голос становится громче, шаг - тверже. Те, кто работают с Прохоровой давно, говорят, что прежде она была очень тихая. Она была такая тихая, что даже плевалась - и то лампадным маслом.
- И она очень любила начальство. Есть такие счастливые люди - они рождаются с любовью к начальству в душе, - говорит Дмитрий Иванович. - Она даже меня любила за то, что я начальство. Но она быстро поняла, что я недостоин ее любви. И она давно уже плюется не лампадным маслом, а соляной кислотой. И не она одна. Саша Саша... вот это ж есть самое страшное: тихое оподление души человеческой. Тихое, неприметное оподление души.
- Души? У Прохоровой есть душа?
- Была. У всех поначалу есть душа. Какая-никакая, а есть. Ну, довольно о Прохоровой. Что вы невеселы, Саша?
- У меня Анюта оказалась членом тайного общества.
- Ну да? - Королев смеется. - Тсс... Как бы не проведала Прохорова! Саша, и вы поэтому невеселы? Неужели вы думаете, что бывает легкий рост?
Нет, она не думает, что бывает легкий рост. История с Аней не потому не дает ей покоя, что она воображала, будто все у нее пойдет без сучка без задоринки. Но одно она знала: ребята верят ей. Когда она сама была маленькая, мир взрослых ей казался если не враждебным, так глухим. Они ничего не понимали, когда она им рассказывала. На все был один ответ: "Что за глупости!" или: "Перестань, пожалуйста!"
Чуть сделаешь что-нибудь не так, разговоров не оберешься. Нина Викторовна поучала подолгу и, независимо от про
Ступка, всегда одними и теми же словами: "Как тебе не стыдно! Ты растешь в интеллигентной семье".
А отец чаще всего говорил так: "Я тебе покажу, где раки зимуют!"
Он не показывал, где зимуют раки, он только грозился. Но отца тоже огорчали Сашины проступки, и поэтому Саша издавна решила его не тревожить. Она не посвящала ни мать, ни отца в свои тайны, и они были так довольны, когда все шло тихо!
Когда Аня выкладывала ей, что с ней случалось за день, Саша думала: "Ну вот, она не боится, что я не пойму. Как хорошо!" И она берегла это и никогда не бранила без толку, а главное, ей и вправду было интересно и важно все, что творилось в Анином мире.
Так чего же она не углядела? Или - воспитывай не воспитывай, а толку все равно не будет? С тех пор как было обнаружено тайное общество, Сашу чуть не каждый день вызывали на какое-нибудь собрание в школе: то на классное собрание, то на собрание школьного родительского комитета, то на заседание педсовета. Чего только она не услышала на этих собраниях! Она услышала, что Мустафа, насаждая ложную таинственность, хотел подменить пионерскую организацию. Что недурно бы заинтересоваться, не стоит ли кто-нибудь из взрослых за его спиной? Из нашей школы членом этого общества была только одна шестиклассница Москвина Аня, но, товарищи, нам всем следует задуматься!
Давно известно, в жизни темные полосы идут подряд. Одно хорошо: Леша вернулся. А все остальное заскрипело, как несмазанная телега. У Мити тоже худо. На работе. Это, пожалуй, еще серьезнее, чем Анины тайны. А впрочем, кто его знает, что серьезно, а что несерьезно.
Недавно Савицкий позвал Митю к себе и сказал:
- Вы знаете, как я отношусь к вам, Поливанов. Скажите, это верно, будто вы в одном частном разговоре заявили, что в нашей газете нельзя критиковать никого чином выше управдома?
Митя сказал;
- Я этого не говорил, но с удовольствием присоединяюсь. В нашей газете ни на кого, кроме управдома и дворника, руку поднять нельзя.
- Поливанов, вы не можете попридержать язык?
- Могу.
- Вот, пожалуйста. А уж если очень приспичит, приходите сюда и выкладывайте мне.
- Хорошо. Очень, конечно, хотелось бы знать, какая сволочь...
