у Мити в газете и в Доме пионеров. В Доме пионеров один мальчик очень чудно читал стихи: завывал и еще глаза закатывал. Мама даже отвернулась. От стеснения. Она не любит, когда так читают. Она говорит: стихи надо читать просто. Вот Аня читает просто.
А у Мити на елке Аня была вместе с Катей. Катя себя хорошо вела, не задирала никого и все держала за руку чужого мальчика Мишу. А когда играли в каравай, этот мальчик выбрал Катю: "Я люблю, признаться всех, а вот эту больше всех". И Анюта видела - Мите приятно, что этот
Мальчик выбрал Катю. Он смотрел и очень смеялся. Потом он подвел Аню и Катю к какой-то тетеньке и сказал: "Вот, знакомьтесь, Марина Алексеевна, это мои дочки".
И она сказала: "Какая прелесть!" Она курила папиросу длинную-предлинную. Интересно, про кого она сказала "прелесть" - про них обеих или только про Катю? Нет, наверно, про обеих. Потому что, если бы только про Катю, она сказала бы: "Какая прелесть эта черноглазая девочка!"
И еще был хороший день - Победы! Все были веселые, добрые, все целовались: война кончилась! Митя написал про этот день в газету - про Красную площадь. И про салют. А мама сказала:
- Какой день! Какой счастливый и какой трудный! Анюта не стала спрашивать, почему трудный, она сама
Поняла: трудный потому, что на войне многих убило. А Леша живой остался! Вот счастье!
И еще один день был - ни плохой, ни хороший, так, середка на половину: Аню перевели во второй класс. Она очень обрадовалась, она не думала, что с тройками переводят. Она пришла домой веселая, но дедушка посмотрел отметки и сказал:
- Да, невеселый табелек...А бабушка сказала:
- Мамочка твоя училась только на "отлично".
Ане сразу стало скучно. Потом пришли мама с Митей. Мама поцеловала Аню, поздравила, Митя тоже сказал:
- Молодец, Анюта, перевалила через первый класс. Но веселье не возвращалось.
- Что ж поздравлять, - сказала Аня, - когда одни тройки. - Подумала и прибавила:
- Я все свое старание приберегла для второго класса.
...И снова настала осень. Осень сорок пятого года.
- Послушай, Анюта, ты превратила мой диван в письменный стол. Что это? Клей, спички, да смотри, клей-то пролит! Вот лягу и приклеюсь. Почему ты за собой не убираешь?
Митя говорил сердито. Он очень устал. Сегодня был трудный день - он ездил в Фили, снимал клубную самодеятельность. Снимки получились плохие, а подписи к ним еще хуже. Митя и сам хорошо это понимал. Но когда услышал из уст редактора: "Не пойдет!" - рассвирепел.
Возвращаясь домой, он думал, что ляжет и постарается уснуть. "Проспись, - говорила Анисья Матвеевна, когда он злился, - сном все уходит и болезнь и злость". Злой и усталый, он сейчас собирался последовать ее совету, но, войдя в комнату, увидел на своем диване рассыпанный коробок спичек, лужицу клея, Анин альбом для рисования и Катю, которая тут же строила из кубиков дом.
- Я сейчас уберу, Митя, - торопливо сказала Аня.
- Ты страшная неряха, - сердито повторил Митя. - Я ведь тысячу раз тебе говорил...
И в эту минуту раздался из-за двери голос Константина Артемьевича:
- Как вы разговариваете с ребенком? Почему вы на нее кричите? Я долго терпел, но больше терпеть не намерен!
В первую минуту Митя растерялся. Потом, плотно прикрыв двери своей комнаты, он вышел к тестю.
- Что вы говорите? Да вы понимаете, что вы говорите? Да еще при Ане и Кате!
- А при ком же? - спросил Константин Артемьевич.
- Нет, все же... - сказала Нина Викторовна, - ведь ребенок сирота... Я тоже была мачехой, но... И если вы - отчим...
- Что? - взревел Митя. - Что? Кто это - отчим? Что вы болтаете?
