Джей молчал, и я обернулся через плечо, надеясь угадать его реакцию по выражению лица.
Но Джей никак не реагировал. Он просто спал, свернувшись клубочком на заднем сиденье, странно похожий на маленького мальчика.

Было уже совсем поздно или, наоборот, – рано. Время приближалось к пяти. Прошедшие вечер и ночь казались невозможными, нереальными, словно странный, гнетущий сон. Все, что случилось со мной с того момента, когда пять часов назад я впервые спустился в Кубинский зал, представлялось мне абсурдным, бессмысленным. Я ехал на запад; держа курс на огни Манхэттена и наслаждаясь теплом из включенной на полную мощность «печки», я гадал, зачем кои оставил у себя мою визитную карточку. На мой взгляд, она была ему совершенно ни к чему.
Потом я снова бросил взгляд на заднее сиденье. Джей продолжал спать, громко сопя и время от времени глухо покашливая; порой он принимался что-то бормотать во сне, и я почувствовал острую досаду. Мне очень не нравилось, что он втянул меня в какие-то темные делишки, не нравилось, что я оказался причастен к каким-то его проблемам. Вероятно, Джей был прав, когда настоял на том, чтобы мы вытащили трактор, так как он действительно мог представлять опасность для тех, кто проходил внизу. Это еще можно было понять. Интересы живых всегда выше интересов мертвых, и мое участие в этом предприятии выглядело более или менее оправданным. Главная проблема, однако, заключалась не в том, что мы трогали мертвое тело, а в том, что мы оставили Хершела слишком далеко от того места, где его настигла смерть. Самому Хершелу, понятно, было глубоко безразлично, что его труп отвезли на несколько сот ярдов от обрыва. Он не мог этого ни чувствовать, ни знать, однако именно его незнание вызывало у меня сильный протест. Мне всегда казалось – мертвые должны оставаться там, где умерли, чтобы живые запомнили их в подлинных обстоятельствах их смерти. Так родным будет гораздо легче примириться со своей утратой, легче представить последние часы близкого человека и поставить точку в конце последней страницы. Нельзя тревожить останки – этот принцип логически вытекает из основных потребностей человеческого общества или, если уж на то пошло, человеческого рода. А я не только участвовал в этом… кощунстве, но и скрыл этот факт от полиции.
Означает ли это, что я солгал? Да, означает. А колов всегда очень интересует ложь, особенно если она касается мертвых тел, которые кто-то куда-то тащит под покровом темноты.
Все вместе вызвало неприятное ощущение того, что я снова покатился под уклон и еще больше отдалился от своей прошлой жизни, от Тимоти. Я и без того тосковал о нем слишком сильно: мне постоянно вспоминалось, как он тыкался головой мне в плечо, когда младенцем засыпал у меня на руках, как он вытягивал губы и причмокивал во сне, как он невинно попукивал или икал после кормления. Я вспоминал льняную мягкость его светлых волос, которые после мытья становились похожими на пух утенка, ощущал на руках вес его расслабленного тельца, слышал его сонное сопение. Воспоминания были такими яркими, словно все это было только вчера, и пока я мчался по шоссе сквозь ночную мглу, они снова и снова терзали меня острой болью. Где он сейчас, думал я. Где мой сын?! (Погрузившись в горькие раздумья, я едва не сказал это вслух.) Где Тимоти – мальчуган, который сидел у меня на плечах и «рулил», дергая то за левое, то за правое ухо? Где мальчишка, который уже в пять лет мог прочесть спортивную страничку в газете от начала и до конца, который за каких-нибудь пять минут ухитрялся вымазать зубной пастой всю ванную комнату, и, швырнув полотенце на пол и оставляя за собой мокрые следы, босиком шлепал по коридору? Где тот мальчик, которого я каждый день – ровно в девять часов – целовал на сон грядущий? Тимоти, сынок, где ты?! В чужой стране, на попечении другого мужчины где-то далеко-далеко… ждешь, когда твой папа приедет за тобой.

Я мчался все вперед и вперед сквозь пургу. Час был ранний, и мы могли двигаться быстро. Когда подъезжаешь к Нью-Йорку с востока, город начинается как бы постепенно. Первым появляется унылый пустырь, заросший чахлыми соснами; за ним тянется пригородный поселок, застроенный типовыми коттеджами и новенькими офисными зданиями; еще дальше раскинулся пестрый и беспорядочный пригород. По мере приближения к Квинсу земельные участки становятся все меньше, превращаясь в чисто декоративные палисаднички, а сами дома – массивные, приземистые – стоят все ближе друг к другу, зачастую разделенные лишь кирпичным брандмауэром. Вскоре и они исчезают, и начинаются дома сплошной застройки. Дорога становится хуже, выездов на шоссе – больше, а водители утрачивают последние остатки порядочности. Еще немного, и вот вы в Квинсе, а впереди сплошной отвесной стеной уже встает Манхэттен, похожий на тысячефутовый каменный гобелен, подвешенный к небесам. Между тем дорога ныряет вниз, в залитый безумным галогеновым светом тоннель под Ист-Ривер, по которому вы несетесь с головокружительной скоростью восемьдесят миль в час в плотном потоке других машин. Но вот, наконец, тоннель остается позади, и вы оказываетесь на острове.