- Оставим это. И вот что я хотел вам сказать. Время трудное, Поливанов. Переходите-ка на внештатную. Будем платить вам рублей четыреста, ну, шестьсот, остальное доработаете гонорарами. А из штата уходите.
- Почему?
- Время трудное, Дмитрий Александрович... Сложное время... А у вас за плечами плен. Я советую вам, как друг, как человек, который...
А сейчас Митя в Свердловске. Зачем? Он ей так нужен сейчас. Ей плохо нынче. Аня? Нет, не только Аня, что-то еще... Это случилось вдруг, не тревога, тень тревоги, странное ощущение, словно что-то ускользает. Он звонил прошлой ночью, и, ложась в постель, Саша все еще слышала - даже не слова, а звук его голоса: счастливый, уверенный. Так что же ее мучает? Аня... Да, Аня и что-то еще...
- Вы домой? - слышит она голос Королева.
- Нет, сегодня я в концерте.
- Как всегда - одни?
- В консерватории я всегда одна.
- Ну идите. И омойтесь, а завтра приходите веселая. Ладно?
А вот и Прохорова пришла заступить в ночную смену. Саша сдает ей дежурство, подробно рассказывает обо всех назначениях: камфару Петрушевич, пантопон Федотовой... И под конец, помедлив, говорит раздельно:
- А если вы повторите старику Гинзбургу свои подлые слова...
- На что вы намекаете?
- Если вы повторите свои подлые слова - вы будете иметь дело со мной.
- Не угрожайте, пожалуйста! Тоже нашлись - угрожают. Если вам охота слушать сплетни...
- Сплетни не сплетни, а только запомните: будет плохо. В министерстве есть человек, который поверит мне, мне, а не вам. Понимаете?
Судя по тому, что Прохорова не кричит в ответ, а говорит тихо, почти шепотом, она поверила, что у Саши и впрямь есть в министерстве рука. Вот и ладно. Раз поверила, значит, поостережется. А теперь скорее в метро! Вот и Охотный, вместе с толпой - на площадь. Снег падает пушистыми крупными хлопьями. Саша идет к Манежу, сворачивает на улицу Герцена, и уже у клуба МГУ какой-то ошалелый юнец спрашивает:
- Нет лишнего билетика?
Начало концерта задерживается. Пять минут, десять. И вот наконец выходит пианист. Он кланяется. У него круглое, полудетское лицо, нос в веснушках. Он широкоплеч, приземист, и волосы - рыжие. Люди хлопают, и он садится на стул, привычно откинув фалды фрака.
И вот - началось... Рыжий пианист закусил губу, ударяет по клавишам. Он словно вступил в единоборство с роялем. Рыжие вихры его растрепались, круглое, в веснушках лицо больше не кажется юным. Оно трагическое. И ему не стыдно, что лицо его раскрыто, распахнуто настежь и все можно по нему прочесть. Он будто забыл, что есть зал, полный народу, что он не один. Лицо его перекошено, оно некрасиво и странно. И, наедине с этим человеком, прикрыв ладонью глаза, Саша слушает музыку.
Что со мной? - думает она. Почему мне так тревожно? Почему мне одиноко? Аня? Митя? Прохорова?
И вот она снова на улице. Домой. Она идет быстро. А вдруг вернулся Митя? Это бывает, что он приезжает неожиданно. Тогда он будит детей даже глубокой ночью. И это - славная ночь, с веселым чаем, с долгими разговорами. А когда дети уснут, они останутся вдвоем...
Но Мити сегодня нет. Саша идет опустив голову. Откуда это чувство одиночества? Его дальний, неясный звук? От музыки? Нет. Что же это? Саша ускоряет шаг, идет все быстрее, быстрее.
В столовой темно, Анисья Матвеевна уже спит. Под дверью в Сашину комнату полоска света. Она входит к себе и видит всех троих на диване: Лешу, Катю и Анюту. Мити нет.
- А кто будет спать? - спрашивает Саша. - Леша, почему они не легли?
