Ближе всех, как бы на два шага вперед, на земле лежал пожилой командир, впо
лзший спиной на кучу черного угля. Молокосос с винтовкой, запалясь, пуска
л в него пулю за пулей. Командир хрипел, на губах у него была красная пена, а
в глазах простое презрение. Кузьма подскочил к парню, не помня себя, дал ем
у в зубы.
Парень и двое других вскинулись на Кузьму, но тут послышался жесткий и вл
астный немецкий окрик. Только сейчас Кузьма разглядел, что в сторонке, во
зле пакгауза, стоят немцы. Высокий офицер в кожаном плаще, с повязкой на ру
каве подошел, отобрал у парня винтовку, отдал ее Кузьме.
Ц Быстрее. Нам уже надоело смотреть на это. Ц Он показал на парней.
Только тут Кузьма понял, в какое дело ввязался, и не знал, что сказать ране
ным, лежащим на земле. Некоторые из них пытались подняться на ноги, ползли
на четвереньках.
Ц Стреляй, батя, Ц сказал ближний к Кузьме раненый, стоявший со связанн
ыми руками. Ц Не томи. Не дай над нами куражиться.
Ц Вот он, божий суд надо мной… Но хоть вы меня не судите, солдаты…
Ц Стреляй, сволочь, стреляй! Ц закричал другой раненый, бледный и молод
ой, и разорвал на груди гимнастерку.
Кузьма зажмурился. Потом медленно посмотрел в небо, срезал пулей пролете
вшую над березой ворону, бросил винтовку и, пошатываясь, пошел прочь от па
кгауза. Немцы его догнали. Офицер в черном поднял за крыло подстреленную
ворону. Он думал о чем-то своем, посвистывая и шевеля аккуратной белесой б
ровью.
Ц Гут, хорошо. Дай документы.
Переоформили Кузьму с хлебной торговли на должность старшего полицая.

Три дня Кузьма пил. Ему не мешали. Три дня Кузьма повторял: «Это она меня су
дит, САМА… Россия…»
Разноцветная живая зелень, которая еще совсем недавно текла по лесам, ка
к живая кровь, остановилась в его зрении как краска, как сверкающий неест
ественный лик. Все вокруг стало в трещинах, мертвое и холодное. Поля не пол
я Ц ядовитые шлаки и окислы. Бугры как отвалы. Озеро уже не озеро Ц синий
камень. Мертвыми стали избы, будто их сплели пауки на камнях и в трещинах к
амней. Люди не люди Ц пустые одежды. Ветер с лугов бил не ветром Ц жаром с
горевшего дома.
Ц В первый раз меня суд судил Ц суд новой жизни. Во второй раз Ц немец по
миловал. А сейчас она меня судит Ц САМА… Она от меня ответа требует: кто ж
е ты есть, Кузьма Прохоров? Кто? Или ты свои обиды выше ЕЕ вознес?.. Ц бормот
ал Кузьма.
Год он прожил с темнотой в голове. Расстрелов и прочей казни всегда избег
ал, предоставлял это дело невесть откуда наползшим и невесть какой душой
живущим парням. Иногда они пытались вызвать его на откровенность и расх
люпывались перед ним в слезах, называя: «Наш батя. Отец родной». Кузьма отв
ечал: «Не отец я вам, и вы друг другу не братья. Все мы здесь Ц каждый сам по
себе. Под судом и следствием. И каждый пусть свое при себе держит».
Как-то, придя в Засекино за населением, чтобы на работу шли на починку дор
ог, Кузьма остановился у церкви, возле могил с порушенными крестами. Он хо
дил от креста к кресту. Фамилии, высеченные на камне, входили в его темную
голову и, словно расталкивая темноту, освобождали место для ясных воспом
инаний. Завертелись ветрянки, заскрипели, засвистели, запели Ц пошли га
рмошками по полям будить мертвых. Кузьма подошел к плите, под которой леж
ала вдовица, и, расчистив часть надписи, засыпанной прахом травы и листье
в, прочитал строчку: «Заклан от сотворения…» Слова эти не пробудили в нем
никаких мыслей, кроме одной, что, хоть и закланный от сотворения новой Рос
сии, он еще жив зачем-то, зачем-то крутятся в его душе крылья мельниц-ветря
нок. Раскопав пальцами землю с угла, тяжело застонав, он приподнял плиту
Ц ящик с винтовкой лежал потемневший, но целый, изъязвленный ходами чер
вей и личинок.
