Вот так они сидят вдвоем в пустом классе. Иногда Татьяна Сергеевна спрашивает:
- О чем думаешь, Катя?
Ну как ответить, про что она думает? Она думает, что не хочет домой, и ей стыдно, что она не хочет домой, мама бы сильно огорчилась, если б это узнала. Но рассказать обо всем этом Татьяне Сергеевне Катя не может.
- Я думаю про Бориса Годунова, - говорит она.
- Что же ты думаешь про Бориса Годунова?
- Не верю я, чтобы Борис Годунов убил мальчика, не убивал он. Татьяна Сергеевна, ведь он хоть и царь, но хороший человек. Мне Годунов нравится такой, как в "Князе Серебряном", а не такой, как в учебнике у Анюты.
- А ты уж и в Анютин учебник заглядывала. Катя, Катя, мы засиделись, уже пятый час, пошли-ка домой.
Домой... Кто бы знал, как не хочется Кате домой. Они идут вниз, одеваются, Татьяна Сергеевна помогает Кате завязать шарф. И вот они выходят на школьный двор. У фонаря стоит военный. У Кати даже сердце екнуло от радости, но нет, это не Леша. Это тот дяденька, которого Леша не любит. Коля его зовут. Он подходит, здоровается и глядит на Катю. Он ничего не говорит, но Катя знает: он хочет, чтоб она ушла. Он только посмотрел, и она поняла, что надо уйти. Но Татьяна Сергеевна крепко сжала ее руку, и Катя поняла, что уходить не надо.
- Я хотел бы поговорить с вами, Таня.
- Пожалуйста, Коля. Я слушаю.
Идут и молчат. Почему Кате не нравится этот Коля? Красивый такой. А вот - не нравится. Катя не любит, когда ее не любят. А этот Коля ее не любит. Но ей все равно: не любит и не любит. Пожалуйста. И раз Татьяна Сергеевна крепко держит ее за руку, как она может уйти?
- Я хочу, чтобы вы поняли и не винили меня, - говорит этот Коля, - ему все равно было бы плохо. Ведь не я же это начал, меня только спросили, и я вынужден был подтвердить. И лучше, что это сделал я, чем кто-нибудь другой. Другой бы его совсем загубил.
- Я уже не раз слышала, как люди оправдывают себя таким образом. А почему не сказать прямо, что все это выдумка и клевета?
- Я пытался. Но он сам портит все дело. Он не желает давать никаких объяснений. Я бы очень хотел быть ему полезным.
- Коля, ну что вы мечетесь? Подите и скажите, что все это не правда.
- Вы думаете, ему от этого будет лучше?
- Да не о нем я сейчас. Вам, вам будет лучше.
- Таня, мне уже никогда не будет лучше. Я совсем запутался. И вы почему-то совсем не хотите меня понять. Я хочу, чтобы вы поняли: я тут ни при чем. Выплыло то, что он говорил в частных разговорах. Он говорил, например, что погоня за приоритетом - это постыдно. Уже одного этого достаточно, чтобы...
Про кого это он говорит? - думает Катя. - Приоритет... Приоритет... Что это такое? Может, имя? Непохоже вроде. Хотя есть же книжка "Алитет уходит в горы". Может, и Приоритет уходит в горы. Это такой мальчик. Его дома обижали, и он убежал в горы. Родители заявили в милицию, за ним погоня... Нет, наверно, приоритет - это что-нибудь другое. Что-нибудь научное.
Как странно этот Коля разговаривает: как будто оправдывается или стесняется. А чего он стесняется? И почему он Кате так не нравится? Вот он уйдет, и Катя спросит у Татьяны Сергеевны - плохой он или хороший? Катя очень часто думает - может умный человек быть плохим или не может? Ведь умный должен все понимать про добро и про зло, как же он может быть плохим? И Катя думает так: все умные - непременно хорошие. А тетя Анися говорит: "Бывает, злое дело выгоднее. Есть такие умники, понимают это".
Катя скашивает глаза и смотрит на Колю. Лицо у него растерянное и темное какое-то...
