..предупреждать... и все такое прочее, предостерегите лучше Зимарева. Скажите, что если он не уймется... Вылечу из академии, сяду, наконец, но ему покажу, как впутывать Валю в свои гнусные махинации.
- Вы слышали, Александра Константиновна? - сказала, улыбаясь, Прохорова. Саша уже знала: когда Прохорова улыбается - это не к добру.
Вот и сейчас, улыбаясь своей улыбкой, вестницей чужой беды, она сказала:
- Вы слышали, Александра Константиновна? Доктора Гуревича посадили.
- Нет?! - сказала Саша.
- А вы что, знали его? Я-то знала. Ну не то чтобы очень уж близко, но все же. Он принимал ребенка у моей знакомой, тоже, между прочим, медицинский работник. Так вот, и она считает, что он - подозрительная личность, этот Гуревич. И недаром в его родильном доме столько смертных случаев...
- Замолчите! - сказал доктор Королев. - Замолчите! - Он стоял к ним спиной в своем белом халате и перебирал что-то в шкафу с медикаментами. Сейчас он обернулся и посмотрел на Прохорову с холодной ненавистью. Замолчите! - повторил он и тут же, чтобы не сказать большего, вышел в соседнюю комнату.
- Почему это я должна молчать? Какие все ученые стали! Я правду говорю. Вчера, в воскресенье, я делала маникюр, и вся парикмахерская об этом говорила. Правда - она глаза колет.
Саша молчала. Разговаривать с Прохоровой было бесполезно, как со стеной или камнем. Но ненависть, которой Саша в себе не знала, заставила ее на минуту поднять глаза, и Прохорова тотчас сказала:
- Вы что так смотрите, будто убить собрались... Замужняя женщина нехорошо. О ваших отношениях с Королевым в больнице уже поговаривают, того и гляди до мужа дойдет. При двоих-то детях не так просто устроиться.
- Что вы сказали? - спросила Саша и крепко провела рукой по щеке.
- А вот то... Что знаю, то знаю. И подобру довожу до вашего сведения. Я такая - за спиной говорить не люблю.
Спокойно, уверенно, в своем очень чистом белом халате, она прошла мимо Саши и закрыла за собой дверь.
"Ненавижу!" - только одно слово поднималось в Сашиной душе. "Ненавижу!"
- Саша, - неловко закуривая на ветру, сказал Королев, когда они возвращались домой, - что с вами? Я не про сегодняшний день. И не о Прохоровой я сейчас. Что с вами? Я давно замечаю: неладно. Что стряслось? Дети здоровы?
- Да, спасибо.
- А как отец?
- Хорошо, спасибо. Нет, все хорошо. Впрочем, вру. У Леши серьезные неприятности в академии. Какой-то донос. Аморальное поведение, роман с немкой.
- А был роман?
- Не было.
- Да, в сложное время мы живем.
- Сложное. Я все чаще слышу это слово. А как должны себя вести мы, попавшие в это сложное время?
- Мы не в первый раз об этом говорим, Саша. Подлецов на свете много. Но самое легкое и самое страшное, что мы можем сделать, это сказать: "Все равно тут ничем не поможешь". Я считаю: ничто не проходит без следа. Ни доброе, ни дурное. И, как любила повторять Софья Ковалевская: "Говори, что знаешь, делай, что должно, а там будь что будет". Вот так...
- Все это верно. Но абстрактно. А как быть Леше? Как нам поступить с Прохоровой?
- Прохорову надо давить.
- Похоже, не мы ее, она нас раздавит... "Говори, что знаешь, делай, что должно..." А что должно? Эти слова для нас бессмысленны.
Он помолчал, продолжая курить и, казалось, думая о своем.
- Вот что, Саша, о таких вещах не говорят, не уславливаются, но вдруг... если что... При любых обстоятельствах - приходите, поговорим. Я старше...
- Мы ровесники.
- Я на год старше, - он улыбнулся, - следовательно, умнее. Может, сумею помочь.
И Саша, ответив на улыбку, снова сказала:
- Спасибо.
