его пальцами розовыми. Она шепчет ему: «Все проснул
ось, старик. Ожило, запело любовными голосами».
Думает старик: «Любовь Ц сила сильная, сильнее всех сил. А мне что? Мы, стар
ики да старухи, бесполые. Любая старуха старику любому может в беде штаны
расстегнуть. И у ребятишек-малолеток такое же, но и не такое, поди. Они друз
ья сразу и до самых глубин. Улыбнутся друг другу, и сразу все друг про друж
ку знают. Могут рядом сидеть на горшках и целоваться, вот она Ц весна, это
и есть суть весны. А мы, старики, уже над весной и над осенью. Наше дело Ц жа
леть».
Бегут стариковы мысли врасхлест, несуразно. Жалеет старик Володьку ушед
шего. Жалеет бабку Веру Ц куда там, так надсадилась. «Да придет твой Волод
ька. Я думаю, приедет на танке с красной звездой, он таковский. На танке при
едет вместе с красноармейцами».
Дед Савельев думает о березах Ц небось почки уже прозрели, они как котят
а, только душистее.
О журавлях думает старик Ц небось пляшут.
Журавли и березы. А что в них, в березах? Дерево сорное, идет оно на дешевую м
ебель да на фанеру, а какой хороший плотник вяжется с фанерой Ц фанера не
плотницкий материал. Из березы дрова хорошие, и то дуб да ольха жарче. Жура
вль, поразмыслить, птица вроде тоже никчемная Ц и не охотничья, и не певча
я.
Дышит весна старику в лицо, ласкается к нему, словно дочка. Думает старик.
Березы небось зарумянились, вот-вот брызнут в небо зеленой песней. Журав
ли танцуют Ц небось взбаламутили все болото, всех оживили, насмешили, ра
строгали.
Бегут слезы по стариковым щекам, как ручьи по весенней земле.

Бегут ручьи по весенней земле, наполняются голубой водой овражки и речки
, болота разливаются озерами светлыми. Синь-пересинь… Вода поет. Птицы по
ют.
Журавли на болоте пошли плясать. Они подпрыгивали, согнув крылья лоханко
й, легонько задевали друг друга и поворачивались. Скрещивали шеи, как шпа
ги. В криках их была радость и горечь, призыв и ответ и что-то еще театральн
о-воинственное. Этот танец, где каждый Ц герой, где каждый сражен и оплак
ан, где сердце танцора попеременно испытывает и тоску поражения, и гордо
сть победы, и увенчанное любовью счастье, прерывался на какое-то время гр
охотом настоящей войны, где страсти не так классически чисты, где ужас ме
ртвеющих глаз сверх меры реален. Переждав, в пугливом оцепенении журавли
начинали свой танец снова Ц свой ритуальный весенний бой, свою молитву
великому богу рождения. Смышленые, недавно проснувшиеся лягушки сидели
на кочках, таращили любопытные глаза на танцующих, слизывали с воздуха о
бильно ожившую мошкару, как театральные зрители слизывают шоколадку во
время трагедии, замирая от ужаса, только лишь для того, чтобы через мгнове
ние шоколад показался им еще слаще.
И кланялись журавли, как артисты.

Володька подавал Кузьме обоймы, вытаскивая их из картонных коробочек с н
емецкой надписью.
Ц И патроны у них в бумаге. Нельзя их было, что ли, в ящик просто насыпать, к
ак гвозди?
Ц Нельзя, Ц сказал Кузьма, Ц побьются, заклинивать будут.
Кузьма сидел в одной рубахе и босиком, завязки кальсон неаккуратно болта
лись из-под штанин, от этого вид у него был как бы сонный. Когда он стрелял,
пальцы у него на ноге поджимались. Уже и десятого и пятнадцатого повалил
он.

Володька горел радостью. Грыз пустую картонную коробочку. С каждым выстр
елом ему казалось Ц все ближе и ближе Красная Армия. Мысли в его голове ск
ладывались прекрасными праздничными гирляндами. Он уже твердо знал, что
дядя Кузьма не полицай вовсе, а переодетый партизан-разведчик, бесстраш
ный стрелок и красный командир. Одна лишь досада: нужно в другую сторону п
алить Ц немцам наперерез, чтобы знали они: здесь, в Засекине, сидит гордая
красная сила. Володька был бы не прочь вывесить на колокольне флаг: увидя
его, как Володьке казалось, немцы совсем падут духом и сдадутся все разом.
Этих мыслей своих он Кузьме не раскрыл, но спросил все же:
Ц Дядя Кузьма, почему ты туда стреляешь? Ты туда стреляй Ц немцам напере
рез.
Кузьма переползал от проема к проему, осторожно выглядывал вниз, в село. Н
емцы текли по центральной улице, находя там и короткий отдых, и воду для пе
ресохшего, раздраженного пылью и отступлением горла. Вокруг церкви было
пустынно, она как бы стояла в стороне от войны.
Ц Туда нельзя стрелять, Ц сказал Кузьма. Ц Я же объяснял: кто по убитому
беспокоится? Тот, кто рядом, потому что он о себе беспокоится. Возвращатьс
я в село он не станет, потому что обратно к фронту идти, а ему страх как обра
тно не хочется. У него есть возможность от фронта идти, он и идет, перешагн
ет убитого и пойдет дальше, благо живой. Погрустит, конечно, даже пальнет,
но чтобы обратно Ц ни-ни, не та ситуация: устал немец, притупился. А если я
в тех стрелять стану, которые сюда идут, так они сюда и придут. А как придут,
искать станут кого?
Ц Нас, Ц сказал Володька.
Кузьма вздохнул, почесал грудь под рубашкой. «Плечи-то тоньше коленок, Ц
подумал он. Ц А шея что твой мизинец. Вот ведь пичуга, а тоже летит против
ветра Ц борется». Он поднял с соломы свой пиджак, накинул его Володьке на
плечи, и, когда накинул, пальцы его задержались на Володькиных тонких пле
чах.

Война Ц проклятье роковое д
ля всех людей.
Не потому, что умирают,
А потому что убивают своих невиденных друзей.

Эти стихи сочинил фельдшер засекинский. Образованный человек и старый.

Ц Немцев убивают, Ц сказал Володька. («Если бы он мне дал из винтовки пал
ьнуть, хоть бы по одному немцу».)
Ц Ну и немцы Ц люди, Ц сказал Кузьма. Ц Хорошие стихи нужно толковать.
Если бы немец не полез, Россия с ним дружить могла. Я их, к примеру, сколько с
егодня побил, а может, среди них и хорошие люди Ц мои невиденные друзья. М
ожет, если при другой ситуации мне с ними встретиться, то и выпили бы, и пог
оворили бы капитально, и все как надо.
Ц Они фашисты, Ц сказал Володька. («Интересно, в оптику лицо видно у того
, в кого бьешь?») Ц Дядя Кузьма, дай в немца стрельнуть. Ну хоть в одного, Ц п
опросил Володька, и голос у него в эту минуту был вовсе не героический, а в
роде того, которым ребята просят у мамки конфету.
Лицо Кузьмы стало серым, черные глаза погасли. Он крякнул досадливо и, пом
олчав, снова ожил, но уже в строгости.
Ц Выстрелить я тебе дам, чего ж тут. Но в человека не дам. Стреляй вон… в га
лку, все равно промахнешься…
Но выстрелить Володьке так и не довелось Ц Кузьма вдруг встал на колени,
быстро собрал все гильзы с пола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18