- Нет никаких оснований полагать, что с этой болезнью и вашим богатством нельзя прожить долгую счастливую и плодотворную жизнь. Если предпочитаете, чтобы она свела вас с ума, винить можете только себя самого.
Байрон посмотрел ему в глаза. Врач сник, пробормотав «ваша светлость», но выражение лица у него не изменилось.
Байрон покачал головой.
- Жизнь отшельника - да, такой жизнью я могу наслаждаться. Доброй ночи, доктор Меррик. Уже поздно. Комната для вас давно готова, а вы так и не отдохнули. Скажите мне, когда пойдете навестить леди Викторию. А пока всего хорошего.
Врач чопорно поклонился и оставил Байрона наедине с его черными мыслями.
Тьма и свет, каждый со своей болью. Сны о беге, иногда со страхом падения, иногда со сжигающим душу ужасом преследования чего-то, что потеряно. И сквозь дымку - его голос без слов, без тела, зовущий ее, смеющийся над ней, но всякий раз, когда она, спотыкаясь, добиралась до того места, где он был, голос исчезал.- Где он? Где он?
- Видимо, у нее небольшой жар. Ничего удивительного после того, что с ней случилось.
- Тише, милая.
- Беспокоиться не о чем. Давайте лекарство постоянно, и все будет хорошо.
- Выпейте-ка вот это.
- Где он?
- Скоро жар спадет. Организм часто реагирует на травму таким образом, - сказал врач, закрывая за собой дверь «комнаты единорога».
Байрон поморщился и тут же пожалел об этом. Лицо по-прежнему болело. Холодный компресс не помог.
- Будем надеяться. А ушибы?
- Опухоль на голове начинает спадать, а сломанная лодыжка постепенно заживает. Бог даст, через два месяца она не будет даже прихрамывать.
- Слава Богу, - пробормотал Байрон, но в его голосе было больше горечи, чем благодарности. Это была такая несправедливость, все случившееся с ней, что он не мог чувствовать ничего, кроме возмущения.
Доктор Меррик снял очки и протер их носовым платком.
- Она все время зовет кого-то, ваша светлость.
По лицу Байрона было видно, что он прекрасно понимает кого, хотя он не высказывал прямых предположений.
- Я знаю, - коротко проговорил Байрон. Он не входил в «комнату единорога» с тех пор, как миссис Пибоди в первый раз сообщила, что Виктория на короткое время пришла в сознание.
Врач вздохнул и снова водрузил очки на нос, потом закинул голову, чтобы посмотреть в лицо Байрону.
- Вам следует все время держать холодные компрессы, ваша светлость.
- Да. Я знаю, - повторил Байрон. - Благодарю вас, доктор Меррик. Миссис Пибоди пошлет за вами, если вы понадобитесь до утра.
- Да, да, - пробормотал врач, все еще рассматривая лицо Байрона. Потом слегка покачал головой и пошел, шаркая, вниз по лестнице к спальне, которую для него приготовили.
Как только врач удалился, Байрон прислонился к двери. Изнутри доносился гул голосов. Непрерывный словесный поток миссис Пибоди и неуверенные ответы Энни. Но совсем другой голос хотелось услышать Байрону, тот, который в последний раз прозвенел четко, отвергая его и все, что он предлагал. «Тогда не будет никакой недели!»
Мог ли тот же самый голос, полный ярости и желчи, быть тем смятенным, хриплым голосом, который звал его сквозь навеянные опиумом сны? Байрон покачал головой. На этот вопрос он не находил ответа. Не теперь, когда боль лица проскальзывала в его мысли, расплавляя их прежде, чем они успевали принять форму. Он знал только, что не может ответить на ее зов. Когда жар спадет и снотворное перестанет затуманивать ей голову, она снова отвергнет его, так же решительно и яростно, как сделала это в первый раз. Однако не застанет его врасплох. Нет уж.
Лицо у него горело, огонь перекинулся в сердце. Байрон закрыл глаза. Он сделает все, чтобы Виктория никогда больше его не увидела.
Кошмары липли лохмотьями к кровати, когда Виктория наконец открыла глаза. В комнате было темно, и она не сразу поняла, где находится. У нее остались смутные воспоминания о встревоженных слугах, об убеленном сединами старце с задумчивым лицом, о теплом крепком бульоне с чем-то горьким, что прогоняло боль, но погружало ее в сны, полные сумятицы. А до того толчок, от которого она покатилась по склону насыпи. И лицо Рейберна, когда она вырвалась.
Она сбросила одеяло, оттолкнула от себя обернутые в ткань кирпичи и позволила блаженно-прохладному ночному воздуху ласково прикоснуться к обнаженному телу. При любом движении в голове у нее пульсировало, в правой лодыжке и бедре чувствовалась боль, но голова была ясной, хотя и тяжелой после сна, а глаза, привыкшие к темноте, различали смутные очертания, более темные тени и угольно-серые пятна, которые она пыталась собрать в своих воспоминаниях о комнате.
