А когда немцы тут были и мы про тебя не знали ничего, тосковал. Бывало ,ночью встанет и вот ходит, и вот ходит...
И снова молчание, снова ничем не нарушаемая тишина.
- А скажи, - вдруг заговорила Елена Кирилловна, - а скажи... Андрей на нас не обижался? Не судил отца?
"Да он и не понял ничего", - хотела было ответить Саша, но вместо этого сказала:
- Нет, не обижался.
- По чести говоришь?
- По чести, - не запнувшись, ответила Саша.
Сразу с вокзала Саша поехала к отцу. Ей все казалось, что она не застанет его дома, что у нее не хватит сил его дождаться - и тогда она побежит к нему на работу. И когда дверь ей отворил Константин Артемьевич, Саша в первую минуту только глубоко вздохнула и не могла сказать ни слова. Обняла отца за шею и прижалась головой к его груди. А Константин Артемьевич большой смуглой рукой гладил дочь по растрепавшимся волосам.
- Девочка, - сказал он, - полно! Полно! - И вынул из кармана платок и вытер Сашино лицо.
Аня не плакала. Прямая, строгая, с глазами, которые стали как будто еще больше на серьезном бледном лице, она пыталась перехватить руку матери.
Обняв их обеих, Константин Артемьевич провел Сашу и Аню в комнату. А Саша все плакала. Тронутый ее горем, думая, что она оплакивает только Николая Петровича, не понимая, что в этих слезах тревога за него, страх перед будущими утратами, он крепко прижимал ее к себе и говорил то, что всегда говорят в таких случаях:
- Что ж поделаешь. Такова жизнь.
И эти слова, вместо того чтобы утешить и примирить, потрясли ее еще сильнее, и она повторила только:
- Не хочу!
- Полно, полно, сейчас согрею чайку, садись, Анечка, - приговаривала Нина Викторовна. - Ах, какой был человек! Просто кристальный был человек. А ты, Костя, не волнуйся.
- Нет, я сделал ошибку. Разве можно было отпускать вас одних? Я должен был поехать с вами.
Саша пила чай, по-детски привычно подчиняясь Нине Викторовне. Аня сидела за столом, но не притронулась к еде.
- Не хочу, спасибо. Не наливай, я не буду пить! - повторяла она упрямо.
И вдруг, отставив чашку, Саша пошла к телефону:
- Катенька, это ты?
- Тетя Анися! - услышала она в ответ. - Мама приехала! Мама! Папа приезжает! Сегодня вечером!
Вот оно, облегчение, вот она - жизнь: Митя. Сегодня вечером она его увидит. Они не будут говорить о смерти. Он расскажет обо всем, что с ним было, и она будет слушать и спрашивать и вместе с ним все увидит. А о своем она умолчит, потому что все равно об этом никому не расскажешь.
Вечером, с гвоздиками в руке, в белом платье и белых босоножках, она легко шла по перрону, легко и нетерпеливо. Вот поезд, дальше, дальше, вот седьмой вагон.
Митя уже стоял на подножке за спиной проводника и, улыбаясь, махал ей рукой. Поезд еще не остановился, а Митя спрыгнул с подножки и пошел ей навстречу. И тогда она тоже побежала к нему.
- Что с тобой, Сашенька? Я так соскучился! А ты? Да что с тобой?
Нет, от него ничего не скрыть. Вот он тут, рядом, в ее руках живое тепло его рук.
- Дмитрий Александрович! До завтра! услышала
Саша незнакомый женский голос.
- Ох, простите! - ответил Поливанов, торопливо обернулся и пожал на ходу руку промелькнувшей мимо женщине. Она прошла очень быстро, Саша увидела только спину - прямую и стройную, светло-серое легкое пальто и легкий шарф вокруг темных волос.
Саша с Митей шли через привокзальную площадь. Шли под руку, он крепко прижимал к себе Сашин локоть. Уже начинало темнеть, в окнах зажигались огни.
- Пройдем немного. Ну, хоть до Красных ворот, - сказала Саша. - Не тяжело тебе?