Немцы расстреляли засекинского старого фельдшера, обвинив его в том, что
он якобы отравил питьевую воду Ц колодец у перекрестка в самом центре с
ела, хотя сами, еще наступая, набросали туда черт знает что. Расстреляли фе
льдшера у колодца, на виду у жителей, специально согнанных к перекрестку.

Ночью Кузьма похоронил старика фельдшера возле церкви и долго сидел, оза
ряясь в темноте воспоминаниями, и в этих воспоминаниях мельницы-ветрянк
и отступили как бы на дальний план, как бы для дополнительной красоты к кр
асоте главной. Фельдшер-старик явился перед Кузьмой частью этой теплой
земли. В одноосной бричке-таратайке ехал он из глубин Кузьмовой неровно
й памяти облегчать людские страдания, исцелять, принимать в этот мир нов
орожденных и провожать отживших свое в мир иной. Явился ему покойный фел
ьдшер как леса, как озера, как травы, как злаки, как бугор возле Малявина, на
котором стоят испокон каменные кресты, как легкое небо, на которое дунь, к
ажется, и оно улетит голубым дымом. Но не сдуть неба, не стронуть под ногам
и землю. В Кузьмовой голове заполыхали зарницы, буйным клевером зацвела
беспокойная мятущаяся тоска, застонало разгоряченное тело: кто же ты ест
ь, Кузьма, русский человек?
С этой ночи немцы часто слышали странный звук, будто сразу со всех сторон,
будто мокрым пастушьим кнутом в самом центре неба. Узнали они и значение
этого звука, но найти стрелка не могли.
Истребитель чесанул из пулеметов и, накренясь, вошел в протяжную дугу, чт
обы снова возникнуть мечом над дорогой. Летчик глядел на сиреневый лес п
од крылом, на озябшие, белые, как под расстрелом, березы. Ему показалось, чт
о на поляне, едва зеленеющей и поблескивающей непросохшими лужами, столп
ились немцы. На развороте самолет стал в удобное для стрельбы положение.
Но немцы не бросились врассыпную, не попадали на землю, ища у нее защиты,
Ц они поднялись в воздух на широких крыльях, навстречу пулям.
Ц Тьфу ты, черт, журавли.
Летчик плюнул себе на колено. Десять дней он спал по три часа в сутки. Он ст
ал черным, скуластым и злым. В голову ему пришли два нелепых и неуместных с
лова Ц «журавли и березы», словно он собирался писать стихи. А какие же, к
черту, стихи, если даже его письма к девушке, что ждала его в городе Сыктыв
каре, состояли из четырех слов: «Жив. Отвоюем Ц прилечу. Жди». Иногда он до
бавлял еще одно слово: «Целую», но не в каждом письме добавлял это слово Ц
боялся, что ей надоест целоваться с письмом, захочется живых поцелуев.
«Журавли и березы. Журавли и березы, черт побери», Ц повторял он слова, сн
ова вывел самолет на дорогу и теперь летел навстречу серой волне отступл
ения, рассекая и разбрызгивая ее пулеметами. И все говорил про себя: «Жура
вли и березы». Даже не говорил, а, скорее, кричал, заглушая этими словами ус
талость.
Он не услышал свиста снарядов Ц он почувствовал пушку сердцем, а потом и
разглядел ее, пушчонку с раскоряченными пневматическими колесами. Груз
овик-тягач уходил от нее в сторону. Вокруг суетилась прислуга. Летчик пре
дставил себе пушкаря-наводчика, который ловит его в перекрестье прицела
и в быстрой своей голове высчитывает опережение. Представил он и сидень
е, на котором, как влитой, сидит наводчик, очень похожее на сиденье конной
косилки или конной жатки. Истребитель рванул свечой вверх, чтобы, переки
нувшись через спину, выйти на цель.