И тут оно явилось. Движение, которое она скорее почувствовала, чем услышала или увидела в самом темном углу комнаты. Она напрягала зрение, но темнота поглощала все. И, тем не менее, среди запахов камфары, лампового масла и золы в камине ей почудился запах сандалового дерева.
- Рейберн! - выдохнула она. - Вы пришли?
Что-то произошло в темноте, какое-то движение, едва уловимое, и наступила тишина. Некоторое время Виктория прислушивалась, затаив дыхание. Но ничего не было, кроме тяжелой тьмы, давившей на нее. Викторию стало клонить в сон, но прежде чем погрузиться в его манящее забвение, она услышала вздох и шепот:
- Я ничего не мог поделать.
Рассвет нашел Байрона в пещере его спальни. Изнурение и боль заставили его, в конце концов, уступить назойливым увещеваниям миссис Пибоди, и он дошел, шатаясь, до апартаментов Генри, якобы чтобы отдохнуть. Однако, раскинувшись на кровати, он не мог уснуть. Лицо горело, несмотря на холодную мокрую салфетку, которую он приложил, но еще больше его мучили мысли. Они жужжали в голове, как осы.
Зачем он пошел туда? Рейберн собирался зайти к ней только на минутку, так он обещал себе, пока Виктория спит, чтобы она ничего не узнала. Но мгновение превратилось в минуты, минуты - в час. Она очнулась и позвала его.
Эта мысль вызывала у него волну чего-то неописуемого, какое-то странное чувство, от которого все в нем гудело от напряжения, а в голове стучало. Она узнала и позвала его по имени, а он... ничего не сделал. Он был не в состоянии отвечать. Что бы он мог сказать? «Да, я здесь, но вы видите меня в последний раз». А если бы она спросила, почему он здесь, почему она никогда больше его не увидит, что бы он ответил? Солгал? При одной мысли об этом ему становилось дурно. Но правды он никогда больше не скажет. Одного раза достаточно. «Честность детей - вещь опасная», - с горечью подумал он. Но, по крайней мере, она удержит его от повторения урока, выучить который когда-то было довольно трудно.
Был темный, разрываемый ветром день, дождя хватило только на то, чтобы расшевелить форель, но не на то, чтобы удержать мальчиков в доме. Всего два месяца оставалось до поступления в закрытую школу - дорога, которой, по воле судьбы, пойдет лишь один из них, - поэтому Байрон и Уильям Уитфорд выжимали все, что могли, из своих последних свободных дней. Болезнь Байрона проявилась давно, Уилл привык к необычности своего соседа и лучшего друга и знал, что этот облачный день дает им одну из последних возможностей поиграть вместе на открытом воздухе.
Сколько раз Байрону хотелось рассказать Уиллу о настоящей природе своей болезни! Но его удерживали воспоминания о предупреждениях матери и нянь. Хорошо, что он так ничего и не сказал, потому что этот летний день доказал, что признание в своей тайне стало смертью его невинности.
Укутанный до самого носа, в шляпе с широкими полями, Байрон пошел за Уиллом к их любимому месту на ручье и уселся под широкими ветвями старого дуба. С полчаса они играли в рыболовов, а когда дело не увенчалось успехом, начали резвиться в ручье. Бродили по колено в воде, швыряли камешки, бросали палки - кто дальше. Байрон держался в тени дуба, то и дело посматривая на небо, но никаких признаков, что облака рассеются, не было. Наконец мальчики улеглись на сырой траве и начали болтать о своих планах и надеждах на школу, ругая слепоту своих родителей, настаивающих, чтобы каждый пошел по отцовским стопам - Байрон в Итон, а Уилл в Хэрроу. Они не заметили, как уснули.
Байрон проснулся от боли. Пока он спал, тень от дерева передвинулась, вышло солнце, обожгло половину его лица, икры и даже ступни. Он закричал от боли, разбудив друга, и пока Байрон пытался объяснить, путаясь в словах, Уилл все шире и шире раскрывал глаза, с ужасом глядя на Байрона. А потом бросился наутек.
Конюх нашел Байрона, свернувшегося в клубок у подножия дуба, лицо у него превратилось в сплошной волдырь, он едва мог открыть рот, чтобы заговорить, ноги болели, идти он не мог. Когда Уилл уехал в Хэрроу, а в Итоне начались занятия, Байрон еще не поправился, но это его уже не волновало. Он сообщил матери, что намерен получить образование дома, несмотря на специальные предосторожности, на которые Итон согласился. У матери не хватило духу отказать ему, и она наняла лучших преподавателей.
Байрон никогда ни слова не сказал о том, что произошло между ним и Уиллом, но эта рана кровоточила. В течение следующих десяти лет они с Уиллом встречались раз пятьдесят на танцах и за обедом во время перерывов между семестрами. Уилл старался не смотреть ему в глаза, ускользал в дальний угол комнаты и делал вид, что погружен в оживленный разговор с какой-нибудь деревенской матроной или юной барышней. Пару раз Байрон поймал Уилла на том, что тот смотрит на него с непроницаемым видом, но больше они никогда не разговаривали. Даже когда Уилл обручился с Шарлоттой Литтлвуд, на которой хотел жениться Байрон.