- Да что ты, рюкзак совсем легкий. Ну, рассказывай!
- А кто это был? - спросила Саша задумчиво.
- Ты про кого? А, про Марину Алексеевну? Это - Лаврентьева. Мы с тобой о ней говорили. Умница и прекрасная журналистка.
Они шли по Домниковке, и такое счастье было идти с ним рядом и видеть, почти чувствовать, как темнеет вокруг.
- Митя! - окликнула Саша.
- Да? - отозвался он и больше ни о чем не спросил. Видно, его тоже захватил жаркий московский вечер, и огнив домах, и фонари, будто плывшие им навстречу, и высокое, черное, без звезд, небо.
"1 сентября 1949 года.
Нынче Катя проснулась в пять часов утра. Прощаясь со мной на школьном дворе, сказала сдавленным голосом:
- До свиданья, мамочка, передай привет папе. Учительница вышла к. ребятам веселая, смеющаяся. Ей лет
Двадцать, не больше. Похожа на старшеклассницу. Очень славная и улыбается хорошо. Катя так счастливо сияла в ответ, что я чуть не ослепла, глядя на нее.
Катя:
- Мама, мне наш физкультурник не нравится. Он очень грубо кричит, вот так: "Ррравняйсь! Становись!"
- Дурочка, так ведь это команда! Разве можно командовать тихо?
- Не тихо, конечно, но зачем так грубо? Можно так: "Равняйсь! Становись!" - Эти слова Катя произносит ласковым, почти просительным голосом. - Нет, он мне не нравится!
Дедушка:
- Что это у вас такой плохой замок? Обокрадут вас, смотрите!
Катя, с укоризной:
- Дедушка, в нашей стране - воры? Анисья Матвеевна:
- Ну вот, пожалуйста, уже и воров отменила. Как она у вас на свете жить будет?
Катя:
- Ох, мама, и ругала нас Татьяна Сергеевна! Что мы класс подметаем плохо! Самыми последними словами ругала - и аристократами и по-всякому. завтра Аня с Женей пойдут слушать "Евгения Онегина".
Поэтому Митя пересказал им содержание, а потом читал им вслух. Катя тоже слушала, и очень внимательно. Митя:
- Онегин сказал Татьяне, что не любит ее...Катя, в ужасе:
- Так и сказал?
Когда Митя читал сцену дуэли. Катя в отчаянии зажала уши. Слушая: "Нет, поминутно видеть вас, повсюду следовать за вами...", она сказала мстительно: "Так ему и надо!" Женя слушал сдержанно, молчал.
- Понравилось тебе? - спросила я, когда они вернулись из театра.
Он ответил:
- Стреляли здорово.
Аня все чаще заговаривает о том, кем быть.
- Митя, кто у вас в редакции работает по справедливым делам?
- Жалобы, что ли, разбирает? Отдел писем.
- Вот пойду в отдел писем, стану там работать, надо, чтоб все всегда было справедливо.
- Анюта, Женя, - говорит Митя, - вот послушайте, что было: ученики пятого класса узнали, что у одного их товарища нет ни обуви, ни теплой шапки. Вот они собрались, скопили денег, купили шапку, решили преподнести мальчику на сборе отряда. Как по-твоему, правильно они поступили?
- Нет, - отвечает Аня, не задумываясь. - Зачем на сборе? Они должны были отдать ему один на один.
- А я все равно не взял бы, - говорит Женя, - ни на сборе, ни в одиночку.
Наши дети лучше, честнее нас.
- Мама, ты помнишь мою первую учительницу Зинаиду Петровну? спрашивает Аня (как не помнить!). - Ну вот, ты меня перевела в другую школу, и я стала учиться у хорошей учительницы. А остальные девочки?"
- Вот что, друг мой, - сказала Марина Алексеевна запальчиво, - у вас кет самого главного: уверенности в себе. Человек всегда должен понимать, чего он стоит. И угадывать в себе самое сокровенное, то, чего другие в нем не знают и знать не могут.
