Королев рассмеялся: он, видимо, и в самом деле забыл о Прохоровой.
- Видите ли, - ответила Саша, - муж по вечерам в редакции. А девчонки мои лентяйки. Днем бегают во дворе, по подругам, а вечером готовят уроки. Но я-то приду непременно. Спасибо. Я очень хочу посмотреть Федю.
Говоря все это, Саша тщательно мыла руки. И вдруг, положив щетку на полочку и подняв глаза, она увидела в зеркале над умывальником лицо Прохоровой. Бледное от внимания, оно превратилось в блин. Губы были растянуты в ниточку, будто она прислушивалась к их разговору губами. И Сашу что-то ударило в сердце от выражения этого чужого, ненавистного лица.
...Давно они не обедали вместе с Митей. Он теперь не старался, вырвавшись из редакции, вдруг забежать к обеду. Вот уже скоро полгода, как не слышно было в обеденный час Катиного крика: "Папа, папа пришел!"
Вот уже скоро полгода, как Катя не лезла под диван за Митиными туфлями и не вытаскивала их оттуда под Митин смех. Вот уже скоро полгода... "С мужем, с детьми", - вспомнила Саша. Уже семь, надо одеваться.
В комнате девочек, шумно охая, Анисья Матвеевна собирала со стола посуду. Аня плаксиво приговаривала, совсем не рассчитывая, что Саша ее услышит:
- Мама, я из-за этой Катьки кляксу поставила. Скажи ей!
А может, взять их с собой? Бог с ними, с уроками! И вдруг раздался звонок. Не поверив себе, Саша услышала Катю: "Ой, папа! Папа!"
Он вошел в комнату в мокром от дождя плаще.
- Саша, - сказал он, - я взял билеты в кино. Ты как? Свободна? Махнем? В "Повторном" "Юность Максима", я билеты с бою взял.
- Нет, я иду в гости. К Королеву. Он приглашал и тебя, но я ему объяснила, что вечерами ты в редакции.
Митя прошел по комнате, вздохнул, подумал.
- Ну что ж, пускай билеты пропадают. Черт с ними! Королев так Королев.
Они шли под дождем и молчали. Не то чтобы его тяготило молчание. Прежде молчать с Сашей ему было легко. Но теперь, когда ему хотелось сделать вид, будто все по-старому и ничего не произошло, он искал веселых, легких слов и не находил.
Давным-давно он ничего не рассказывал ей о редакции, о шефе, о Петре Петровиче, который так помог им когда-то с ремонтом. Давно не повторял Саше философских изречений Петра Петровича.
- Сегодня Петрович... - начал он было и умолк. Что ж "Петрович сегодня"? А Петрович вчера? А месяц
Назад? С мужеством отчаяния он все же попытался закончить:
- Сегодня Петрович заявил... - и опять умолк.
Она вздохнула с облегчением. Она слишком знала звук его правдивого голоса, чтобы спокойно слушать этот новый, притворяющийся голос.
А дождь все хлестал.
- Не очень-то подходящая погода для выхода в свет, - пробормотал он и вдруг остановился, подняв руку. Машина с клетчатым поясом резко затормозила у самого тротуара. Митя распахнул дверцу, и они сели в такси.
Здесь молчать было легче. "Дворники" неутомимо сновали по стеклу влево, вправо, влево, вправо, но стекло все равно заливало дождем.
Оба напряженно смотрели на узкие снующие палочки, смотрели так пристально, словно от этого зависела их судьба.
Когда они поднимались по лестнице, Саша вдруг сказала задумчиво, своим обычным, не напряженным голосом:
- А знаешь, отчего мне здесь все знакомо? Тут живет мой прежний подопечный, Тонин сынишка.
- Я помню, - обрадовано, словно хватаясь за соломинку, сказал Митя, он еще болел корью и коклюшем!
- И воспалением легких! - сказала Саша, и оба они говорили это весело, как если бы прошлые болезни мальчика были точкой опоры и, причинившие когда-то столько забот, вдруг теперь перебросили шаткий мостик между нею и Митей.