Поступил ли он глупо? Этот вопрос Байрон задавал себе в тысячный раз. Не принял ли он слишком близко к сердцу потрясение, испытанное каким-то мальчишкой? Но ведь Уилл не был «каким-то мальчишкой». Он был самым близким другом Байрона, без всяких вопросов принимал все странности в его поведении, пока не увидел его обгоревшее лицо. Если самый близкий друг детства прореагировал на его болезнь с таким отвращением, чего ждать от всех остальных?
Особенно от Виктории, которая ничего не приемлет, не проверив, не оценив, не разложив все по полочкам.
Но все же он не мог выбросить ее из головы. А когда погрузился в сон, она снилась ему всю ночь.
Глава 18
Когда Виктория проснулась во второй раз, в окна «комнаты единорога» струился свет, и она снова была укутана в одеяла до подбородка. Она долго лежала, глядя на полог, не в силах пошевелиться.
Свет и тихое немелодичное позвякивание, доносившееся от камина, сказали ей, что Рейберна в комнате нет, и Виктория не смогла подавить разочарование. Его присутствия, его голоса - она ведь слышала голос? - было достаточно, чтобы она поверила хотя бы на мгновение, что он ее прощает. Прощает за что? Она не сделала ничего дурного, только уехала, она не нарушала никаких границ, которые он нарушал постоянно. Но все же воспоминание о его искаженном лице содержало в себе ответ. Она причинила ему боль.
Однако он устремился за ней. Она ухватилась за этот факт. Он устремился за ней, несмотря на их спор и свое отвращение к солнцу. Ощущение вины пронзило Викторию. Кто-то привез ее в замок. Это мог быть только Рейберн. Нашел ли он свою шляпу? Пострадали ли его глаза? Придет ли он к ней еще раз?
Ответов на эти вопросы Виктория не знала. С внезапной решимостью она сбросила с себя все одеяла, оставив лишь одно, и вздрогнула, ощутив боль в голове и лодыжке.
Мгновение спустя появилась миссис Пибоди.
- Нет, нет, нет, милая, вам нельзя вставать! - запротестовала она.
Мочевой пузырь требовал своего, и Виктория сообщила об этом домоправительнице. Через пять минут она снова лежала в постели, на этот раз одетая в ночную рубашку, опираясь на изголовье кровати. Миссис Пибоди вызвала доктора и стала суетиться возле Виктории, так что та не могла понять, насколько болит у нее голова от удара, а насколько от домоправительницы. Но ни слова не сказала, потому что понимала - старуха желает ей добра, круги у нее под глазами свидетельствовали о долгой бессонной ночи, проведенной возле нее, Виктории.
Доктор пришел, когда Виктория по настоянию миссис Пибоди доедала жидкую овсяную кашу. Виктория не любила каши, а в это утро у нее вообще не было аппетита, и она с облегчением положила ложку, когда в комнату вошел врач.
Это был, как она и думала, серьезный белобородый человек, которого она смутно помнила со вчерашнего вечера. Он велел миссис Пибоди выйти, после чего попросил Викторию нагнуться, чтобы осмотреть опухоль у нее на голове.
Он осторожно ощупал ее и кивнул:
- Мои предположения оправдались. Опухоль рассосалась. Рана неглубокая, почти наверняка без трещин. Поболит еще несколько дней. - Он проницательно посмотрел на нее поверх дужек очков. - Голова не кружится, миледи? Никаких затруднений с памятью, с движениями, речью?
- Мне не разрешают вставать с постели, но, насколько я понимаю, никаких сложностей нет, - ответила Виктория, ошеломленная его деловитостью.
Врач хмыкнул.
- А теперь давайте посмотрим лодыжку.
Он размотал повязку, снял лубки, которые поддерживали ее, но не пытался согнуть, лишь осторожно сжал. Виктория стиснула зубы от боли. Врач удовлетворенно кивнул и снова забинтовал ногу.
- Нет сомнений, миледи, что она не сломана, - продолжал он. - Простая трещина, еще шесть недель ногу придется бинтовать, а потом будете ходить, словно ничего и не было. Впредь остерегайтесь падать с лошади.
- Весьма признательна вам за совет, - сухо отозвалась Виктория. Врач деловито пощупал ее лоб:
- Жар еще есть, но скоро пройдет. Если будет очень больно, миссис Пибоди даст вам капли с опиумом.
Виктория содрогнулась, вспомнив преследовавшие ее ночные кошмары.
- Уверена, капли не понадобятся.
- Тогда вы можете сегодня утром двигаться чуть больше, но ходить не пытайтесь еще месяц. Две недели с палочкой, а потом можно будет снять повязку.
Он похлопал ее по руке, встал и собрался уходить.
- Подождите, - окликнула его Виктория, когда он был уже у двери, - как... как глаза у герцога?
Врач оглянулся, на его морщинистом лице отразилось удивление.
- С глазами у его светлости все в порядке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27