Володьке было хорошо видно с колокольни, как истребитель пошел свечой в
небо и, перевернувшись в вышине через спину, ринулся вниз. На носу у него з
аблестели острые огоньки. Пушка снизу часто и сухо стреляла, будто лаяла,
будто рвалась на цепи. И наводчика Володька видел отчетливо. Он как будто
прилип к пушке. Он быстро брал обойму, вставлял ее взамен пустой и снова пр
иникал к прицелу. Он остался один Ц расчет разбежался по сторонам. Немцы-
пехотинцы, попрятавшиеся от истребителя в кустах и в поле, повставали, по
вылезли. Они стояли вокруг свободно, как зрители.
Самолет шел вниз, как по нитке. Огоньки на носу все сверкали. Вокруг пушки,
по раме и на колесах вскидывались искристые фонтаны. Наводчик на пушке в
се плотнее к ней прижимался. Вот он привстал Ц так кавалерист встает в ст
ременах в минуту высокого боя и, круто обхватив ногами коня, как бы летит н
ад ним.
Ц Дядя Кузьма, срежь его. Ну чего же ты Ц срежь!
Но Кузьма сидел и не двигался, только губы у него шевелились. И все, кто сто
ял вокруг пушки на порядочном расстоянии, тоже не двигались. А когда истр
ебитель с ревом и все еще посверкивая носовым оружием, врезался в зенитк
у, когда два бойца наконец обнялись, проломив сталь и дюралюминий, стволы
и крылья, когда над местом их поединка взлетел огненный обелиск, немцы-со
лдаты еще долго стояли.
Ц Стреляй, дядя Кузьма, Ц со слезами заорал Володька. Ц Ишь стоят, глаза
вытаращили. Наш летчик Ц герой.
Кузьма тоже стоял, и его дикий вытаращенный глаз горел необыкновенным ог
нем.
Ц Нам помолчать нужно… Ц сказал он.
Стрелять Кузьма начал, когда немцы, видевшие эту картину, ушли, когда само
лет и зенитка догорели, как забытый в лесу костер, а шедшие мимо и ведать н
е ведали, что здесь случилось. Кузьма долго стрелял в то же место возле лес
а, потом стал стрелять все реже и реже, выискивая офицеров среди грязных с
олдат, воспаленных, словно разъеденных чесоткой, несущих еще не остывшее
оружие.
Володьке стало тревожно. Он дергался, кусал ногти.
Ц Поедим, дядя Кузьма, Ц сказал он. Ц Отдохнем.

К вечеру, когда движение немцев по дороге спало, бабка Вера направилась б
ыло снова идти в Засекино за Володькой. Но уже на дороге передумала, поско
льку через Засекино к станции восемь верст крюк, а прямо лесом куда короч
е. Решила бабка, что Володька непременно на станцию побежал, не пойдет же о
н до Ленинграда через Засекино пешком шагать. Но на всякий случай Ц мало
ли что! Ц для спокойствия бабка Вера решила послать в Засекино Сеньку.
Сеньку бабка Вера нашла в школьной избе. Сенька сидел у стены, весь зелены
й. Посередке ребятишки картошку ели с тушенкой и с маслом. Запах от картош
ки шел такой душистый и сытный, что бабка Вера икнула.
Ц Развалился, Ц набросилась она на Сеньку и еще раз икнула, но уже по дру
гой причине Ц разъярясь. Ц А чтобы дружка поискать, тебя нету. Тебе хоро
шо. А ему небось плохо. Он убег, иль не знаешь?
Ц Знаю, Ц сказал Сенька едва слышно, как выдохнул.
Бабка вмиг пожелала, чтобы Сенька провалился на этом месте, чтобы черти е
го кишки полоскали и выкручивали, но через миг сообразила, что таким обра
зом делу не поможешь, и сказала Сеньке уже скромным голосом, с просьбой:
Ц Побеги-ка в Засекино, а, Сенька. Может, он там немцев пережидает. А я на ст
анцию тронусь.
