Как бы не так! Над площадью пробежали черные облака замешательства, сгущаясь в тяжелые тучи подозрительности, в которых поблескивали молнии отвращения.
Отвращения?
Вот именно – отвращения.
Значит, им допущена тактическая ошибка. Срочно сменить интонацию! Такое иногда бывает.
– Муки осужденных предателей многократно оплаканы, – продолжал Уисс. – Но кто прольет слезу по страданиям истинных патриотов? Кто возвысит свой голос в защиту Республики? Кто сбережет нашу свободу, которой угрожает гибель?
Подозрительность толпы сгустилась. Отвращение перешло в накал бешеной ненависти. Негодующий гул. Опасность.
Уисс растерялся, отказываясь верить собственным глазам. Он полностью утратил связь с толпой, чье настроение всегда прекрасно чувствовал и умел им управлять. Гнев и враждебность народа нарастали с каждым мигом. Грозовые зарницы надвигающегося бунта тут и там вспыхивали во дворе «Гробницы». Слова, призванные отвратить бурю, казалось, ее приближают. Почему? Каким образом? Но он найдет их – эти единственно верные слова, – как находил всегда.
– Я с радостью отдам жизнь за свободу! – выкрикнул Уисс. – И разве все вы не готовы пожертвовать собой? Так можно ли осуждать неизбежные казни предателей, если патриоты готовы принять смерть в любую минуту?
Он обвел глазами площадь и увидел сплошную бурлящую ненависть. Невероятно. Он утратил власть над толпой. Дракон, этот многоглавый зверь, оживал самым чудовищным образом; на сей раз кошмар начал сбываться, и Уисс не мог этому помешать. Невероятно.
Он воздел раскинутые руки – испытанный жест.
– Разве мы не едины в любви к вонарской свободе? – возопил он. Уж этот-то зов должен был подействовать.
Нет. Горожанам следовало бы заорать в ответ – они молчали. Свинцовый туман вспарывали яркие вспышки уродливой накаленной ненависти. Лица стоявших внизу искажала гримаса отвращения.
Невероятно. Неужели они его не услышали? Такое впечатление, будто до их ушей доходили не его слова, а какое-то непотребство пополам с тарабарщиной. И видели они не его, а кого-то другого; иначе откуда в их глазах столько злого презрения, словно перед ними некое диковинное, отталкивающего вида чудовище? Восприятие толпы было явно искажено: его, настоящего Уисса, она не видела.
Эти лица… маски смерти во мраке…
И тогда Уисс понял, что его предали. Глаза его вылезли из орбит, он резко обернулся к отцу.
Хорл стоял, распрямив плечи, и в упор встретил этот ужасный взгляд.
– Да, Уисс, – произнес он.
– Отец…
Полетевший из толпы камень угодил Уиссу между лопаток. Он вскрикнул от боли и отскочил к двери. За первым камнем последовал второй, третий, десятки, дюжины – метили в Защитника и его отца. Хорл не пытался спастись – он даже не поднял рук, чтобы защитить голову. Просвистевший булыжник поразил его в висок, и Хорл упал бездыханный. Уиссу было отказано в мгновенной смерти. Он втянул голову в плечи и бросился к двери, но дверь перед ним закрыли. Тогда он, срываясь на визг, приказал народогвардейцам стрелять по толпе. Солдаты как выстроились на лестнице, так и остались стоять; ни один не исполнил приказа. Они смотрели на него с тем же презрительно-гадливым выражением, что и горожане.
А камни летели. Бывший Защитник метался по крыльцу, приседал, увертывался, кидался из стороны в сторону как безумный – все тщетно, все лишь на потеху безжалостной толпе. Когда он под градом камней рухнул наконец на колени и пригнулся, уткнувшись головою в гранит, народогвардейцы своими подкованными башмаками столкнули его с крыльца. Уисс Валёр скатился к подножию лестницы. Толпа хлынула к распростертому телу, как ни пытался Шорви Нирьен ее остановить и урезонить.
Все потонуло в оглушительном реве тысячеглавого зверя.

32

Полтора месяца просидела Элистэ прикованная к постели раненого Кинца, поэтому о событиях, происходивших в Шеррине после смерти Уисса Валёра, узнавала из вторых рук. У нее не вызвало особого интереса то, что Конституционный Конгресс, изрядно поредевший из-за чисток, казней, арестов и бегства многочисленных депутатов, был преобразован во Временную Конституционную Ассамблею, а Шорви Нирьен избран ее Председателем. Куда более Элистэ затронуло полное и безоговорочное крушение экспроприационизма. Террор прекратился чуть ли не в одночасье. Народный Трибунал закрыли. Народный Авангард расформировали. Государственных преступников выпустили на свободу, их камеры в «Гробнице» заняли бывшие заправилы из Комитета Народного Благоденствия. То немногое, что осталось от тела Уисса Валёра, положили вместо гроба в ободранное свинцовое чрево Кокотты и похоронили в безымянной могиле. Сестер-Чувствительниц Кокотты – Заза, Нану и Буметту, невзирая на то, что они были творениями редчайшими и бесценными, растерзали буйные толпы: детали механизмов растащили бесчисленные метельщики, фонарщики и досужие охотники за сувенирами. Гнид Нану выслеживали и уничтожали с таким рвением, что в городе, как полагали, не осталось ни единой золотистой твари.