- Коля, вы все это уже много раз говорили мне. Раз двадцать, наверно. И я вам тупо повторяла, что, как ни странно, во всей этой истории мне жаль вас, а не его. Вы мечетесь из стороны в сторону и не можете найти выхода. А выход только один. Трудный, но единственный. И никто вам помочь не может, только вы сами...
- Таня, но все должно иметь смысл. А в этом нет никакого смысла. Если я попытаюсь его защищать, я только загублю себя...
Ой, - вдруг думает Катя, - да ведь он боится Татьяну Сергеевну. Ни одна девочка в классе не боится ее, а он боится.
Куда это они идут? А, к Татьяне Сергеевне. Надо будет позвонить домой, а то все начнут беспокоиться. Если Катя вовремя не приходит, все беспокоятся. А когда она приходит, никому до нее нет дела. "Поди на кухню и поумней там", - говорит папа. "Отстань, балаболка!" - говорит
Они говорят: "Замолчи!" Одна мама разговаривает с Катей, но радости от этого никакой: мама разговаривает, а сама о чем-то думает. А Катя этого терпеть не может. Она любит, чтобы мама, когда разговаривает с ней, думала только про нее и больше ни про кого.
Ну вот и пришли. Сейчас Татьяна Сергеевна скажет: "Заходите, Коля. Я угощу вас чаем".
Но нет. Она говорит не так:
- Боюсь, что все мои советы вам ни к чему. И напрасно я вас жалела. Вас надо бояться, а не жалеть
- Прощайте, Коля.
Он поворачивается и уходит.
Прощайте... Сколько есть на свете прощальных слов, - думает Катя, - "до свиданья... прощайте... всего хорошего... будьте здоровы... счастливо оставаться..."
Мела метель. Будто напоследок зима решила взять свое. С неба без устали валил и валил густой снег. У фонарей на свету видишь, как снег кружит и пляшет, но сразу же за фонарем он сыплет не кружась, не танцуя, сплошной тучей, обрушивается на деревья, на тротуары и пешеходов. А Леша не замечает ничего: ни снега, ни ветра. Он идет и думает только об одном: как он расскажет об этом дома. Его отчислили из академии. Его ушлют. Наверно, на Курилы. Он поедет, и ему на все наплевать. Но как он расскажет обо всем этом дома? Отец и мать так радовались, когда он поступил в академию. Вернулся с войны, жив, здоров. И вот кончит академию, будет инженером. "Леша такой способный, - слышит он голос матери:
- Он так отлично учится. Не исключено, что его оставят в адъюнктуре, у него большой боевой опыт". Все это она рассказывала своим сослуживцам, и на кухне, и когда сидела, отдыхая, во дворе на скамейке под обуглившимся каштаном. Его так и не срубили, этот каштан. А отец говорил: "Леша у нас молодец. Очень хорошая голова на плечах. Будет научным работником, я уверен".
И вот он должен сказать им, что не кончит академии. Что его отчислили за роман с Гертрудой Гессе. Мать заплачет. Леша даже остановился, когда подумал об этом. А отец будет говорить, стараясь, чтоб не дрожали губы: "Сынок, надо написать куда-нибудь. Обжаловать. Это несправедливо".
Леша поедет на Курилы не моргнув глазом. Но родителей жалко так, что кажется, будто кто-то схватил его за глотку и стиснул, не отпускает. Правду говорит Саша, жалость - самое мучительное чувство. Жалеешь, только когда ничем не можешь помочь. Вот и сейчас: чем им поможешь?
Пойду к Саше, расскажу ей. Нет, не пойду. Ей самой плохо сейчас. Что-то у нее не ладится. Вчера он спросил: "Что с тобой?" А она: "Очень устала. Смертельно. В больнице только и слышишь эту несусветную чушь: "Сестрица, это лекарство не отравленное? Сестрица, а правда, что в некоторых больницах прививают больным рак? А в нашей больнице не прививают?"
