Он панически боялся выглядеть смешным в глазах равных себе, хотя никогда бы в этом не признался. Может, он и в самом деле уронил свое достоинство, может, он принимает случившееся близко к сердцу – во всяком случае, еще не поздно восстановить поруганную честь.
– Никто и не носится, – холодно ответил он. – Но все же я не могу этого так оставить. Сеньор должен исполнять и обязанности судьи тоже.
– Ну хорошо, – Элистэ слегка поправила поля своей шляпы, – парень наказан. А жара, между тем, становится все сильнее, зрелище – все более непривлекательным, и мне здесь ужасно неудобно. Я хочу немедленно вернуться к себе.
– Наказан? Ну нет, – возразил маркиз. – Легкие побои не искупают столь чудовищного преступления. Наказание будет продолжено, но не сейчас. Время позднее, мы устали, а преступник все равно ничего не чувствует. Я прикажу держать его под присмотром до утра. А когда он очнется и будет готов воспринять наказание, то получит его сполна.
Тщательно скрывая страх, Элистэ смотрела, как маркиз поманил пальцем дворецкого. Тот немедленно подошел, получил указания, отдаваемые вполголоса, и тут же передал их Борло сын-Бюни и его подручным. Те подняли Дрефа с земли, отволокли в конюшню, а тело Зена сын-Сюбо поместили в ледник. Его светлость вернулся в фаэтон, вытер кровь с лица и взял поводья. Движения маркиза были размеренными и спокойными, но распухший и воспалившийся нос, лицо, покрытое пятнами, и горящие, налитые кровью глаза противоречили его напускному спокойствию.
– Получит наказание сполна? – переспросила Элистэ.
– Именно. – Его светлость намеренно повысил голос, чтобы услышали серфы. – Язык, оскорбивший сеньора, будет отрезан. Рука, поднявшаяся на своего хозяина, будет отрублена. Вот и все, ни больше ни меньше. Это будет совершенно справедливо.
Онемев, Элистэ смотрела на отца. Серфы также безмолвствовали. К счастью, маркиз во Дерриваль и не ожидал никакого ответа. Встряхнув поводья, он свистнул лошади, и фаэтон покатил к замку. Элистэ, не удержавшись, бросила взгляд через плечо и тут же пожалела об этом. Последнее, что она увидела, было лицо Стелли дочь-Цино – лицо, застывшее от боли и ненависти.

3

После экзекуции Зена сын-Сюбо, неожиданно превратившейся в смертную казнь, Элистэ вернулась в свою комнату и, заперев дверь, погрузилась в тоску и печаль. Бесконечно долго она ходила взад-вперед, от стены к стене, пытаясь угнаться за лихорадочной работой мысли.
Тем временем на смену жаркому вечеру пришла такая же душная ночь. В доме зажглись лампы и свечи, а в беззвездном небе взошла полускрытая облаками оранжевая луна. Время шло, мозг Элистэ сосредоточенно работал, и постепенно настроение ее изменилось. Первоначальное отчаяние уступило место мрачной решимости – она неожиданно осознала, что положение Дрефа сын-Цино не так уж безнадежно. Ведь маркиз во Дерриваль не всемогущ, его воле можно и воспрепятствовать. Быть может, Дрефу еще удастся избежать кары, равнозначной гибели. Нужно лишь, чтобы осужденному кто-то помог. Сделать это будет непросто, одной Элистэ такая задача не под силу, но есть человек, который может спасти Дрефа. К этому человеку необходимо отправиться немедленно, если удастся незаметно выбраться из замка.
Мысли Элистэ приняли теперь иное направление. Ее одиночество было ненадолго прервано появлением слуги, принесшем на подносе холодный ужин. С тех пор прошло уже несколько часов, но еда так и осталась нетронутой. Перед мысленным взором Элистэ с ужасающей отчетливостью проносились картины предстоящих Дрефу мук, и думать о еде было невозможно. Однако ей пришло в голову, что запертый в конюшне юноша, не подозревающий об уготованной ему участи, наверняка нуждается в пище. Если к нему вернулось сознание, то, конечно же, он страдает от голода и жажды Элистэ перестала метаться по комнате, подошла к столу и сняла с подноса крышку. Там лежали холодное мясо, сыр, фрукты, печенье и свежее масло. Рядом с блюдом стоял графин с холодным мятным чаем. Вино оказалось бы более кстати, но Дреф будет рад и такому напитку. Элистэ не сомневалась, что ее план удастся, – она хорошо все продумала. На это ушло несколько часов, и теперь, глубокой ночью, когда все в доме уснули, настало время действовать.