Саша уверенно идет по знакомому коридору прямо к двери Дмитрия Ивановича и, нажав ручку, открывает дверь. На большой, широкой тахте сидит мальчик лет пяти. Оттого что тахта большая и покрыта яркой тканью, ребенок кажется на ней одиноким и очень маленьким. Он посмотрел на вошедших вопросительно и застенчиво, пожалуй даже чуть испуганно. Саша молча протянула к нему руки. Секунду поколебавшись, он сполз с тахты и, минуя Митю, пошел к ней навстречу: светловолосый, худенький, и левый глаз косит. Она взяла Федю на колени, и он спросил:
- Как тебя зовут?
Она крепко обхватила его - ее руки уже соскучились по таким маленьким и слушала его, не слушая.
- Ты умеешь рисовать? - спрашивал он. - А ты умеешь лепить из пластилина? Наташа - ты знаешь Наташу? Это моя тетя - она мне купила пластилин, я привез. Хочешь, покажу?
Косина делала его лицо то ли испуганным, то ли жалким. Он походил на зайчонка - и косым глазом, и тем, что был такой беленький и худой.
Поливанов, присев к столу, разговаривал о чем-то с хозяином дома. Королев был совсем не такой, каким его представлял себе Митя. Он был гораздо моложе: Сашин сверстник. Янтарные глаза, на носу веснушки, большой выразительный рот. Он был очень прост, этот Королев. И Поливанову было с ним легко.
"...Славный ты парень... Саша недаром все толкует мне про тебя... Толкует... Толковала..."
Оба, переговариваясь, поглядывали на Сашу. Митя давно не видел ее такой веселой. И вдруг ее лицо осветилось не то что радостью, а счастливым удивленьем.
Взгляд ее полетел над головой ребенка к дверям. Митя тоже посмотрел туда. На пороге стоял человек с портфелем в руках. Он смотрел на Сашу, и лицо его выражало безграничное удивление. Но он тотчас захлопнул, закрыл свое лицо, оно стало чуть надменным. Он перевел глаза на мужчин и выжидающе посмотрел на Королева.
- Познакомьтесь, - сказал хозяин, - это мой товарищ. Мы росли вместе. Андрей, а мы с Александрой Константиновной вместе работаем. Мой первый помощник, правая рука.
- Поливанов, - сказал Митя.
- Репин, - ответил вошедший. На минуту стало тихо.
- Так вот он - Федя! - сказал Репин, отвернувшись от Мити. - Здорово вырос. И становится все больше похож на тебя. И раз так...
Он вынул из портфеля заводной автомобиль, извлек из кармана ключик, завел грузовую машину и пустил ее в путь. Маленький зеленый грузовичок бежал почему-то не по кругу, как ему полагалось, а мчался по прямой, потом вдруг
Сворачивал, начинал кружиться, почти танцевать. Все смеялись.
- Нет на тебя милиционера! - сказал доктор, обращаясь к машине.
Федя замер от счастья.
Едва грузовик останавливался, он умоляюще просил:
- Еще! Еще!
Репин послушно крутил своим волшебным ключиком, и грузовик снова мчался по прямой, по кругу, сворачивал, вертелся и вдруг, наткнувшись на стенку, растерянно останавливался. Первым опомнился Королев:
- А теперь спать! Скажи дяде спасибо, об этом мы в горячке забыли, и спать!
- Нет, нет, еще! - повторял Федя. - Ну, пожалуйста! Еще один маленький разочек!
- Машина ляжет вместе с тобой, - сказала Саша, и он тотчас смирился, прижал машину к груди.
Доктор увел его к соседке и, уходя, сказал:
- Андрей! Действуй!
- Действовать, по-видимому, означает вот что...
Он взял водку, быстро откупорил ее и тотчас наполнил рюмки.
- За что же мы пьем? - задумчиво спросил он.
- За счастье! Его всем надо много! - сказал хозяин, возвращаясь.
- Или хотя бы чуток, каждому понемногу! - улыбаясь своей странной улыбкой, сказал Репин.
Они чокнулись. "Когда чокаешься, надо смотреть в глаза", - вспомнила Саша и посмотрела в глаза Репину. Его глаза, не изменив выражения, вспыхнули улыбкой приветствия.
