– Ты у меня, как всегда, умница.
– А вдруг они что-то заподозрят? Они же знают, что в столице действует чародей из Возвышенных, знают про вас, и внезапное появление огромной невиданной Оцепенелости заставит их насторожиться…
– Чистая правда, дитя мое. Однако я думаю, что новая Чувствительница с ее неизведанными возможностями будет для них непреодолимым соблазном. Народному Авангарду не под силу транспортировать Глориэль в Арсенал. То есть им так покажется, а стало быть, у них не останется иного выхода, как доставить к Оцепенелости кого-нибудь из пленных чародеев.
– И, вероятно, под особо усиленной охраной?
– Разумеется, но с этим я, пожалуй, управлюсь К тому же мне помогут. Тут Глориэли предстоит сыграть свою роль.
– Вот как? А что она будет делать? – спросила Элистэ, снедаемая любопытством; у нее дух захватывало от того, что дядя приобщил ее к своим чародейным замыслам. – И когда?
– Вскоре. Завтра вечером я вернусь сюда, и все начнется.
– Дивно! Я приду с вами.
– Ох, дорогая моя, я бы тебе не советовал.
– Как? Отстранить меня после того, как я вам помогла? Нет, это просто несправедливо!
– Дитя мое, я же забочусь о тебе.
– Ну, пока я с вами, мне ничего не грозит, – заявила Элистэ и вдруг поняла, что ни за что не позволит дядюшке лишить ее такого захватывающего приключения. – А кроме того, вдруг понадобится унести Глориэль? Вам одному не справиться, да и Дреф, скорее всего, будет занят своими делами. А я сумею вам помочь. Сумею помочь Глориэли.
«В яблочко».
Дядюшка Кинц поежился.
– Дорогая моя, лучше поговорить об этом в другом месте, но не здесь и не сейчас. Давай-ка вернемся домой.
Элистэ не стала спорить, и они направились к дорожке.
Вдруг позади раздалось гневное шипение, заставившее их обернуться. Глориэль под своим огромным подобием вся тряслась и вибрировала, ее огоньки разгорелись яростным алым свечением, маленькие лопасти вращались во всю свою мощь.
– Что с ней? – спросила Элистэ. – Почему… ох!
Белый камешек просвистел в воздухе подобно пуле и угодил ей в ногу. Многочисленные юбки смягчили удар, но она все равно пошатнулась. В нес полетел второй камешек – и тоже попал в цель. Элистэ вскрикнула от боли, бросилась за дерево и осторожно выглянула из-за ствола.
Глориэль стояла на декоративной площадке, посыпанной белым гравием. Каким-то непонятным образом – происходящего под ее металлическим корпусом не было видно – Чувствительница подбирала с земли камешки, втягивала в себя и выстреливала ими через воздушные клапаны с поразительной силой и точностью. Элистэ мигом убрала голову. Гравийный залп обрушился на дерево, за которым она спряталась.
– Глориэль! Красавица моя, попробуй успокоиться, я очень тебя прошу. Глориэль! – Кинц бросился к Чувствительнице, пырнув в сотворенное им огромное наваждение, как корабль входит в полосу тумана, и опустился перед ней на колени. – Ну же, красавица ты моя, зачем так расстраиваться? Никто тебя не бросает, завтра я вернусь, обещаю тебе. Мы же обо всем договорились, разве ты не помнишь? Поверь, никто не уводит меня от моей Глориэли. Все в порядке, все хорошо, успокойся.
Нежные уговоры постепенно возымели действие. Обстрел гравием прекратился. Алые вспышки уступили место тревожным оранжевым огонькам, а пронзительный свист перешел в капризное гудение. Кинц поднялся и начал осторожно пятиться. Глориэль взвыла, однако воздержалась от военных действий.
– Ну вот, по-моему, удалось ее переубедить, – удовлетворенно заметил Кинц. – Правда, она повеселела? Думаю, теперь она разрешит нам уйти.
– Разрешит? – Элистэ трясло от страха и бешенства. – Разрешит! С каких это пор жалкая ничтожная кучка железных деталей стала распоряжаться нашими приходами и уходами?
– Тише, моя дорогая, она может услышать!
– Ну и пусть!
– Дитя мое, будь терпеливой, пойми – мы имеем дело с чрезвычайно сложным устройством, хрупким и очень ранимым…
– Она чудовищно избалована! Добрый удар кувалдой пошел бы ей только на пользу.
– Нет, нет, насилие никогда не помогает. Если б ты могла проникнуть в ее многочисленные тревоги, в ее нужды и страхи…
– А как быть с моими страхами? Эта тварь пыталась меня убить!
– Что ты, ничего подобного! Она всего лишь расстроилась, подумав, что ее бросили…
– Она прекрасно знала, что делает! А я в результате не могу и шагу ступить.
– Умоляю, дитя мое, постарайся! Нам бы только выбраться на дорогу. Сумеешь? Обопрись на меня.
Дядя Кинц пришел в такое волнение, его узкое лицо под обличьем усатого матроса покрылось такой смертельной бледностью, что Элистэ пожалела о своей вспышке и умерила тон.