Учащенно дыша, девушка подошла к огромному старинному шкафу, распахнула дверцу и, порывшись внутри, извлекла на свет пыльный сундучок. Проведя рукой по дну шкафа, она обнаружила и ключ. Открыть сундучок будет непросто – за четыре года, если не больше, замок наверняка покрылся ржавчиной. Однако упорство и натиск победили: ключ нехотя повернулся, и крышка заскрипела на ржавых петлях. Внутри лежали тайные сокровища Элистэ – одежда и снаряжение, которыми она когда-то пользовалась. Все оказалось в целости и сохранности; она давно забыла об этих вещах, но сразу же узнала каждую из них. Это была память о былой девчонке-сорванце. В последние годы Элистэ со стыдом вспоминала прошлое, ей и в голову не приходило заглянуть в сундучок. Однако она почему-то не выбросила весь этот хлам, и сейчас, при виде потаенных сокровищ детства, ощутила знакомый трепет. В ней пробудились старые воспоминания, и прошлое внезапно оказалось совсем рядом.
Элистэ недолго любовалась своим богатством. Встрепенувшись, она выпрямилась и стала быстро раздеваться. Сначала она сняла легкое газовое платье, потом пышные нижние юбки, скинула башмачки козлиной кожи, затем чулки и подвязки. Кольца и браслет последовали за одеждой. С туго затянутым корсетом пришлось повозиться, но в конце концов девушка вырвалась из его тисков, и грудная клетка ощутила благословенную свободу.
Оставшись в одной короткой рубашке, она нагнулась, вынула из сундучка знакомый наряд и с быстротой, доказывавшей, что старый опыт не забылся, надела льняную рубаху, удобные штаны, вязаные носки и крепкие башмаки на плоской подошве. Когда-то, еще своевольным подростком, она купила все эти вещи у бродячих торговцев на ярмарке. Башмаки и теперь оказались впору – очевидно, тесные остроносые туфли, которые Элистэ носила в последние годы, не давали ступням слишком вырасти. Она прошлась по комнате, сама не осознавая, что улыбается. Ведь она совсем забыла, насколько удобен этот наряд. Правая рука сама собой нырнула в карман штанов и вынула оттуда узкую ленту, которой Элистэ подвязала волосы сзади. На самом дне сундучка лежали туника с ремнем, плащ мужского покроя, перчатки, шляпа и сапоги. В такую жаркую ночь все это ей не понадобится. Зато пригодятся лампа и парусиновая сумка. Элистэ решила прихватить их с собой. Немного поколебавшись, она бросила в сумку и старый складной нож. Клинок был тупым и коротким, но Дрефу, возможно, сгодится и такой.
Девушка подошла к столу, переложила еду с блюда на салфетку, связала ее в узелок и положила в сумку. Туда же она сунула графин с чаем. Уже закрывая сумку, Элистэ вспомнила еще об одном. Деньги! Дрефу наверняка понадобятся деньги, а их у нее сколько угодно. Вытащив шелковый кошелек из верхнего ящика письменного стола, она быстро достала деньги, спрятала их в сумку и перекинула ее через плечо. Лампа по-прежнему стояла на столе – свеча внутри была почти целой. Элистэ взяла фитилек из настенного светильника, зажгла лампу и воткнула фитилек на место. Теперь она действительно готова.
Выйдя из спальни в гостиную, она вдруг, к собственному удивлению, непроизвольно остановилась у двери, ведущей в коридор. Элистэ совсем забыла, что в прежние времена, отправляясь на прогулку, всякий раз задерживалась на этом месте, прислушиваясь, не идет ли кто по коридору. Ноги вспомнили старую привычку сами собой. Снаружи было тихо. Элистэ чуть приоткрыла дверь, выглянула в щелку и, не заметив ничего подозрительного, открыла дверь пошире. Высунув голову, она быстро осмотрела темный и пустой коридор, потом тихонько выскользнула из гостиной, прикрыла за собой дверь и легко, как котенок, прошмыгнула к винтовой лестнице для прислуги. Спускаясь совершенно бесшумно по ступенькам, она вдруг застыла на середине лестницы, прижалась спиной к стене, затем пошла с удвоенной осторожностью, вспомнив, что ступеньки в этом месте немилосердно скрипят.
Еще несколько мгновений, и Элистэ оказалась в кухне; в очаге догорали угли, отчего духота становилась еще невыносимей. Две кухарки беспокойно ворочались на соломенных подстилках, положенных на пол прямо под распахнутым окном. Возможно, их потревожил свет лампы. Одна из кухарок что-то пробормотала во сне, и Элистэ замерла, затем осторожно двинулась дальше. Через темный чулан девушка выбралась на крыльцо и полной грудью вдохнула свежий ночной воздух. Сердце отчаянно забилось, душу охватил давно забытый восторг запретного наслаждения. Элистэ подняла глаза к черному небу, отыскала затуманенную луну. Газоны и сады едва виднелись во мраке. Как хорошо, что она догадалась прихватить с собой лампу – освещение ей понадобится.
Спрыгнув с крыльца, Элистэ быстро побежала по газону. Двигаться шагом было бы менее утомительно, но впереди предстоял длинный путь, а времени оставалось слишком мало. Она пролезла сквозь живую изгородь, пробежала по благоухавшему розами саду и оказалась среди полей. Всего один раз оглянулась она на конюшню, где в заточении томился Дреф, а затем решительно двинулась на юго-восток, к темневшим вдали лесистым холмам.