Быть Возвышенным – или бывшим Возвышенным, как их продолжали именовать по закону, уже не вменялось в вину, ибо проведенная на скорую руку правовая реформа, при всей своей мягкости, не предусматривала признания или восстановления наследственных титулов. Былые хозяева Вонара могли беспрепятственно ходить по улицам, не опасаясь ареста либо нападения; они получили право свободного передвижения, право собственности, право заключения сделок и право голоса. Но их древние привилегии навсегда отошли в прошлое, а громадные земельные владения оказались сильно урезаны и переданы в собственность бывших серфов и арендаторов.
Дядюшка Кинц шел на поправку медленно. Однако мучившие его головные боли и приступы головокружения с каждым днем становились слабее. Новые очки – их достали взамен утерянных – заметно подняли его настроение. И наконец наступил ясный весенний день, когда к нему вернулась его чародейная сила. Старый кавалер заполнил комнату яркими птичками-бабочками, которые так нравились племяннице. Под восторженные возгласы Элистэ поющие создания исполняли воздушный танец, слетались, образуя подвижные переливчатые узоры удивительнейших расцветок и форм. В конце представления птички-бабочки исчезли, растворившись каждая в своей музыкальной ноте, которая краткий миг висела в воздухе, прежде чем сойти на нет. После этого дня дядюшка Кинц быстро встал на ноги.
Элистэ радовалась за него всем сердцем, однако выздоровление дядюшки будило в ее душе противоречивые чувства: она предвидела, к чему это приведет в недалеком будущем. Как она и опасалась, через несколько дней он заговорил о возвращении в Фабек. Элистэ только вздыхала – ей страшно не хотелось расставаться с Кинцем. Без него жизнь представлялась ей чудовищно одинокой – кроме него, в Шеррине не было ни одной родной души, с кем она могла бы поделиться своими думами, посидеть за трапезой, поговорить, посмеяться, одним словом, хорошо провести время. Не с Дрефом же, и, уж конечно, не в эти дни… Впрочем, негоже ей было думать лишь о себе. Дядюшка Кинц выполнил поставленную перед ним задачу в столице и теперь хотел отдохнуть. Он рвался к пологим фабекским холмам и хмурому небу, к своему тихому домику в горах над Дерривалем, к любимому и столь необходимому ему одиночеству. При всей доброте и врожденном жизнелюбии, постоянное общество других людей явно тяготило его. Он хотел вернуться домой. Что могло быть понятней!
Элистэ едва удержалась от просьбы поехать с ним вместе. Однако совесть не позволила. Кинц окажется в крайне затруднительном положении. Любовь, долг и жалость вынудят его согласиться, но как же ему будет не по себе, словно птице в клетке… Нет. Она заставила себя улыбнуться и поддержать дядюшкино решение. Это стоило ей немалых усилий, но они оправдали себя: Кинц ничего не заметил и остался в великолепном расположении духа. Радость его омрачало лишь опасение, что дерривальцы, чего доброго, захватили его домик. Однако Элистэ заверила, что если это и так, то уж он-то сможет управиться с ними.
И вот наступил день отъезда; слишком быстро, как показалось Элистэ. В темных рассветных сумерках, одетая в новое платье из синего полотна, она провожала дядюшку до почтовой станции в Труньере, откуда отбывал Приморский дилижанс. С ними в фиакре ехал Дреф сын-Цино, что казалось чудом: последнее время Дреф стал просто неуловим, отдавая все силы и время работе во Временной Конституционной Ассамблее. Разумеется, чтобы Дреф сын-Цино получил пустовавшее тогда кресло депутата, потребовалось вмешательство Шорви Нирьена. В муниципалитет Грамманта было отправлено письмо, в котором Нирьен тепло рекомендовал коллегу, чье настоящее имя узнал всего несколько дней назад; пронирьенски настроенный муниципалитет немедленно сообщил об одобрении кандидатуры, и дело было сделано. Так бывший серф Дреф сын-Цино превратился в Достопочтенного сын-Цино, депутата Временной Конституционной Ассамблеи от Западного Фабека. Он, правда, мог лишиться депутатского кресла – на осень планировались новые выборы, – однако, учитывая его ум и решительность, Дреф скорее всего остался бы в Ассамблее, если бы захотел. Как бы там ни было, пока что все дни и вечера он проводил в Старой Ратуше и даже снял поблизости от нее маленькую квартирку, где большей частью и ночевал. Так ему удобнее, объяснял он, но Элистэ не обманывалась на этот счет. Дреф сознательно избегал ее общества, и в этом у нее не было ни малейшего сомнения. Тем не менее в то утро он поехал с ними. Как бы он ни относился к ней, Элистэ, но проводить мастера Кинца он все же нашел время.
