Очень впечатляет.
У них что, у всех максимальный результат? В душу мне закралось нехорошее подозрение. Может, другие инструктора намекнули своим взводам на творческий подход к оценке результатов? Орд оставил нас разбираться самим, и, по крайней мере, Вальтер не разобрался. Нам каюк.
Пятнадцатью минутами позже третий взвод тащился к лагерю, шесть миль от стрельбищ. Впереди скрылся последний грузовик, оставив нас жрать пыль четвертого взвода. Хоть можно было больше не слушать их гиканья и насмешек.
– Славно потрудился, Уондер. Единственный из всей роты, кто хоть раз промахнулся!
Если я хоть слово скажу о том, как это произошло, взвод растерзает Вальтера. У него и после вчерашнего-то разбора винтовок руки тряслись, а если взвод еще ему поддаст хорошенько, он точно сломается. А меня и так уже ненавидят, я стерплю.
И все равно, от сознания несправедливости происходящего, я судорожно сжимал ремень винтовки. А тут еще Вальтер, как назло, привязался:
– Эх, Джейсон, сказал бы ты сразу, я бы помог тебе тренироваться. Наверняка у тебя получилось бы не хуже моего.
Даже не знаю, что произошло. Может, я из-за Питсбурга психанул. Может, из-за Орда и всей этой бесчувственной армии, которая заставляла нас играть в солдатиков, когда только что погиб целый город. Но только схватил я Вальтера за тощую гребаную шейку и давай душить. Шлем соскочил с его головы и запрыгал по земле.
– Ах ты, тупая жаба четырехглазая. Да пойми же ты наконец…
Мы упали и покатились по пыльной дороге под общее изумление взвода.
– О-отставить!
Мой кулак замер перед носом Вальтера: Орд уж как гаркнет – так падающее с небоскреба пианино на лету остановит. Он рывком поставил нас на ноги.
Вальтер смотрел на меня через треснутые очки обиженными щенячьими глазами. Из его левой ноздри ползла струйка крови.
Орд грозно нахмурился.
– Уондер, когда ж ты усвоишь, что через армию вы либо пройдете все вместе, либо не пройдете совсем?
Я?! Да я же само сотрудничество! Тут в остальных дело.
Орд скомандовал продолжать путь. Мы тронулись, он подошел ко мне сбоку.
– Когда почистишь и сдашь винтовку, приведешь порядок форму и закончишь уборку казармы, зайдешь в сержантскую.
– Есть, господин инструктор! – У меня екнуло в груди. Ладно, хотя бы весь взвод не поплатится за мою выходку…
– Вот и порядок. Ах, да! Надо ж проследить, чтобы тебе времени хватило.
Пятьдесят пар сапог долбили промерзшую пенсильванскую землю. Что может быть хуже шестимильного марша в полной боевой выкладке?
– Взво-од! Оружие на-а грудь!
Сердце подскочило в груди. Когда идешь при боевой выкладке, винтовку несешь за спиной. На грудь ее полагается брать, когда бежишь.
Орд собирается гнать нас шесть миль до лагеря бегом. И все – из-за меня.
Нет, я не само сотрудничество – я сама популярность. Меня не материли только потому, что берегли дыхание. Марш получился тихим.
После отбоя я подошел к полуоткрытой двери в сержантскую, откуда все еще лился свет. Орд сидел за серым металлическим столом, рядом лежала шляпа. И как только у него получалось, чтобы форма к отбою была такой же аккуратной, как с утра, ума не приложу. Я постучал по косяку.
Он даже глаз не поднял.
– Входи. И закрой за собой дверь.
Во влип. Я шагнул вперед и замер перед столом.
– Курсант Уондер по вашему приказанию прибыл, господин инструктор.
Он разглядывал старую открытку, потом воткнул ее под поле шляпы, пока я, вытянувшись по стойке смирно, дышал, моргал и глотал.
Немало контрольных я сдал на одном лишь умении списывать с перевернутого текста. Вот и теперь без труда прочел «С днем рожденья, сынок» на открытке. И обратный адрес: «Питсбург».
Боже мой! Сегодня Орд потерял родителей! Когда у меня погибла мама, я готов был стереть в порошок любого, кто перейдет мне дорогу. А теперь я перешел дорогу Орду. Я сжал зубы и приготовился к худшему.
Наконец Орд вздохнул и поднял глаза.
– Что ты тут делаешь, Уондер?
Где здесь подвох?
– Прибыл по приказу господина инструктора.
– Я говорю про армию.
Так ведь иначе судья Марч упечет меня до старости за решетку вместе с отбросами общества.
– Я пришел в пехоту, потому что пехота лучше всех, господин инструктор.
– Нечего мне тут очки втирать. Я знаю, как ты записался. И про то, что с матерью твоей случилось, знаю. И искренне соболезную.
Глаза у него были мягкие, почти влажные. Я хотел сказать ему, что понимаю. Понимаю, кого он потерял. Понимаю, каково ему сейчас. Только солдату такого не подобает. (Это я тогда так думал).
– Ну, не знаю.
– Сынок…
Вот уж это слово я меньше всего ожидал от него услышать.
Орд откинулся на спинку стула.
– Не место тебе здесь. Тут, сколько глаз не закатывай, а надо работать сообща.
– Сообща? Так ведь все жульничали на стрельбах!
Он кивнул.