- Да, - повторила Нина Викторовна, - я мачеха, ноя Саше никогда и слова не посмела сказать.
- Оно и видно, - уже сам не слыша, что говорит, ответил Митя.
- Что? Я плохо ее воспитала? - Нина Викторовна всплеснула руками. - Это я-то плохо воспитала? Да я ее в жизни пальцем не тронула! И как у вас только язык поворачивается?
Дедушка, ну зачем ты сердишься? - появляясь в дверях, сказала Аня. - Я сама хочу, чтоб Митя на меня кричал! Пускай кричит!
Поди отсюда! Не вмешивайся! - крикнул Митя, почти вытолкнул Аню из комнаты и, повернувшись к тестю, сказал сквозь зубы:
- Ну вот что. Если я ей отчим - поступайте как знаете, мне дела нет. Пускай растет... - Он запнулся и поискал слова, в памяти мелькнула прекрасная строчка из какой-то статьи: "как сорная трава", но он сказал иначе:
- Пускай растет, как беспризорница. А если я отец, то буду кричать. Буду требовать. А если надо - и выпорю!
Немного спустя вернулась с работы Саша и увидела: Митя, сидя на диване, облитом клеем, зашнуровывает башмаки. У него было то выражение лица, которое Саша уже очень хорошо знала: сжатые губы, сведенные к переносице брови.
- Что случилось? - спросила она.
- Ничего, - ответил Митя, - пойду проветрюсь. Он вышел и, конечно, хлопнул дверью.
- Папа сказал, что будет нас бить, - объяснила Катя.
- Что такое? - спросила Саша.
- Дай белого хлебушка! - на всякий случай сказала Катя. - А папа кричал: "Буду пороть!"
- Аня, да что случилось?
Дверь распахнулась, и вошел Константин Артемьевич.
- Ты плохая мать, - сказал он. - Ты позволяешь чужому, в сущности, человеку...
Что долго рассказывать - Константин Артемьевич глотал валерьянку, Нина Викторовна плакала, Катя ревела в голос, Аня, всхлипывая, повторяла:
- А все из-за меня.
Мити не было. Дожидаясь его, Саша слышала за дверями сдержанный шепот тети Маргариты:
- Да... А казался таким деликатным...
- Все они поначалу деликатные...
- Да, что ни говори, а брак - это лотерея...
Не умея стерпеть все это, Саша оделась и вышла на улицу. Постояла у решетчатой ограды, а потом пошла вдоль переулка к Арбату, и почти тотчас из-за угла показался Митя. Было часов одиннадцать. Он шел быстро, решительной, твердой походкой.
- А, ты здесь, - не удивившись, сказал он. - Очень хорошо. Давай походим.
- Мне сказали... - начала Саша.
- Это не имеет никакого значения - то, что тебе сказали, - перебил Митя. - Я знаю одно: мы здесь не жильцы. Я готов хоть на Камчатку... на Северный полюс...
- Но ведь это наша семья... Я их люблю.
- Ну вот что, в Писании сказано: "Оставь отца и мать своих", понятно? И пора жить своим умом, а не чужой глупостью.
Это кто же глупый? Папа, что ли? И что ты такое говоришь?
Он взял ее под руку, и они пошли по Арбату к Смоленской площади.
- Давай будем говорить серьезно, - сказал Поливанов, - это вопрос всего нашего будущего... Покоя... Свободы. Ну и - не боюсь высоких слов - нашей любви. Мне трудно это постоянное вторжение в нашу жизнь. Я не хочу его. Константин Артемьевич прекрасный человек, не спорю. Он построил свою жизнь, как хотел. А мы будем строить по-своему, как умеем и хотим.
Саша шла опустив голову и молчала.
- Я не говорил тебе раньше, но мне здесь душно. Душно, понимаешь? Они разрушат мои отношения с Аней. И наши с тобой...
- Чего же стоят наши отношения, если их кто-нибудь может разрушить?
- Ты не знаешь, что может сделать пошлость.
- Да слышишь ли ты себя? Ты говоришь о моей семье - пошлость!