Он ей все скажет завтра. Он хочет пойти к Саше потому, что ему плохо. Он хочет, чтоб она ему помогла. А ей самой худо. Он хочет пойти к Поливановым потому, что не может, не может, не может вернуться домой. Не может войти в комнату и сказать: "Меня отчислили".
Не может увидеть, как задрожат у отца губы.
А мама? Нет. Сегодня он ничего им не скажет. У него не хватит мужества нанести им такой удар. Завтра. Утро вечера мудренее. А что он будет делать сейчас? Он уже давно не шел по Ленинградскому шоссе к Белорусскому вокзалу. Он давно уже повернул назад. Ну и что же? Он пойдет и простится. Попрощается. Он был груб тогда, в их последнюю встречу. Сейчас он зайдет, попросит извинить за тот разговор и уйдет. И ничего нет странного в этом желании. Домой он вернуться не может, вот и все, что он знает.
Она сама открыла ему дверь. Она не удивилась, увидев его. Отвела прядь волос со лба и сказала:
- Что же вы стоите, Алеша? Заходите скорее, снег!
Он зашел. Совсем как тогда, топилась печка, и на маленьком, почти игрушечном письменном столе лежали детские тетради.
- Вы замерзли, наверно? говорила Таня. - Грейтесь, Алеша, а я вскипячу чай и сварю пельмени. Вы любите пельмени?
Это было милосердно, что она не сказала: "Зачем вы пришли?" Или еще что-нибудь в этом роде. Она сказала: "Грейтесь". И еще сказала: "Вы любите пельмени?" И он ответил: "Люблю".
Он подошел к письменному столу и отыскал Катину тетрадку. "Тетрадь для сочинения ученицы 3 "В" класса Ката Поливановой". Сочинение называлось "Весна". И начиналось оно такими словами: "Весна - понятие растяжимое". Он невольно улыбнулся. Ему вдруг чуть полегчало Он сел у печки, приотворил дверцу и стал глядеть в огонь Какое веселье царило там, в глубине. Какие города вырастали и рушились. Как металось, взлетало и падало пламя как наливались прозрачным золотом угли. Вот так бы и сидеть здесь целый век. И ни о чем не думать.
Из кухни вернулась Таня. Он услышал скрип двери и легкие шаги. Он повернул голову. Она стояла и смотрела на него печально и вопросительно. Он снова отвернулся.
- Садитесь, Алеша. Чай на столе.
Он молчал, она не повторила своей просьбы.
- Меня отчислили из академии, - сказал Леша. Она молчала.
- Я уезжаю. Наверно, на Курилы, - сказал Леша.
- А я? - услышал он.
- Что?
- А я? - повторила Таня.
Саша жила так, как велел день. Утром вставала и шла на работу. Возвращалась домой, была с детьми. Готовилась к экзаменам в медицинский институт. Потом, не дождавшись Мити, ложилась. Он приходил поздно. "Я сегодня дежурю", - бросал он на ходу. Или звонил по телефону: "Я сегодня "свежая голова", я не приду". Саша знала: "свежая голова" - это тот, кто смотрит только что сверстанный номер, последний проверяет - нет ли ошибки? Прежде он добавлял: "Спокойной ночи, Сашенька" сейчас он говорил просто: "Я не приду". А иногда ничего не объяснял: "я не приду" - и только.
На работе Дмитрий Иванович сказал ей:
- Я недоволен вами, Саша. Вы становитесь добросовестным работником.
Голос его звучал сухо, он никогда не говорил с ней так. Но она знала, что он прав. Все, что она делала, она делала механически: в назначенный час давала лекарства; в назначенный час вливала глюкозу или капала эфедрин мальчугану, схватившему насморк. Но знал бы доктор, чего ей это стоило! Она работала, сжав зубы, едва превозмогая боль, такую жгучую, что она напоминала ей ту, другую, уже испытанную однажды. Что-то словно умерло в ней самой. Не было даже сил для выражения горя, совсем как тогда. И слез не было. И хотелось только одного: не быть. Как тогда. Дети? Но ведь и тогда была Аня. И совсем как тогда, она не могла слушать музыку.