Сенька не ответил, позеленел еще гуще.
Ц Сенька брюхо спалил, Ц сказала Маруська, самая младшая.
Ц Так не хватал бы картошку-то, студил бы! Дуть на нее надо, горячую не гло
тать… Брюхо-то у тебя совесть заглушило. Совсем обезбожел. Видишь, как дру
гие-то аккуратно едят. А тебе все первому да побольше.
Тамарка Сучалкина, после Сеньки самая старшая, сказала, надувшись:
Ц Он и не ел вовсе, ни крошечки не взял.
Тамарка подошла, задрала Сеньке рубаху на животе. Сенькин живот был крас
ный, надулся мокрыми прозрачными волдырями. Рубаха на животе была в масл
яных пятнах. Глаза Сенькины закраснели от боли, а сам он уже из зеленого сд
елался серым.
Ц Ах ты Савря! Ц ахнула бабка. Ц Вот немцы-то схватят тебя за твое лиход
ейство. Да кто же картошку-то горячую за рубаху кладет? Ее студить нужно. Е
сли уж воруешь, так прямо с котлом воруй.
Бабка поняла, что сказала нечто неосторожное и несуразное. Перекрестила
сь, отругала угодников и апостолов и, приказав Сеньке тут сидеть, побежал
а домой за примочками. Пока она примочки ставила, да Сенькин живот смазыв
ала, да приказывала не прикасаться к волдырям грязными руками и чистыми
тоже не прикасаться Ц а откуда у этих иродов могут быть чистые руки, если
они в каждой грязи колупаются, Ц пока она все это выговаривала, охватила
ее тоска. Нужно было ей на станцию бежать, и с каждой минутой все нужнее.
Ц Ишь чего надумали, занятие себе нашли Ц картошку красть, да еще с пылу.
Ужо я приду со станции, вашим маткам нажалуюсь!
Выкрикнув это, бабка выметнулась из избы, громыхая жесткими, негнущимися
сапогами, зашагала на станцию. «Володька, леший сопливый, голодный, замер
зший, сидит скорчившись в каком-нибудь сарае или под прелой холодной коп
ешкой, а то и в избе, среди отступающих немцев. Место ли ему среди немцев?! Че
го надумал! Я из него дурь-то повытрясу…»

Бабка Вера опросила на станции всех знакомых, не видел ли кто мальчонку в
розовых панталонах.
Ц Такой маленький, в моей душегрейке, Ц говорила она. Ц Шустрый такой, г
лазастенький.
Она обошла всю станцию, разрушенную бомбами и снарядами, во все сараи и ра
скрытое пустое депо заглянула, даже спрашивала у немцев.
Немцев на станции было немного Ц ушли санитарные эшелоны, ушли платформ
ы, груженные танками. Остался один паровоз ФД с тяжелой четырехосной пла
тформой и какой-то телегой с крюком вроде клюва. Паровоз, окутавшись паро
м, дернул, и пошел рвать шпалы этот тяжелый крюк. Шпалы лопались ровно посе
редине, как гнилые нитки, без особого громкого звука.
«Что же это делается? Ц подумала бабка. Ц Это зачем же сделанное разруш
ать?»
Издалека и неожиданно для отвыкшего уха послышался звон колокольный. Ба
бке показалось, что этот звон ей мерещится. Но, оглядевшись, она угадала, ч
то и другие люди слышат звон колоколов, а немцам он круто не по душе.
Ширился медный, то густой, то заливистый звук, летел над полями, будто стая
разномастных весенних птиц. И порушенные рельсы отзывались ему слабым г
улом. Звонарь был неловкий и бестолковый Ц лупил в колокола без порядка,
но колокола сами собой, выравнивая его неумелость, сливали голоса в неки
й радостный хор. Звон наполнил бабку тревогой, сознанием какой-то ошибки.

Перескакивая лужи, бросилась она, как молодая, на колокольний зов. И, уже в
ыйдя на дорогу, она услышала, как этот зов оборвался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18