Фиакр дернулся и остановился у почтовой станции. Ну вот, осталось расплатиться с кучером, пройти в унылое здание, купить билет и ждать на жесткой деревянной скамейке, попивая поданный буфетчиком шоколад и поддерживая бессвязный, несколько натянутый разговор. Не успела Элистэ опомниться, как дилижанс уже был готов к отправлению. Они вышли. Саквояж – единственный багаж Кинца – отправился на крышу кареты. Старый кавалер пожал руку Дрефу, обнял племянницу.
– Дитя мое, ты ведь будешь меня навещать?
– Конечно. Я вам еще надоем, – пообещала Элистэ с улыбкой.
Кинцу не хотелось, чтобы она или кто бы то ни было жил в его домике, но приглашение погостить было сделано от чистого сердца, и она приняла его не кривя душой.
Дядюшка мельком глянул на Дрефа, и Элистэ невольно поежилась. В минуту слабости она призналась Кинцу в своих чувствах к Дрефу, и если он выдаст ее словом, взглядом или хотя бы жестом, она умрет со стыда.
Боялась она напрасно – ей ли не знать дядюшку! Кинц обнял ее и прижал к сердцу.
– Смелее, дорогая моя, – шепнул он и отпустил ее. – Прощайте, дети мои. Дивное было приключение!
Он забрался в карету, дверца захлопнулась. Приморский дилижанс со скрипом тронулся, держа путь на север.
Элистэ проводила его взглядом, стараясь не разрыдаться. Ей было невыразимо одиноко. Дреф стоял рядом, но с таким же успехом он мог находиться и за сотню миль. Элистэ не верилось, что еще совсем недавно она чувствовала в нем близкую душу. Теперь она даже не представляла, что ему сказать; вероятно, и он испытывал такое же замешательство. Поэтому его слова явились для нее неожиданностью.
– Будете по нему скучать?
– Еще как, – тихо ответила она.
– Да, тяжело вам. Но у меня для вас приятная новость.
Она подняла глаза.
– Мы обнаружили вашу кузину.
– Аврелию! Что с ней?
– Она в добром здравии.
– Где вы ее нашли?
– В «Гробнице», она жила с надзирателем. Сегодня ее доставят к вам в тупик Слепого Кармана.

* * *

Аврелию привезли ближе к полудню. Элистэ решила поселить ее в квартирке на втором этаже, которую за несколько часов до того освободил дядюшка Кинц. Согласно древнему обычаю, как единственная старшая родственница, она становилась опекуншей своей юной кузины. Элистэ это отнюдь не радовало. Она не опасалась расходов – перед отъездом дядюшка вручил ей тугой бумажник с банкнотами рекко и обещал выслать деньги по первой просьбе. Куда труднее было выслушивать пустую болтовню Аврелии. Но в конце концов это ее кузина, в известном смысле подруга; связующая нить с добрыми старыми временами… и такая же Возвышенная, как она сама.
Возвышенная? Даже бывшая Возвышенная? Разве запятнавшая себя Аврелия во Рувиньяк не утратила права на этот высокий титул?
Но Аврелия, казалось, не особенно задумывалась на этот счет. Если она и ощущала в глубине души вину и позор, то виду не подавала. Она с искренней радостью бросилась обнимать и целовать Элистэ, нисколько не сомневаясь в такой же сердечности с ее стороны. Аврелии и в голову не пришло, что ей может быть оказан холодный прием.
Она не притворялась – она и вправду оказалась начисто лишена совести. В последующие дни Аврелия часто вспоминала свои похождения, рассказывая о них с простодушной откровенностью, без капли стыда. Причина ее самоуверенности вскоре стала ясна: Аврелия считала кузину равной себе во всех отношениях, а то, что с ними случилось, – очень похожим. В конце концов Элистэ тоже жила с мужчиной, и не с каким-нибудь там, а с выдающимся нирьенистом, депутатом Временной Конституционной Ассамблеи, к тому же, по слухам, красавцем. В последнем Аврелия не могла убедиться, поскольку ни разу его не видела. Создавалось впечатление, что кузина прячет сожителя от чужих глаз. Уж не боится ли, что девушка помоложе его уведет? Ведь сестрице уже целых девятнадцать лет!
Тщетно Элистэ пыталась убедить ее, что они с Дрефом всего лишь живут под одной крышей. Аврелия многозначительно ухмылялась и заговорщически хихикала.
– Он приютил меня из жалости, мне тогда некуда было деться, – настаивала Элистэ.
– Да, сестрица, но теперь-то все изменилось. Ты богата. Если тебе и впрямь Неохота делить квартиру с этим красавцем, почему бы, приличия ради, не перебраться ко мне?
«Потому что выносить твое общество выше моих сил». Вслух же Элистэ мягко заметила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110