И казалось, стоит только задуматься и понять, что случилось с ней, с детьми, с Митей, как из глаз хлынут слезы, и тогда, может быть, станет легче. Но додумать этого она не могла. Ну, а как живут другие? Брошенные? Оставленные в голой, сожженной пустыне, где нет любви и, может, не было. Живут. И нельзя сказать:
- Нет, я так жить не могу.
Потому, что многие не могут, а живут. Сначала надеются, потом перестают надеяться. И живут. И как ей быть сегодня? Ее ждет долгий, страшный, длинный вечер. Она не хочет домой. Там еще труднее, чем на работе, чем на улице. Леши нет. Леша далеко. Ему - одному на свете - могла бы она все рассказать. А может, и ему не рассказала бы. Он уезжал такой счастливый! Он уезжал вместе с Таней, и ему было все нипочем. На вокзал провожать их пришли все и отец с мамой, и Поливановы. Отец держал себя молодцом. По щекам Нины Викторовны текли слезы, но она улыбалась: "Главное - пишите. И берегите себя - там такой климат..."
А Катя надела на руку своей учительнице часы - те самые, что Леша когда-то подарил Саше. Все глядели, как Катя старательно застегивала ремешок на Таниной руке, а Митя... Митя отвернулся.
Ну вот. Сегодня абонементный концерт. И не пропадать же абонементу. Прежде она пошла бы не думая. Но сейчас ей не хочется. На абонементных концертах по правую руку от нее сидит старичок в черной толстовке. У него крохотные руки и глаза с сумасшедшинкой за толстыми стеклами очков. Он иногда мешает Саше, потому что ерзает, кашляет, иногда бормочет:
- Ну, куда спешит, куда гонит? Ведь русским языком сказано: лярго!
Саша полюбила его. Он всегда рядом, у него тоже абонемент. Ей почему-то жалко его - такой неухоженный, рукава толстовки обтрепались, локти лоснятся. А по левую руку тоже владелец абонемента - человек с красивым, надменным лицом. Он, как и старичок, как и Саша, тоже всегда один.
Однажды Рихтер играл сонату Прокофьева. Казалось, рояль разлетится вдребезги - душа, раздавленная отчаянием, не знала удержу, и пианист не ударял - колотил по клавишам, и рояль не пел - кричал, вопил. Саша замерла. В поисках поддержки она оглянулась. Сосед слева сидел прямо, лицо его было холодно и надменно. Он слушал для себя, и ничьей поддержки ему не надо было. "Тебе никогда бы так не сыграть, - подумала Саша, - ты никогда о себе не забудешь, ты всегда помнишь о себе. И сейчас, и сейчас ты не дрогнешь бровью, у тебя и сейчас сжаты губы. Эх, ты!" Она отвернулась к старику. И он ответил ей благодарным и удивленным взглядом.
С того вечера он всегда здоровался с Сашей, и в антракте они вместе спускались со своего амфитеатра вниз и ходили по кругу фойе. Она радовалась этому, идя на концерт, она думала о встрече с ним. А сейчас она хотела быть одна. Она не хотела ни с кем здороваться, разговаривать. И все-таки она, пожалуй, пойдет. Она посмотрит хмуро, хмуро кивнет, и он не станет ее тревожить.
И вот она снимает пальто, и знакомая гардеробщица улыбается ей: "Идите, идите, повешу. Уже весеннее пальтишко? А не холодно? А впрочем, на дворе весна!"
И впрямь на дворе весна, но тут не слышно весны. В большом зале все, как было зимой, - орган на эстраде, силуэт черного рояля, портреты композиторов, привычные, как портреты добрых родственников и знакомых. Все как всегда. Нет, не совсем как всегда. По правую руку место свободно: старичок в потертой толстовке не пришел.
А по левую... Сосед слева тоже смотрит на пустое место и, словно отвечая на ее немой вопрос, говорит:
- Да, его и в прошлый раз не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39