Они простились у метро. Спускаясь по эскалатору, не видя, она глядела на поднимавшихся ей навстречу людей. Домой, домой! Она старалась не думать о том, о чем спрашивал ее Королев, она поскорее хотела быть дома, увидеть Митю, детей.
Мити еще не было, и странно, что она надеялась его застать. Только четыре часа, он вернется не раньше семи. Она хотела было перебрать бумаги в ящике письменного стола, но из этого ничего не вышло: старые письма, счета с телефонной станции, завалявшийся рецепт - его искали, а он вот где. Саша задвинула ящик и стала поливать цветы. И надолго застыла с лейкой в руках..
- Мама, - сказала Катя, - а у нас в школе сегодня...
- У тебя дырка на чулке, заштопай. Нет, нет, не потом, а сейчас же.
- Мама, что с тобой? - спросила Катя.
- Ничего, - ответила Саша.
- Зачем ты сердито отвечаешь?
До чего же трудно жить среди чутких людей. Другой раз и сам не все понимаешь, или не хочешь понять, или хочешь заслониться от боли, которая всплывает откуда-то со дна души, - а тут другие глаза видят тебя насквозь, все примечают - и как взглянула, и как закусила губы, - ну их совсем, этих чутких людей!
Раздался телефонный звонок - наверно, Митя! Саша кинулась к телефону хоть голос услышать! Но голос был другой, женский, уже хорошо знакомый:
- Можно Дмитрия Александровича?
- Его нет. Что ему передать?
Голос как будто задумался. Саша слышала в трубке чужое дыхание.
- Да нет, пожалуй, я еще позвоню, - сказал голос очень спокойно, очень задумчиво.
Саша ушла в свою комнату, закрыла дверь, легла на диван и спрятала лицо в подушку. Все вокруг звенело. Крепко зажмурившись, она думала о том, что все вокруг похоже на скверный сон. А что же? Что? Да вот это. Дыхание в трубке... И Прохорова.
- Мама, - услышала она Катин голос, - можно, я к тебе? - И, не дождавшись слова "можно", она забралась на диван и задышала рядом. - Вот что я решила, - сказала она. - Всех, кого я не люблю, я буду писать с маленькой буквы. Ведь ты же знаешь, если имя или, например, фамилия, - так это надо писать с большой буквы. Из уважения. А вот, например, твоя Прохорова плохая. Я буду
Писать ее с маленькой буквы. Иначе - вранье. Правильно я говорю?
- Ты всегда говоришь правильно, - сказала Саша, чувствуя на своей щеке Катину горячую ладонь и будто возвращаясь из дурного сна.
Растопырив пальцы, Катя гладила Сашино лицо и болтала без умолку.
- Всех, кого ты не любишь, я всегда буду писать с очень маленькой буквы.
- Катя, ты меня любишь?
- Вот так раз! Давай покажу!
- Ох, тише, мне дышать нечем.
- А как же я покажу тебе любовь?
- Напиши меня с очень большой буквы. Пришла Аня и сказала:
- Вы тут лежите, а я уроки готовь. Чем я хуже? - И, сбросив туфли, легла рядом. Светлая Анина голова лежала у Саши под мышкой, Катя уткнулась в другое плечо.
Минута покоя была глубокой, но короткой. Катя вдруг вспомнила, что Анисья Матвеевна обещала ей постного сахара, и побежала на кухню.
- Папа пришел! Папа пришел! - раздался из коридора ее ликующий голос.
Да, это был Митя. Он стоял в соседней комнате, где Анисья Матвеевна уже зажгла свет. Стоял, повернув темное лицо к Саше и Ане. Не поздоровался, только спросил:
- Мне никто не звонил?
- Звонили.
- Кто?
- Она не сказала. Будет звонить еще.
Спросив на ходу: "Чаек есть?", Митя подошел к телефону.
Саша слышала, как он набирал номер. Она крепко зажмурилась и тесней прижалась к Ане. От того, как прозвучит сейчас Митин голос, зависела вся ее жизнь. И он раздался - обыкновенный, деловой и доброжелательный голос, Митя, кажется, что-то жевал - то ли кусок хлеба, то ли сухарь.