– Со мной все в порядке. Я преувеличила. Прошу прощения. Идемте, дядюшка, – сказала она.
Кинца не пришлось просить дважды. Взявшись за руки, они покинули Средоточие Света и быстрым шагом прошли по извилистым темным дорожкам. Выйдя из садов Авиллака, они разжали руки. На улице видавшему виды моряку с его юным спутником удалось сесть в ободраннейший из фиакров.
Кинц распрощался с Элистэ у дверей пансиона и отправился по своим ночным делам. Она не знала, чем он будет заниматься, он же не приглашал ее с собой. Элистэ проводила взглядом крепкую высокую фигуру, пока та не растворилась во мраке, потом обошла пансион и на заднем дворе, спрятавшись в тени от случайного взгляда, развеяла наваждение, скрывающее ее подлинный облик. Вернув себе прежний вид, она вошла в пансион и поднялась в квартирку Дрефа. На лестнице и в коридоре, к счастью, не было ни души. Дреф, конечно, отсутствовал; последнее время он редко появлялся дома. Не приходилось сомневаться в том, что он и его дружки-нирьенисты где-то обсуждают очередной безумный и безнадежный план вызволения наставника и товарищей. Ох, не сносить ему головы! Впрочем, нет, он слишком умен. Но безрассуден – всегда безрассуден. Арест грозил ему каждый день, и никакие ее слова или действия не могли его удержать – или помочь ему. Он не хотел от нее помощи и в помощи не нуждался – как не нуждался и в ней самой. Элистэ ненавидела этого выскочку серфа почти так же сильно, как собственное бессилие и бесполезность. Хорошо хоть она понадобилась дядюшке Кинцу, пусть в качестве носильщика. Завтра вечером он возьмет ее с собой, не отвертится. Ей надоело вечно сидеть без дела, хватит!
Немного приободрившись, Элистэ разделась до нижней юбки. Резкая боль в ноге напомнила ей об обстреле. Там, куда угодили пущенные Глориэлью камешки, кожа уже потемнела. К утру появятся черные синяки. Не будь не ней столько юбок, она могла бы остаться хромой на всю жизнь!..
Глориэль. Что за бешеная, ревнивая, зловредная и балованная Чувствительница! К тому же опасная Но дядюшка Кинц не хочет этого замечать – носится с ней, как балбес с шарманкой, и ничто на свете не способно открыть ему глаза. Что ж, в конце концов он ее сотворил. А она, безусловно, может приносить пользу – один раз она это уже доказала и скоро, может быть, даже завтра, докажет снова.
Завтра.
Элистэ задула свечу и легла в постель. Она таки пойдет завтра с дядюшкой. Элистэ закрыла глаза, и ни боль в ноге, ни тяжесть на сердце не помешали ей мгновенно провалиться в сон.

* * *

Когда она проснулась, в квартирке было пусто и тихо. Дверь в комнату Дрефа стояла открытой, постель аккуратно застелена; он явно не ночевал дома. Поднявшись, Элистэ обнаружила, что ушибленная нога распухла да еще и разболелась, так что согнуть ее в колене было почти невозможно Опустившись на край постели, она осторожно помассировала ногу. Нужно наложить компрессы – лед, масло, грязь, все что угодно, лишь бы расслабить мышцы: хромать ей никак нельзя Если дядя Кинц решит, что ей трудно передвигаться, он ни за что не возьмет ее с собой.
Легкие упражнения вроде бы принесли облегчение. Благодаря разным процедурам к десяти утра Элистэ уже могла пройтись ровным упругим шагом. Теперь оставалось всего лишь сохранить себя в форме.
Как она и предполагала, день тянулся страшно медленно. Дреф не появлялся. Элистэ коротала время за чтением, вышиванием и бесконечными чаепитиями. Обычный день в ряду остальных: одиночество, скука – и все же благодать по сравнению с зимними ужасами Восьмого округа. Время от времени она вставала размяться – прохаживалась, приседала, подпрыгивала. Нога вела себя неплохо, и все должно быть нормально.
Наконец наступил вечер. Когда солнце зашло и последние закатные блики догорали в небе теплыми оттенками красного, Элистэ постучалась к Кинцу. При других обстоятельствах она бы не стала беспокоить его так рано: старый кавалер вел сугубо ночной образ жизни и в этот час мог еще отдыхать. Но сегодня Элистэ не выдержала.
Кинц сразу открыл; ее приход явно доставил ему удовольствие. Выглядел он, возможно, чуть озадаченным и рассеянным, впрочем, не более, чем обычно, и уж совсем не похоже было, что он сейчас только проснулся. Большие бесцветные глаза за стеклами очков смотрели внимательно и ясно, свободная серая одежда была в образцовом порядке – как всегда. Элистэ впервые в жизни задалась вопросом: а спит ли он вообще? Не входит ли сон в число тех житейских мелочей, без которых он решил обойтись?