"Здравствуйте, Саша", - сказали эти глаза.
"Здравствуйте!" - ответили глаза Саши.
Поливанов закашлялся над своей рюмкой.
- Ну и ну! - сказал Королев. - Не ожидал! Поперхнуться первой рюмкой. Это я виноват! Не предупредил, какие есть установки на этот счет. Первое: не пей натощак. Второе: пей и закусывай! Саша, будьте за хозяйку, угощай
Те! А последнее правило самое трудное: пей и знай меру! Андрей, у тебя какая мера?
- Я - без меры.
- А вы, Саша?
- Без меры!
- Ну, а вы, Дмитрий Александрович?
- Видимо, для оригинальности мне надо сказать, что я знаю меру, и я ее действительно знаю. А вы, доктор?
- Мне полагается знать. Я - руководитель! Я - начальство! Сашенька, сделайте милость, изобразите Прохорову!
- Господи, что это она вам на ум пришла? В такую хорошую минуту!
- Она мне всегда говорит: "Вы - начальство, вам лучше знать!" Ну, изобразите!
Саша секунду подумала, нахмурясь. Потом растянула губы в улыбке - и эти улыбающиеся губы при хмурых глазах вдруг и в самом деле напомнили Прохорову.
- Зачем мне дети? - сказала Саша наставительным голосом. - Вырастут хулиганами. Или пьяницами. Знаем мы теперешнюю молодежь. Я никогда ни у кого не занимаю, вот и у меня не просят. Жить надо по средствам. Вы, Дмитрий Иванович, начальство, вам лучше знать. Вы вот все привечаете сестру Поливанову, а что вы в ней нашли? Грубиянка и чересчур о себе воображает. Все смеялись. Не меняя выражения лица, тем же сладким и наставительным голосом Саша продолжала:
- Здравствуйте, Александра Константиновна! Ходят слухи, вы во врачи решили податься! Ну что ж, большим кораблям, как говорится, большое и плавание! Ах, срезались? Да, да, слыхала! У вас, говорят, все троечки и только одна двойка? Так уж надо было руку найти, похлопотать. Уж разве некому похлопотать?
- Не надо! - сказал Репин. - Будет вам!
- Нет, но ты не понимаешь, до чего это похоже! Вылитая Прохорова.
- Я понимаю. Но я не могу, когда Саша... Александра Константиновна говорит этим голосом и улыбается этой улыбкой.
- Саша, успокойте его и придите в себя! - сказал Королев.
Саша засмеялась.
"Кажется, пора домой", - подумал Поливанов. Репин встал, подошел к радиоприемнику и стал что-то искать. Королев повернулся к Мите:
- Мы, с Андреем вместе росли. Ну, и чего скрывать, вот Саша знает, сначала были в детдоме для трудных.
Он говорил с Митей так, будто век его знал. Да, было, было, все было! Ненавидели друг друга, врагами считались. А потом... Да разве расскажешь! А теперь, пожалуй, у него здесь, в Москве, нет человека ближе, чем Репин.
Саша слушала жадно. Она очень хотела спросить - как это было: сначала враги, потом друзья? Ей хотелось спросить, она подняла глаза и споткнулась о Митин взгляд: внимательный, злой, испытующий.
- Нам пора! - сказал он. - Завтра вставать чуть свет. Я еду в командировку.
Поливановы шли по улице и опять молчали. Но это было новое молчание, у каждого свое. Саша думала: "Какое чудо! Разве бывает так? Думать - никогда больше не увидишь человека, и вдруг! Нет, бывают, бывают чудеса. Нет, открылась дверь - и вот..."
- Ты знала прежде этого Репина? - ворвался в Сашины мысли Митин голос.
- Знала! - счастливо ответила Саша.
- Так почему же он представился как незнакомый? К чему этот маскарад?
- Какой же маскарад? Он просто назвал свою фамилию, а я ее прежде не знала.
- Ах, вот как! - словно обрадовавшись, подхватил Митя. - Прекрасно!
- Митя, - сказала Саша, останавливаясь, - ты сказал нынче, что у тебя есть мера. А юмор?.. Юмор у тебя есть?