- Да, Поливанов. Все в порядке. Концовку оставили. Да, да. И заголовок наш. Ну, есть. Привет! - Положив трубку, он позвал:
- Саша, Аня, где вы там?
...Они сидели за столом и пили чай. И все, казалось, было хорошо. Только Митя молчал и Саша тоже. И вдруг Аня осторожно спросила:
- Мама, у тебя болит голова?
- Нет, с чего ты взяла?
- Мама, расскажи про того мальчика, который из Архангельска, - сказала Катя.
- Его скоро выпишут. Пей чай.
- Катя, - оказал Митя, - оставь маму, она устала. Катя перевела черные немигающие глаза с отца на мать,
Потом с матери на отца и вдруг, не переставая жевать баранку, спросила:
- А зачем вы все такие сердитые?
- Что случилось? - строго спросил Митя. - Ну, чего
- А ты ревешь?
- Зачем ты такой злой?
- Знаешь что, пойди на кухню и поумней там. Саша, - он повернул к Саше свое открытое, милое лицо, - у меня для тебя подарок: в субботу идем в театр. Премьера! На редакцию прислали шесть билетов, из них два получил я каково?
В театр они ходили редко. С кино у Мити были свои счеты - тяжкие, ревнивые, поэтому и в кино они ходили нечасто. Им редко случалось вместе бывать в Серебряном переулке, Митя не очень любил туда ходить. Часы отдыха, самые лучшие часы, бывали домашними - с детьми или вдвоем.
Долгие беседы, ночные прогулки - это было хорошо. Но как славно пойти вместе в толпу, туда, где о тебе никто ничего не знает. В чужой толпе, в театре, в кино еще радостнее сознавать, глядя на Митю: моя рука. Мое лицо. Мы одни. Вокруг люди, а мы вместе, мы одни...
И вот они в театре. Вдвоем. Когда они торопливо подошли к раздевалке и он стал снимать с нее пальто, когда за ее плечами послышались голоса и смех вновь и вновь входящих людей - ей захотелось забыть. И она забыла о волнениях и горестях последних дней, даже о сестре Прохоровой. Саша считала, что забывать об этом нельзя, но беспрестанно помнить не могла, как не может человек постоянно думать о собственной смерти.
Они вошли в партер. Митя, ласково и привычно держа ее под локоть, раскланивался и улыбался направо и налево и вдруг кивнул и весело помахал кому-то сидящему в ложе. Он был среди своих. Сегодня здесь была пресса.
Спектакль запаздывал, - видимо, кого-то ждали... Мимо Саши и Поливанова спеша проходили все новые и новые люди. И Митя все улыбался и кланялся, и лицо его сияло тем особенным оживлением, которое так любила Саша.
Мимо них, спеша в первые ряды, прошел молодой человек с девушкой. Митя встал и познакомил Сашу с товарищем и женой товарища, сказав:
- Познакомься, Костя, моя жена.
И по тому, как просиял молодой журналист, пожимая ей руку, улыбаясь и радуясь, Саша поняла, что он Мите друг. Прошел еще какой-то толстый, в очках, с одним глазом поменьше другого, и с ним женщина в черном шерстяном платье и белом пуховом платке, накинутом на плечи. Митя привстал и опять познакомил Сашу.
- Григорьев. Очень, очень рад познакомиться, - сказал толстый.
Саша знала о нем, - это был заведующий отделом искусства. Неловко хлопая креслом, он усаживался в третьем ряду около своей жены. И видно было по тому выражению, с которым эти двое сели рядом, что им редко доводится бывать вдвоем, что жена заведующего - застенчива, а он, хоть и руководит отделом искусства, в театре не бывает.
И снова прошли двое, нет - трое. Двое мужчин и женщина. Саша узнала Марину Алексеевну. В узком черном платье, очень гладко причесанная, она показалась Саше прекрасной. Два ее спутника - один пожилой, другой помоложе, широкий в плечах - не глядели по сторонам, они глядели на нее.