- Прости меня. Но сегодня я не хочу подбирать слова. И если мне говорят "отчим" - это пошлость. Неужели ты не понимаешь? И в конце концов я не ангел... Это я должен сказать со всей прямотой.
Да, надо сказать по правде: кем-кем, но ангелом он не был.
Ну что ему стоило сказать Константину Артемьевичу хоть одно ласковое слово? Ради нее, Саши. И, может, все опять пошло бы по-старому, пусть не всегда гладко, но привычно.
Но Митя этого слова не говорил. Он только сухо кивал: здравствуйте, мол.
Константин Артемьевич был добрее. Он пытался завести разговор. Он спрашивал:
- Митя, а вы читали во вчерашней "Литературке" любопытный фельетон?..
- Простите, не удосужился, - отвечал Митя, не дослушав и едва приметно сдвигая брови. - Прочту, непременно прочту.
Отец отвечал грустным взглядом. Когда Мити не было дома, он заходил в Сашину комнату или забирал детей к себе. Он читал им, гулял с ними по Серебряному переулку, подолгу сидел на скамье под обуглившимся каштаном.
Иногда, словно отвечая каким-то своим мыслям, он безнадежно махал рукой. Отец был вспыльчив, но отходчив. А вот Митя был злопамятен и не умел забывать. Ничего. Он стал приходить очень поздно - не раньше двенадцати. Приходил усталый, голодный. Торопливо ел и ложился спать... "Он так мало видит нас - и не скучает? - думала Саша. - Как же так?"
Прежде их общим днем было воскресенье. Сейчас и в выходной день его не было дома. Шли дни, он возвращался все позднее.
Что же мне делать? И впрямь ехать на Камчатку? Если я не могу их помирить, если он не понимает, что все это мне хуже смерти. Ведь отец старый. Неужели нельзя ему простить? Не заметить. Ну хорошо. А если бы тебе сказали: ты мачеха... О, я бы! Вот то-то. Но как же быть? В Ташкенте я думала: приедем в Москву, вернемся домой, и станет ему здесь тепло и счастливо. И было. А вот сейчас опять нет. Что же будет?
Как-то вечером, когда Саша разогревала на кухне ужин, соседка-стенографистка, колдуя над кофейником, сказала задумчиво, будто продолжая какой-то внутренний монолог:
- Брак - это отживший институт. Счастливых браков нет. Конечно, куда корректнее молчать, чем драться и вопить на людях, - тут она посмотрела на Лелю, которая жарила яичницу, - но по сути... по сути... Помните, как там у Вертинского: "даже самой нежной любви наступает конец"...Да, по сути...
Не договорив и сняв с огня кофейник, она ушла к себе.
- Погуливать стал? - соболезнующе сказала Леля. - Ну что ж, все они такие. А ты не теряйся, бери пример с меня. Я не теряюсь! Мужику потакать хуже нет.
Саша покрепче сжала зубы и ничего не ответила.
Проще всего было бы поговорить с Митей. Но что-то ей мешало. А он по-прежнему приходил поздно, утром же исчезал чуть свет, коротко бросив: "Рано не жди".
И Саша, считавшая, что ничего не надо прятать за пазухой, все молчала и молчала.
Но вот однажды (это было примерно через месяц после ссоры Мити и Константина Артемьевича) он пришел чуть раньше. Дети уже спали. Он сел на диван, вытянул ноги и сказал:
- Поди сюда. - Он притянул ее к себе, посадил рядом и, взглянув прямо и ласково, сказал:
- Ты мне веришь?
- Верю.'
- Умница. Очень веришь?
- Очень.
- Так вот, ни о чем меня не спрашивай. Немного потерпи. У меня есть для тебя подарок.
- Часы?
- Лучше. Прекрасный, огромный, ослепительный подарок. Но подожди немного. Однажды я приду и назначу тебе свидание. На углу Серебряного переулка и Арбата. И тогда я тебе все расскажу. Согласна?
- А не можешь ты хоть намекнуть... ну, хоть словечко...