Молча, нахохленный и злой, он шел рядом с ней по улице. Молча вошел он в их общую комнату, молча глядел, как она расставляет свою раскладушку, призывал на помощь юмор, но юмора не было: исчез бесследно, ушел, как вода в песок.
Где его возьмешь, этот юмор, который позволил бы все стерпеть? И все понять - в себе и в другом?
Почему я молчу? - думала Саша. Потому, что он молчит. Ведь мне нечего ему сказать. Я могу только спросить - что случилось? Но зачем я буду спрашивать - разве я не знаю, разве не вижу?
Нет, не правда. Я молчу, чтоб не услышать страшного слова. Пока я не спросила, еще есть надежда. Я еще могу верить, будто это ошибка, и если бы он пришел сейчас и сказал: "Я не могу без тебя", я бы все забыла. Пусть войдет и скажет: "Я люблю тебя..." Нет, даже не так. Пусть скажет: "Я соскучился..." Пусть ничего не скажет. Пусть пойдет, поглядит... и я все пойму, и все забуду, и никогда ни о чем не спрошу. Где же твое самолюбие? Помнишь, как ты сказала Оле: "Плюнь, забудь, уйди". Ох, как легко советовать! Что она ответила? Она ответила: "А ты знаешь, как возвращаться в пустую комнату? А ты знаешь, как оно - идешь по улице, глядишь на свое окно, а там темень..." Но ведь в моем окне - свет. За моим окном - дети.
Но зачем же врать себе, ведь ты знаешь, он больше тебя не любит, потому что нельзя любить двоих. Ты это знаешь. Уйди. Забери детей - и уйди. Чего ты ждешь? Ведь это унизительно - ждать. И чего? А почему он не уходит? Жалеет? Кого - меня? Детей? Нас? Как страшно додумывать.
Эта боль не похожа ни на какую другую. Ее нельзя ни с кем разделить, ни один человек на свете не может тебе помочь. На минуту тебе покажется, что прошло, - а потом все сначала.
А может, я все это придумала? Он рассердился на меня тогда, в театре, и поэтому молчит, потому что в самом деле... Ах, как хочется утешить себя любой ценой: обманом, бездумьем! А если то, что у него с ней, - дружба? Почему ты этого не можешь понять? Не могу. Наверно, другая, умная, великодушная, поняла бы. И не страдала бы. Но я не умею.
Но что бы ни было, что бы ни было, разве могла бы я когда-нибудь поверить, что он может быть таким? Почему он не освободил меня, не сказал мне сразу? Вот полюбила бы я кого-нибудь. Ведь я бы ему сразу сказала. Я не могла бы глядеть, как он мучается, пожалела бы и сказала.
А может, он жалеет и поэтому не говорит? Вот он вернется сегодня - и я спрошу. И мы поговорим как люди. Потому что так, как сейчас, я больше не могу.
- Чего ты там ровно маятник? - доносится из соседней комнаты голос Анисьи Матвеевны. - Ходит, ходит - взад-вперед, взад-вперед... Пошла бы сюда, напилась бы с детьми чайку.
- Мама! - зовет Катя. - Мама, иди к нам! Они сидят за столом и ужинают. Перед Катей тарелка с
Оладьями. Анюта уже пьет чай.
- Мама, - говорит Катя, - давай рассуждать трезво, если Бог есть, то где же он находится, на Марсе, что ли?
- Замолчи, балаболка, Бога не трогай, - сердито ворчит Анисья Матвеевна.
- Мама, - говорит Катя, - я сегодня была в Серебряном переулке. Там ужасная новость: тетя Леля и дядя Юра разводятся. Ты подумай, подумай, тетя Леля уехала и забрала Толю и Петю с собой. Как же дядя Юра один? Разве можно так делать. Я ее не люблю, она злая.
Саша поднимает глаза и встречается с Аниными глазами - испуганными и испытующими.
"Почему, - думает Саша, - если у тебя что-нибудь болит, все так и норовят ударить по больному месту?"
Она отрезает себе кусок хлеба, долго мажет его маслом и потом говорит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39