- Впервые в жизни меня укоряют в недостатке самоуверенности, - ответил Поливанов насмешливо. - Когда я был на своем месте...
- Я сейчас не о самоуверенности говорю, а о самостоятельности мышления. Вас никто по-настоящему не видит. И вы себя не видите и не понимаете. И то и дело называете себя фотокорреспондентом. И другим это хотите внушить. А это чушь, понимаете, чушь!
- Кто же я, по-вашему? - с любопытством спросил Поливанов.
- Вы - чистой воды очеркист. Но это еще не все. Вы можете написать прекрасный сценарий, я в этом убеждена: у вас очень точный и хороший диалог.
- Диалог - это еще не все...
- Ну, разумеется, не все. А знаете, когда я вдруг отчетливо поняла, что вы очеркист? Когда сравнила вашу корреспонденцию о сормовском заводе и кемеровскую корреспонденцию Локтева. Вы оба написали совершенно на одну и ту же тему, но у него - сухая статья, а у вас - художественный очерк. У вас люди, события, судьбы и свое "я". Я говорила вам об этом давным-давно, еще после Подгорска. Не безликое газетное "мы", а очень личное "я". А это важно. Тем более что думаете вы нестандартно и видите свежо.
Комната, где они сидели, была просторная, светлая, с легкими занавесками на окнах. Низкий диван, низкий круглый столик, два кресла да книжные полки - вот и вся мебель. Абажур самодельный, бумажный, разрисованный чьей-то легкой, небрежной кистью: кленовые листья вперемежку с темными силуэтами летящих птиц. Теплый свет сочился сквозь толстую пергаментную бумагу, и красные листья и темные птицы казались прозрачными.
"Зачем она говорит все это? - сказал себе Поливанов. - Думаю я стандартно и вижу не свежо. И мой очерк ничуть не лучше локтевского. Уж я-то знаю!"
- Да, видите вы свежо и нестандартно. Чего же вам недостает? Смелости! Только смелости!
- Марина Алексеевна, кто вам сделал этот абажур? - спросил Поливанов.
- Сама. Зачем вы переводите разговор? Я ведь очень хорошо понимаю; вам важно услышать то, что я говорю. Именно эти слова нужны вам, чтоб на них опереться.
- Ну, полно, я и сам о себе все знаю.
- Ах, вы хотите еще, вам мало? Извольте: вы - человек талантливый, но еще себя не до конца выразивший и...
Поливанов засмеялся и подошел к окну. На дворе под липой стоял большой стол, и молодые парни, с азартом ударяя костяшками, играли в "козла".
- Сел! Ого-го! Сел! - доносилось со двора. А из глубины комнаты слышался спокойный и немного насмешливый голос:
- Самое легкое из того, что мы можем, - это отойти, отказаться, устраниться... Вы меня слышите, Дмитрий Александрович? Не хотите ли рюмку коньяку?
- Нет. А впрочем, пожалуй.
Своей легкой и твердой походкой она вышла из комнаты и вернулась с маленьким подносом, на котором лежали бутерброды и стояла бутылка коньяка.
- Ну что ж, за вашу удачу, за вашу уверенность! Это - единственное, чего вам недостает. Да, все забываю вам сказать: у вас прелестная жена.
Поливанов вскинул глаза.
- А почему вы заговорили о Саше?
- Ее зовут Саша? Я вспомнила о ней потому, что думала о вас. Вы счастливый человек. У вас все есть: славная жена, милые дети. Старшая похожа на вас, а младшая, пожалуй, меньше.
- Она в нашу армянскую родню, в деда, - сам удивившись "нашей армянской родне", ответил Поливанов и сдвинул брови.
- Вы не познакомили меня с женой. Но я запомнила ее на новогодней елке. Она была с обеими девочками. Кто она по специальности? Кажется, медсестра? Почему бы вам не подумать о том, чтоб она кончила вуз? Вот встаньте на ноги, и это окажется легко, она сможет учиться.