- Мы заговорились, не сердись. Это я виноват. Я им рассказывал, как мы с тобой были маленькие. Кроме того, у Катерины есть важное сообщение.
- Мама, у нас завтра родительское собрание. Сначала для всех сразу прочитают доклад про воспитание, а потом родители разойдутся по классам и учителя устроят классное собрание. Велели приходить ровно в семь.
- Нет, - сказала Саша, - я не пойду. Я слово "воспитание" больше слышать не хочу.
- Из-за меня? - печально спросила Анюта.
- Мама, вот повестка, ты видишь, тут сказано: "Явка обязательна", ты видишь? Ты пойдешь, ладно?
- Нет. По крайней мере на три месяца мне противопоказаны слова: "собрание, заседание, воспитание". От таких слов меня просто кидает в дрожь.
- Ладно, - сказал Леша, - не горюй, Катерина, я пойду и послушаю эти слова.
На общешкольное родительское собрание Леша опоздал, его задержали в академии. Он пришел сразу на классное. Поднялся на третий этаж, отыскал табличку "второй класс "В" и открыл дверь. В комнате сидели взрослые, собрание, видимо, уже началось.
- Извините, - сказал Леша, быстро прошел в конец класса и с трудом сел за маленькую низкую парту.
У стола стояла молодая девушка в черном свитере со светлыми, коротко стриженными волосами.
***
- Так вот о Вале Стрелковой, - сказала она. - У нас не любят Таню Веселкину, берегут. А Валя улучит минуту, когда никого поблизости нет, и дразнит ее.
- Как дразнит? - деловито сказал пожилой человек в коричневом поношенном костюме и рубашке без галстука.
- Ну как... - сказала учительница и запнулась.
- Как, как! Горбуньей и дразнит! - сказала женщина, сидевшая неподалеку от Леши.
- Учтем, - сказал человек в коричневом костюме, - учтем и поучим.
- Как вы будете ее учить, Владимир Петрович? - спросила учительница.
- Выдерем, - деловито ответил Владимир Петрович.
- Тогда вы больше ничего от меня про Валю не услышите. Что бы она ни сделала, я вам не скажу.
- Но неужели же за такое по головке гладить? - спросила молодая женщина с яркой белой прядью в черных волосах. - Ведь это такая жестокость дразнить ребенка, который... И если сейчас не принять меры, я даже не знаю, что из этой самой Вали вырастет.
- И вы думаете, если Валю высечь, она поймет, что дразнить Таню нельзя?
- Уж не знаю, что она там поймет, - сказал Владимир Петрович, - а дразниться перестанет. Ее отец был такой же. Я его порол - и вырос человеком. Конечно, девчонок так пороть не станешь, они поделикатнее. Но если она позволяет себе дразниться, я на эту деликатность не посмотрю и выпорю за милую душу.
- Простите, - сказал лохматый мужчина в очках. - Я спешу, мне на поезд. Я хотел бы, Татьяна Сергеевна, спросить про свою дочку.
- А вы кто?
- Я папа Оли Кузнецовой. У нас обычно жена ходила на собрания, но на этот раз пришел я, поскольку она себя плохо чувствует, а Ольга говорила, что явка обязательна и, если никто из нас не явится, придет конец света.
Татьяна Сергеевна засмеялась и стала объяснять, что Оля - прекрасная девочка.
Сейчас она спросит: "А вы кто?" - подумал Леша. "Я - дядя Кати Поливановой", - скажет он. Нет, это звучит глуповато. Если человек говорит о себе - "я брат, я муж, сын, отец" - это звучит, но "я - дядя" - это смешно. Он приготовился сказать: "Катя Поливанова - моя племянница", но Татьяна Сергеевна ни о чем его не спросила.