- Не могу, - ответил он твердо. - Я и так уже сказал слишком много.
"Они растут, и каждый день приносит что-нибудь новое. Еще совсем недавно мы радовались каждому новому Катиному слову. А сегодня мы с ней гуляли, и она излагала мне свои политические убеждения:
- Когда я пойду в школу, то буду учить французский, английский и русский, а немецкий не буду, потому что по-немецки говорят фашисты, а все фашисты очень плохие. Гитлер - очень плохой, хуже Бармалея. Я его боюсь. Если он будет к нам стучаться, ты ему не открывай. Если будет говорить тоненьким голоском, тоже не открывай. Фашисты плохие, страшные и не любят хороших девочек.
Фашистов она сильно не жалует. Летом сказала:
- Мне фашисты всю спину покусали.
Речь шла о комарах. Все плохое всегда делают фашисты. Когда мы проходили мимо витрины игрушечного магазина, Катя сказала:
- Этот медвежонок хочет мне подариться.
Мы постояли с ней у витрины, как я стояла в детстве. Потом я взглянула на большое окно по другую сторону улицы. Оно закрыто темными шторами.
...Когда же Митя скажет мне: "Приходи на угол Серебряного переулка и Арбата?" И что такое ждет меня на этом углу?
Анюта почти никогда не спрашивает об Андрее. Если я рассказываю, она слушает жадно, но сама не спрашивает. Только раз спросила:
- Мой папа хорошо учился, когда был маленький? А он любил играть со мной?
И еще:
- А мой папа любил меня так же, как Митя Катю? В школе ей по-прежнему плохо. Она спрашивает:
- Мама, это правда, что ты, когда была маленькая, любила ходить в школу?
- Правда, Аня. Я очень любила нашу учительницу.
- Расскажи мне про нее.
Ну, как расскажешь про Анну Дмитриевну? Она была для нас самый лучший, самый справедливый человек на свете, и мы во всем хотели походить на нее, не только в справедливости и доброте. Она говорила не "восемнадцать", а по-старинному "осьмнадцать", и мы, к удивлению своих родителей, ни с того ни с сего произносили "осьмнадцать". Она, задумавшись, проводила рукой по лбу и мы то и дело хватались за лоб. Все, все в ней было нам по душе.
- А я совсем не хочу быть, как Зинаида Петровна, и никто у нас не хочет.
И так всякий раз: мои рассказы об Анне Дмитриевне оборачиваются против Зинаиды Петровны.
- Все плохо, все плохо, - говорит Аня. - Это только в книжках хорошие школы. А на самом деле школы совсем не такие. И зачем зря пишут! - Помолчав:
- Когда я буду учить детей, я никогда не буду на них кричать! Никогда.
На днях, придя из школы, сказала Мите:
Вот слушай, сегодня у одной девочки пропало десять рублей. И Зинаида Петровна посмотрела у всех в портфелях и в карманах. Митя, разве это правильно? Почему она не верит, если я говорю, что не брала? Разве она правильно делает?
- Не правильно! - отвечает Митя.
- Ну вот, я же говорила!
Седьмое ноября было дождливое, а у Анюты нет калош, она сидела дома. После праздников Зинаида Петровна сказала:
- Сейчас вы будете писать сочинение об октябрьских праздниках и о демонстрации.
- А если я не была? - спросила Аня.
- Ты говоришь не правду, - ответила Зинаида Петровна. - Ты живешь в культурной семье, и не может быть, чтобы тебя не взяли на демонстрацию. Садись и вместе со всеми пиши сочинение: "Как я ходила на демонстрацию".
И Аня написала так: "Утро было солнечное. Трудящиеся стройными рядами шли на демонстрацию. В голубом небе был слышен рокот самолетов. Люди несли плакаты, лозунги и портреты. Всем было весело и радостно. Я шла с мамой и держала красный флажок".
- Аня, ведь ты же не была на демонстрации? Зачем же ты наврала?
- Мама, где же я наврала? Я просто написала сочинение. Ведь это не правда, а сочинение.
Что же делать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39