- Что вы имеете в виду, когда говорите "встать на ноги"?
- Встать на ноги или, точнее, проявить себя до конца - это ваш долг не только перед самим собой, но и перед своими близкими.
Она говорила твердо и уверенно, глядя ему в глаза. И он ответил:
- Вы правы. Я не много сумел ей дать. Заботу. Тревоги. А радости маловато. Только - прошу прощенья - я не хочу об этом говорить.
- Выпьем, Дмитрий Александрович, - сказала она, - и давайте работать.
- Да, я отнял у вас много времени. Но я принес готовый план полосы, взгляните...
Он раскрыл блокнот, перелистал его. Она деловито села рядом, и он разложил перед ней листки, исписанные крупным четким почерком.
- Знаете, какой я придумал заголовок? Вы сейчас меня снова похвалите...
Она засмеялась и сказала:
- Валяйте, люблю хлесткие заголовки.
Они склонились над столом, перебивая друг друга, захваченные общей работой.
- У вас почерк лучше, писать будете вы, - сказала она. Время шло. Во втором часу ночи он вдруг опомнился и взглянул на часы.
- Ох, простите! Где у вас тут телефон? - сказал он с тревогой. Взял трубку, набрал номер и сказал виновато:
- Сашенька? Не беспокойся, я сейчас выхожу. Нет, нет, не встречай, я не из редакции. Я от Марины Алексеевны, это на другом конце города. Что? Леша приехал? Чудесно! Иду!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Первый раз у Леши был настоящий отпуск осенью сорок пятого года. Он приехал в Москву не на сутки, как в тот раз, когда перегоняли самолеты, а по-настоящему: на месяц. Но странно: этот месяц прошел так же бестолково и в таком же угаре, как те сутки.
Он приехал гвардии капитаном. Он сверкал всеми своими орденами, черным кожаным регланом. В магазинах, в бане, в парикмахерских - орденоносцам без очереди! В трамваях - бесплатно! Холостякам особый почет от девушек.
Денег - много. Вдобавок куча оккупационных марок, их тоже можно обменять на наши деньги. Тратить их в Москве очень приятно: в коммерческих магазинах есть все на свете, о водке и говорить нечего - хоть залейся.
Но почему все, как и в прошлый раз, идет кувырком? Даже в комендатуру и то опять попал: оказывается, в Москве нельзя ходить в реглане, можно только в шинели. Эх, беда: шинели у летчиков теперь серые, как и у матушки-пехоты. Реглан куда представительнее, но у Леши не было желания заниматься в комендатуре по два часа в день строевой подготовкой. Лучше выпить в ресторане или дома. Нина Викторовна с испугом смотрела на то, как пил Леша и его товарищи. Ни одной еды без водки, разве ж так можно? И в обед, и в ужин, и даже с утра. Никакое здоровье этого не выдержит. Саша, хоть бы ты ему сказала! Ведь так и печень погубить недолго! Костя, почему ты молчишь?
Константин Артемьевич действительно ничего не говорил и мужественно участвовал в каждой выпивке, надеясь,
Что таким образом Леше меньше перепадет. Он тоже тревожился, но его тревога была иная...
- Лешенька, - сказал он однажды вечером, - ты знаешь, что после той войны на Западе возникло... родилось такое поколение, потерянное поколение. Ты, наверно, читал "На Западном фронте без перемен" Ремарка?
Да, Леша читал Ремарка. Он в Германии читал его даже по-немецки. Они с товарищем, с Лешей Костюченко, жили в небольшом немецком городке и завели дружбу со стариком немцем, который числился музыкантом при Доме офицеров. Они таскали ему хлеб и котлеты из летной столовой, а старик играл им на рояле и давал читать немецкие книжки. Среди них были и романы Ремарка. Хороший писатель, ничего не скажешь. Итак, что такое "потерянное поколение", Леша отлично знает. Но как объяснить им всем, чтоб они не тревожились за него, не маялись? Это его первый отпуск, первый настоящий отпуск за несколько лет. Как он жил во время войны?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39