В эту ночь Манхэттен напоминал глухой, заваленный снегом поселок. На первом же светофоре я оглянулся назад, чтобы посмотреть, как там Джей. Его лицо показалось мне неестественно расслабленным, и на мгновение я испугался, что у меня на заднем сиденье – еще один мертвец, но Джей вдруг кашлянул и приподнял голову.
– Ты вырубился, – сообщил я ему.
– Да.
– Я еду к себе на квартиру. Там я сойду, а ты можешь отправляться дальше.
– Конечно. Это отлично.
– Завтра, как и обещал, я прослежу за регистрацией твоей покупки. – Я притормозил, пропуская ревущую снегоуборочную машину. – Но после этого, Джей, я выхожу из игры. Пожалуйста, больше не считай меня своим адвокатом.
Я свернул на Тридцать шестую улицу. Небо начинало светлеть. До того момента, когда первые лучи солнца поползут по восточным стенам небоскребов, оставалось уже меньше часа.
– Ну вот и приехали.
Джей, похоже, даже не заметил, в каком жалком районе я живу.
– Пойлу к себе и лягу спать, – сказал я Джею. – Ты в состоянии вести? Если нет, я мог бы позвонить Элисон.
– Нет, нет, – быстро сказал он, садясь. – Я могу вести. – Он открыл дверцу. – Ну и холод!
Мне не очень нравилось, как он выглядит, но я все равно вылез из машины, оставив водительскую дверцу открытой.
– Ты точно в норме? – спросил я. – Не забудь, у тебя под сиденьем – коробка с кучей бабок.
– Да, конечно, я помню.
Я ждал каких-то слов благодарности или хотя бы признания, что ночь была не из легких, но Джей ничего не сказал. Тогда я взбежал на ступеньки подъезда и вошел в дом. Дверь за мной захлопнулась, и я немного постоял за ней, глядя на Джея сквозь стеклянную панель. Я беспокоился за него – мне казалось, он едва держится на ногах.
Сначала ничего не происходило, и я уже почти собрался выйти и отвезти его домой, но тут Джей схватился за стойки салона и, подтягиваясь на руках, с трудом выбрался из машины. Пошатываясь и перебирая кузов руками, он подошел к дверце багажного отделения. Открыв ее, он огляделся по сторонам, потом низко наклонился вперед. Я не мог разобрать, что он там делает, но видел, как шевелятся его руки. Потом мне показалось, что я вижу толстую пластиковую трубку, но она только мелькнула и исчезла, и я не был уверен, что не ошибся. Так, согнувшись в три погибели и засунув верхнюю часть туловища в багажный отсек, Джей стоял почти две минуты. Это было небезопасно, особенно в нашем районе, и я припомнил пуэрториканца, который как раз в это время рыскал по окрестностям после попойки, ища, с кем бы затеять драку.
Но вот наконец Джей выпрямился и – со второй попытки – захлопнул дверцу багажника и повернул обратно. На этот раз его движения были чуть более уверенными, и все равно один раз он едва не оступился. Добравшись до водительской дверцы, Джей замер, опершись обеими руками о крышу машины, словно выдохшийся бегун.
Я уже почти решил выйти, когда он наконец сел за руль. Дверца закрылась, и джип плавно покатился по улице. Когда он отъехал на порядочное расстояние, я вышел из подъезда и посмотрел ему вслед. Мне хотелось знать, свернет ли он налево на Восьмую авеню; если бы Джей направлялся к Элисон, он, скорее всего, именно так бы и поступил. Но Джей не стал никуда сворачивать. Вместо этого он поехал по Тридцать шестой улице дальше, и я подумал, что он, возможно, решил проехать через город – так тоже можно было попасть в район, где жила Элисон. Задние огни джипа виднелись уже в двух кварталах, и я вышел на мостовую, чтобы не потерять его из вида. На перекрестке с Седьмой авеню Джей повернул на юг, и я понял, что к Элисон он не поедет. Нет, Джей Рейни – кем бы он ни был и как бы скверно он себя ни чувствовал – направлялся куда-то совсем в другое место.