Ей понадобилось двадцать минут, чтобы достичь дерривальского леса. Несмотря на длительный перерыв в ночных прогулках, Элистэ почти не сбилась с дыхания – должно быть, частые верховые прогулки помогли ей сохранить хорошую форму. Вокруг высились огромные, уходящие вверх стволы. Над головой темнел полог из ветвей, начисто заслонивший луну. Хотя теперь пришлось довериться слабому, мечущемуся свету лампы, Элистэ не замедлила бега. Вскоре она оказалась у пруда, на противоположном берегу которого находились крестьянские лачуги. Обычно их окна с захода солнца и до петушиного крика оставались темными, однако сегодня ночью в двух хижинах горел свет – нетрудно догадаться, в чьих именно.
Обогнув пруд и деревню, Элистэ побежала дальше. Вскоре дорога пошла в гору, и бежать стало труднее. Она добралась до первого из холмов, поросших лесом, с трудом продираясь сквозь кусты и заросли по узкой, но хорошо памятной ей тропинке. У поворота, возле большой, поросшей мхом скалы, где в прежние времена она нередко устраивала себе привал, девушка по привычке чуть было не остановилась, но заставила себя бежать дальше. Подъем становился все круче, и ей поневоле пришлось перейти на шаг до самой вершины, пока тропинка не пошла на спуск и двигаться стало легче. Затем начался новый подъем – вдоль каменистого русла высохшего ручья. Наконец тропинка привела Элистэ на маленькую плоскую поляну. Дальше, судя по всему, двигаться было невозможно – вверх отвесной стеной поднималась голая скала, футов на сто, а то и больше. Однако девушку это не смутило. Она уверенно повернула налево и добежала до заросшего грибами старого пня, меж вывороченных корней которого лежал гладкий камень. Элистэ отпихнула камень в сторону, и под ним обнаружилась маленькая, обложенная плиткой выемка, в которой находился бронзовый рычаг. Она решительно, почти грубо дернула рычаг на себя, потом, гораздо осторожнее, вернула его на место. Эту операцию она повторила еще дважды, после чего, задвинув камень обратно, села наземь и стала ждать.
Ожидание оказалось недолгим. Не прошло и десяти минут, как в отвесной скале, футах в пятнадцати от земли, засветилось мерцающее пятно – днем это свечение было бы невозможно заметить. Элистэ внимательно смотрела, как пятно медленно опускается вниз. Поверхность скалы зашевелилась, словно расплавленная лава, потом пошла пузырями, свечение усилилось, и внезапно из каменной стены на землю ступила человеческая фигура. Призрачный свет сразу же исчез.
Встав на ноги, Элистэ радостно воскликнула:
– Дядя Кинц!
– Моя милая девочка! – улыбнулось привидение с неподдельной радостью. – Как давно я тебя не видел!
Несмотря на то что Кинц по Дерриваль возник из ничего, словно ночной демон или нечистый дух, невозможно было представить, чтобы кто-то мог бояться этого щуплого и маленького человечка, ростом чуть меньше самой Элистэ, с высохшей и бледной кожей лица, бесцветными, немного навыкате глазами, как и подобало ночному жителю. В тусклом свете лампы дядюшка Кинц казался чахлым и хрупким, как мотылек. Впечатление монотонной серости усиливалось бесформенными просторными одеждами мышиного цвета, а также копной белоснежных, по-детски мягких волос, обрамлявших узкое лицо. Лоб у дядюшки был высокий, бугристый и почтит без морщин, нос длинный и легкомысленно вздернутый; лишенный каких-либо признаков растительности подбородок – аккуратный и заостренный; глаза, и без того большие, казались еще крупнее под толстыми стеклами очков в проволочной оправе. Огромные оттопыренные уши торчали меж седых косм – дядюшка обладал восхитительной способностью шевелить ими как вместе, так и по отдельности. Руки у старика – искусные и ловкие, однако двигались осторожно, даже робко. Лицо всегда сохраняло мягкое, добродушное, можно сказать, слегка смущенное выражение. Возраст дядюшки оставался неопределенным, но он явно был куда старше, чем казался. «Дядюшка» Кинц на самом деле приходился Элистэ вовсе не дядюшкой – он был младшим братом ее прадедушки с отцовской стороны, давно умершего.
Крепко обняв своего родственника, Элистэ осыпала его столь горячими поцелуями, что Кинц под этим натиском даже пошатнулся. Восстановив равновесие, он с удовольствием, хоть и несколько смущенно, обнял девушку, потом взял ее за руку и повел прямо к скале.
– Пойдем, дитя мое, – позвал Кинц. – У меня в доме прохладно и приятно. Мы выпьем сладкого сидра, поболтаем о том о сем, а затем, если ты будешь очень настойчива, я, так и быть, сыграю с тобой в «Голубую кошечку».
– Но дядюшка Кинц, я не играю в «Голубую кошечку» уже много лет! – покачала головой Элистэ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110