Леша терпеливо слушал о том, что Тоня Копорулина очень хорошая и способная девочка, что у Нины Волковой хромает устный счет, а Лена Исакова, конечно, умница, но у нее самые грязные тетради во всем классе. Что-то есть не правильное в таких собраниях, - думал Леша. Некоторые папы, мамы, дедушки и бабушки сидели спокойно и даже горделиво или же, наоборот, скромно потупясь. Их дочек и внучек хвалили. А другие папы и мамы маялись. Им было неловко, совестно, завидно. Уж лучше бы им поговорить с учительницей наедине. Но ведь и ее надо пожалеть - куда ж ей разговаривать с каждым в отдельности. И только дедушка Вали Стрелковой ничуть не смущался и все время гудел:
- Если она позволяет себе такие безобразия, чтоб дразниться, то я уж и не знаю, Татьяна Сергеевна, почему это я должен ее жалеть. Она-то своих подружек не жалеет...
Потом собрание кончилось, но папы и мамы долго еще осаждали Татьяну Сергеевну. Они пережидали друг друга, подходили поодиночке, говорили вполголоса:
- И, понимаете, вижу, что врет. Глаза, понимаете, отводит... И вот я хочу посоветоваться... - долетало до Леши.
Когда все ушли, Татьяна Сергеевна посмотрела на него и спросила устало:
- А вы чей папа?
Застигнутый врасплох, Леша ответил:
- Но..
- Я дядя Кати Поливановой.
- А! - сказала она. - Катя ужасно вами хвастается.
- Вам Катя не нравится? - спросил Леша.
- Напротив. Очень хорошая девочка. Знаете, не дожидаясь, пока дедушка выпорет Валю, она сама ее поколотила.
- Вы же против телесных наказании?
- Конечно. И я сделала Кате выговор. Но я ее понимаю.
Они шли по улице и разговаривали про воспитание. Леша был доволен, что Катя вступилась за горбатую девочку и поколотила Валю Стрелкову. Это было справедливо.
- Вообще очень справедливая девчонка, - говорил Леша. - Несколько лет назад я приезжал сюда в отпуск. И пошел с Катей в зоопарк. Никогда не забуду! Катерина прямо упивалась: звери, птицы! И все живые! И обезьяны! Потом пошли мы к рыбам, постояли около аквариумов. А напоследок зашли ко льву. Он был очень большой и сердитый. - Леша вдруг засмеялся. - Наверно, в отличие от Исаковского, ему нужна была Африка. Он ревел, кидался на решетку. И вдруг Катька - ей было года четыре тогда - подскочила к самой клетке и стала кричать ему в ответ. Постойте, что же она кричала? "Никто тебя не боится!", "Перестань сейчас же, кому говорю?", "Ты что, фашист, что ли?" Они долго рычали друг на друга, я ее, знаете, еле уволок. Я уже тогда понял, что у нее в жизни будет много неприятностей.
Татьяна Сергеевна засмеялась и спросила:
- А потом?
- Потом? Потом мы пошли в молочное кафе. Простокваша с булкой тоже произвели на нее огромное впечатление.
- Нет, я не про это. А потом вы уехали? Ну конечно, вы же и есть тот самый дядя Леша, который живет в Германии.
- Да, я действительно тот самый дядя Леша. А мою старшую племянницу вы знаете?
- Анюту? Ну конечно. Она часто приходит к нам в класс .Девочка с таинственным личиком.
- С таинственным? - переспросил Леша и умолк.
На дворе стоял январь, но уже тянуло весной. Едва уловимо. Влажный воздух, сорвавшаяся с водосточной трубы капля. Еще не капель, та будет в апреле: щедро одна за другой поскачут на мостовую капли, со звоном сорвется наземь сосулька, неторопливо поплывут в чисто вымытом небе легкие облака. А сейчас Леша с Катиной учительницей идут по снежной улице, и снег летит им навстречу, но
Снег милосердный: не колет, не сечет лицо. Январь, но скоро весна.
- У меня есть знакомый, он тоже учится в военной академии, - сказала Татьяна Сергеевна, - только он в адъюнктуре.
- Да, до адъюнктуры мне еще шагать не перешагать. Я на первом курсе.
- А вот я и дома, - сказала Татьяна Сергеевна, и они остановились у невысокого забора, за которым притулился одноэтажный бревенчатый домик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39