Она приготовилась упрашивать и спорить, но, к ее облегчению, не понадобилось ни того, ни другого. Дядюшка Кинц охотно согласился взять ее с собой в сады Авиллака при условии, что она примет личину по его выбору.
– Как, матросу дана отставка? И юнге тоже? – удивилась она.
– Фигуры, Дитя мое, если хочешь, можем сохранить, – ответил Кинц. – Я и сам не против – успел привязаться к черным усам. Фигуры годятся, но сегодня мы облачим их в другое платье, только и всего.
– В какое?
– В форму народогвардейцев.
– Ну, дядюшка, вы настоящий старый лис.

* * *

На сей раз Кинц навел чары после того, как они вышли на улицу – расхаживающие по пансиону народогвардейцы легко могли вызвать панику. Под прикрытием благодатных весенних сумерек Элистэ вновь превратилась в юношу; правда, теперь она была одета в мешковатую, гнусно простонародную коричнево-красную форму личной гвардии Уисса Валёра. Роскошные усы дядюшки Кинца вполне соответствовали столь же мешковатому мундиру лейтенанта Народного Авангарда.
Элистэ никак не могла опомниться: она, Возвышенная, – и обряжена в форму заклятых врагов своего сословия! Дико, невероятно, однако в высшей степени полезно. Она быстро поняла преимущества, даруемые принадлежностью к Народному Авангарду. Пешеходы торопились уступить им дорогу; уличные торговцы, нищие и бродячие музыканты подобострастно кланялись; купцы и кучера почтительно приветствовали их. Но все это раболепие было так же фальшиво, как наваждения Кинца во Дерриваля. Люди выказывали им уважение, но про себя думали совсем другое.
До садов Авиллака они доехали в фиакре, и тут-то мудрость дядюшки Кинца предстала во всей своей убедительности. Кольцо вокруг парка обычно бывало оживленным, да и сейчас здесь толклось немало любопытных. Однако никто не пытался проникнуть в Сады: вооруженные народогвардейцы несли караул по всему периметру. В эту ночь гражданским лицам доступ в сады Авиллака был закрыт.
Власти заглотнули наживку – это ясно.
Простые граждане не могли проникнуть сквозь цепочку охраны, но никто не удивился прибытию подкрепления – офицера Народного Авангарда и его денщика. Кинц во Дерриваль ответил на приветствие и невозмутимо проследовал за оцепление вместе с племянницей, почтительно державшейся сзади. Элистэ невольно поразилась тому, как воспринимают народогвардейцы их новый облик. Теперь, научившись проникать взглядом сквозь обман наваждения, она только дивилась, что остальные ничего не замечают. Ни у кого не возникло и тени подозрения; все оказалось до смешного просто.
Миновав охрану, они молча пошли по безлюдной узкой дорожке Голоса и мелькание фонарей за деревьями подсказали им, что Средоточие Света близко. Через минуту они вышли на поляну, и у Элистэ перехватило дыхание. Посередине возвышалась Оцепенелость-наваждение – огромная, подавляющая, жуткая в своей неподвижности, а у ее основания, подобно крохотному семечку в плоти перезрелого плода, затаилась Глориэль – незаметная, молчаливая, но отнюдь не погруженная в спячку. Оцепенелость охранял взвод народогвардейцев. Охрана смотрела в оба, но вела себя спокойно, поскольку явно не ожидала подвоха. Новоявленная Оцепенелость не представляла непосредственной угрозы. Сады очистили от посторонних, а неуловимый чародей из бывших Возвышенных, за которым в настоящее время охотился Комитет Народного Благоденствия, понятное дело, и не подумает соваться со своими пустыми наваждениями к столь могучей Чувствительнице. Так что тревожиться не было оснований, и солдаты с любопытством и интересом, граничащим с предвкушением, ожидали развития событий.
Кинц уверенно пошел вперед. Элистэ испуганно посмотрела на него и хотела было схватить за руку, но вовремя опомнилась. Во рту у нее пересохло, ноги отказывались повиноваться. Добровольно лезть в толпу народогвардейцев показалось ей чистым безумием. Кто-нибудь непременно увидит. Кто-нибудь поймет.
«Сама ведь напросилась».
Она последовала за дядей и, очутившись в гуще солдат, обдавших ее запахом чесночной похлебки, которую им давали на ужин, убедилась, что все не так уж страшно. Никто из народогвардейцев и бровью не повел, никто не проник в наваждение, сотворенное Кинцем во Дерривалем, да никто и не обратил на них внимания. Все взгляды были прикованы к дальнему краю поляны, где, вероятно, что-то происходило. Элистэ немного успокоилась и тоже посмотрела в ту сторону.
На фоне темной стены деревьев возникло какое-то движение, замелькали фонари, послышались голоса… и вот появился новый отряд народогвардейцев. В гуще высоких бравых солдат Элистэ различила низенькую полноватую фигурку с поникшей головой. Отвисшая грудь, согбенные плечи, одутловатое лицо, вопрошающий взгляд кротких глаз – это могла быть только Флозина Валёр.
«Глаза у нее, как у дядюшки Кинца, но сколько в них грусти!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110