4

Вот краткая история объекта недвижимости под названием «остров Манхэттен». Его древний, как луна, каменный массив на протяжении двенадцати тысяч лет утюжили могучие ледники. Примерно в те времена, когда начиналась писаная история человечества, они отступили, оставив после себя скалистый остров, засыпанный толстым слоем гравия и песка. Широкая река бежала по острову и впадала в защищенную со всех сторон бухту, по берегам зеленели девственные дубовые леса, на взгорках клены и каштаны чередовались с вязами. В бухте водились устрицы и съедобные моллюски-разиньки; река и прибрежные воды изобиловали рыбой, в лесах водились кролики, бобры, лисы и благородные олени. Под сенью густой листвы прокладывали свои извилистые тропы индей-цы-алгонкины.
Потом пришли времена Хенрика Гудзона и Голландской Ост-Индской компании, Питера Стайвесанта и его Новых Нидерландов. Улучшилась конструкция парусников; король Карл II и его братец герцог Йоркский захватили Новые Нидерланды; восстание чернокожих рабов в 1720 году ускорило сегрегацию цветного населения; Парижский договор 1763 года сделал Северную Америку английской. Самая большая и широкая алгонкинская тропа («брод вей») стала крупнейшим торговым путем, связавшим северную и южную часть острова. Под живописным платаном на Уолл-стрит мужчины в бобровых шапках начали совершать первые биржевые операции. Роберт Фултон изобрел колесный пароход, способный двигаться против течения и оказавший огромное влияние на развитие торговли внутри страны. Большой пожар 1835 года полностью уничтожил деловой район города. Был прорыт судоходный канал Эри, связавший Манхэттен с центральной частью страны, и в алчное чрево молодого города рекой потекли товары – дерево, скот, ржаное виски и другая фермерская продукция. Бродвей стал еще шире и еще длиннее. Неурожай картофеля 1846 года наводнил Манхэттен дешевой ирландской рабочей силой. Неудачная революций 1848-го наполнила город немцами, готовыми за нищенскую плату исполнять любую работу. В центре города появились трущобы, где процветали преступность, порок и болезни, и в конце концов отцы города распорядились снести их и разбить на их месте Центральный парк. Берега Гудзона покрылись грудами пустых устричных ракушек, старых башмаков и битых бутылок, костями павших лошадей, ржавыми пушечными ядрами и другим мусором. Отгремела война Севера и Юга, обогатившая торговцев и оружейников. Был изобретен более экономичный способ выплавки стали. Корнелиус Вандербилд основал Пенсильванскую железнодорожную компанию. К северу от Манхэттена был открыт богатый водосборный район, позволявший снабжать чистой питьевой водой многочисленное население города, а вдоль обоих побережий острова появились корабельные верфи. В западной Пенсильвании нашли нефть. Джон Пирпойнт Морган-младший, обладатель огромного красного носа (такого безобразного, что при виде его большинство конкурентов сдавались без боя), успешно продолжил дело отца. Томас Эдисон изобрел электрическую лампочку, оказавшуюся настолько удобной и экономичной, что весь город был немедленно электрифицирован. Поезда перешли с паровой на электрическую тягу. В Нижнем Ист-Сайде появились публичные дома, разжигавшие сексуальные аппетиты бесчисленных молодых людей. «Босс» Твид, укравший сто шестьдесят миллионов, упростил процедуру натурализации иммигрантов – в том числе сотен тысяч итальянцев и евреев из Восточной Европы, многие из которых поселились в Нижнем Ист-Сайде и стали клиентами вышеупомянутых публичных домов. Чтобы перевозить эту людскую массу, пришлось построить ветку электрической надземки. Фондовый рынок пережил небывалый расцвет. Фотограф Якоб Риис опубликовал свою книгу с фотографиями трущоб Нижнего Ист-Сайда, где процветали преступность, порок и болезни. Появились «патентованные» лекарственные средства, представлявшие собой самый обычный раствор опия с незначительными добавками и действовавшие настолько эффективно, что больные зачастую забывали, что умирают от дизентерии. Фондовый рынок пережил крах. Прекратилось строительство деревянных парусников. Была разработана технология строительства с использованием стального каркаса. Появился новый метод перегонки сырой нефти. Были изобретены двигатель внутреннего сгорания и телефон, завоевавший такую популярность, что весь город был немедленно телефонизирован. На заводах были получены улучшенные марки конструкционной стали. Началась Первая мировая война, обогатившая торговцев и наводнившая город неграми с Юга, готовыми работать за гроши. Европа оказалась на грани хаоса. Было изобретено всемогущее радио. Канул в небытие гужевой транспорт. Район Гарлем стал центром культуры выходцев из южных штатов. Началась эпоха «сухого закона» и подпольных магазинчиков по торговле спиртным. Геологи обследовали остров и нашли мощный слой коренных подстилающих пород, на которых отныне можно было возводить высотные офисные здания. Фондовый рынок пережил очередной взлет. Чванливые и самодовольные долларовые мешки потянулись к показному блеску, который успешно поставляли роскошные бары, отели люкс и закрытые клубы только для миллионеров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73