Митя шагнул им навстречу, и вот она стоит в кружке из троих - те двое и Митя. И Саша, забыв, что это может быть неучтиво, пристально глядит на нее, словно торопясь запомнить или ответить себе на какой-то вопрос.
Марина Алексеевна сдержанно улыбалась. Ее лицо без тени румянца могло бы казаться измученным, если бы не свет серых, ярких глаз. Потом она усаживалась, оживленно разговаривая со своими спутниками. И тут, переводя дыхание, Саша оглянулась на Митю. Он глядел вперед, на затылок Марины Алексеевны, на руку, поправлявшую прическу. И вдруг Марина Алексеевна обернулась и, весело, просто встретясь с его взглядом, кивнула.
Забыв обо всем, он смотрел поверх чужих голов с тем подчиненным, зависимым выражением, которое так знала Саша. И та, скользя мимо Сашиного лица, отвечала ему счастливым, улыбающимся взглядом. И долго, долго глядели они друг на друга, Митя и та, чужая, - до тех пор, пока не стали медленно меркнуть огни люстры. И вот из полутьмы - мгновенной и быстрой и такой долгой для Саши - снова глянула женщина, дрогнул ее большой рот, наклонилась ее маленькая голова и пропала во тьме.
Раскрылся занавес. У Саши так билось сердце, что ей казалось, будто все слышат этот стук, гулкий и резкий. Она боялась, что не сможет вынести этого страдания, в первый раз ставшего таким отчетливым.
А на сцене шла своя жизнь. Саша очень бы хотела уйти в эту жизнь, отдохнуть от боли. Но сегодня, меньше чем когда-нибудь, можно было ее обмануть.
Там, на сцене, кто-то кого-то любил, презирал, уважал. Кто-то не посчитался с коллективом и повел себя как индивидуалист. Коллектив его осудил, он быстро раскаялся, и трудно было представить себе, что он станет делать во втором и третьем акте.
Но тут вмешался подлец, спутал все карты, и снова подозрение пало на раскаявшегося индивидуалиста.
Уйти бы, уйти. А что, собственно, случилось? Митя перекинулся взглядом с товарищем? Нет, не надо лукавить. Она знала это давно. Не словами, не отчетливой мыслью - внезапной догадкой.
Свет. И можно передохнуть. Можно зажить и задвигаться. Но жить не хочется. Все для нее теперь экзамен - улыбка, шаг, который она сейчас сделает, слово, которое скажет.
Лицо ее погасло - и это она тоже знала, но сделать с этим ничего не могла. Лицо не подчинялось ей, а в зале уже был свет.
- Я, пожалуй, пойду покурить, - торопливо сказал Митя и, оставив ее, не оглядываясь, пошел к выходу.
Его нагнали те трое. Отстранив спутников женщины, Митя взял ее под руку, и непринужденно, весело они пошли вперед. Потом их заслонила от Саши нахлынувшая толпа, зал опустел, и в нем была Саша, зачем-то приведенная сюда Митей.
Не в силах вынести одиночество, она выскользнула из зала, сбежала с лестницы не оглядываясь и не разыскивая его, спустилась в гардероб.
Пальто? А как же пальто? Оно повешено на общий номер, а номер у Мити.
- Мне... Мне очень нужно... Такое синее пальто... и воротник серый... Но если нельзя...
Лысый гардеробщик смотрел внимательно, испытующе.
- Как же так... - сказал он было. Махнув рукой, Саша пошла к выходу.
- Эй, эй, погодите! Дам, дам я вам ваше пальто. А ему что же сказать? Голова, мол, болит? Или как?
...И вот она на улице. Куда себя девать?
"Дети", - обращаясь к Ане и Кате и словно жалуясь, сказала про себя Саша. И не успела подумать о девочках, как ясно увидела их обеих. Но что могли они? Что могла она? Никто ничего не мог.
- Что это значит? Можешь ты мне объяснить, что это значит?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39