– Лоренсен честно засчитал тебе семьдесят восемь попаданий из восьмидесяти. Вряд ли кто-нибудь из роты набрал выше шестидесяти. Немало я повидал карточек с безупречным счетом, но за десять лет только двое выбили семьдесят восемь мишеней.
У меня отвисла челюсть. Как же я не сообразил, что Орд знает про счет. Орд про все знает. А грудь распирало от гордости за свою меткость.
– Уондер, на экзаменах твои результаты по математике были посредственными, зато по языку с литературой такими высокими, что по суммарному баллу ты превзошел даже капитана Яковича. А он ведь как-никак отучился в военной академии. Для тебя наша пехотная наука, небось, кажется не сложней арифметической задачки.
Ну вот, опять меня учат жить. Я вздохнул – достаточно громко, чтобы Орд услышал.
– Хочешь смеяться над пехотой – пожалуйста! Только знай, что она готовит самых крепких солдат во всей армии.
А я разве смеялся? Я прекрасно понимал про дисциплину, повинуясь которой Орд повел нас на стрельбище, хотя на его глазах только что погибла собственная мать. От удивления – а никак не в насмешку – я закатил глаза.
Но Орд-то не знал, что мне известна его трагедия, не знал, что я понимаю и сочувствую. Взгляд его вдруг ожесточился.
– Земля погибает, Уондер. Не знаю, суждено ли пехоте помочь. Зато знаю: моя задача – обеспечить, чтобы каждый солдат был готов исполнить свой долг. Пехотинец-одиночка – не просто заноза в жопе. Он опасен – и для себя, и для других солдат. Ты хочешь уволиться?
Хочу? Да я только об этом и мечтаю! Однако нельзя – судья Марч в тюрьму запрячет. Я покачал головой.
Орд вздохнул.
– Я не могу приказать тебе подать рапорт об увольнении. Но я постараюсь, чтобы ты хорошенько подумал, действительно ли хочешь остаться на службе.
Я сглотнул. Я вовсе не хотел оставаться.
Он наклонился, потянул на себя ящик стола и достал оттуда полиэтиленовый пакет. Из пакета он извлек длинный тонкий фиолетовый предмет и поднял перед собой. Это была зубная щетка – обычная зубная щетка на веревочке.
– Уондер, известно ли тебе, на что ты взираешь?
Я присмотрелся. Какая-то странная у нее щетина: окрашена так, будто ее не пойми куда совали, как мама любила говорить.
– На зубную щетку, господин инструктор?
– Зубную щетку?! – взорвался Орд.
Я замер.
– Так точно, господин инструктор, зубную щетку!
Он расплылся в улыбке и вразвалку обошел стол.
– Нет, нет, нет и нет, курсант Уондер, вы взираете на почетный ночной гигиенический прибор третьего взвода.
– Надо же! И как я сразу не догадался?
Да что я говорю?! Никак рассудок потерял? Но Орд как не заметил – просто продолжал улыбаться. Он теперь держал щетку за веревочку, и та болталась между его рук.
– Иногда, раз в несколько лет, мне попадаются особо одаренные курсанты, которые зарабатывают вот это. – Он развел руки над моей головой и надел на меня мерзкое ожерелье. Зубная щетка опустилась мимо моего носа. Теперь-то я точно знал, куда именно ее совали.
Была уже полночь, когда я на карачках переполз к третьему из шести унитазов и, матерясь себе под нос, продолжил скрести. Орд сказал, теперь я буду чистить унитазы каждую ночь – мол, появится время подумать о своем будущем. И еще он приказал постоянно носить эту щетку с собой.
Скотина. Обычно, если ты не дежуришь по казарме или по кухне, можно спокойно спать. Орд своей выходкой отнимал у меня сон, заставляя бросить армию добровольно. А вот хрен ему! Я тер сильнее.
Про уборную нашу надо сказать особо. Если пятьдесят парней на одну спальню-то многовато, то уборная была просто живым надругательством над Четвертой поправкой.* Четвертая поправка к Конституции США провозглашает неприкосновенность частной жизни (прим. пер. )

У одной стены в ряд стоят унитазы, у другой – умывальники. Пока справишь большую нужду, успеешь пересчитать волоски на заднице тех, кто бреется. В углу – так же в открытую – краны для душа. Если бы это была тюрьма, ее давно бы уже закрыли за бесчеловечное обращение с заключенными.
Первые недели ребята до того стыдились прилюдно облегчаться, что терпели до ночи, дабы справить нужду в одиночестве. Потом кое-как привыкли. Правда, не все.
– Прости, что подвел тебя, Джейсон.
Я оторвался от унитаза. Рядом, ежась от холода, стоял Вальтер. На нем была полевая куртка, из-под полы которой торчали голые белые ноги. Тощие ноги с раздутыми несколькими парами шерстяных носков ступнями. Прямо ватные палочки, которыми уши чистят.
– Ты срать сюда пришел или языком чесать?
– Я что, правда похож на жабу?
Конечно, похож.
– Нет.
Я опустил голову, чтобы он не увидел моей улыбки.
Он улыбнулся, потом нахмурился.
– Это ведь я должен быть сейчас на твоем месте. Я никудышный солдат.
Конечно, никудышный.
– Вовсе нет… Просто, у тебя с армией не сложилось.
– Должно сложиться.
– Зачем?
Я переполз к новому фарфоровому трону.
– Помнишь, я говорил, что мой дед получил орден Почета? Он спас человека. В моей семье все служили. Мама не будет мной гордиться, если я не заслужу медаль.
– Фигня это, Вальтер. Медали раздают, когда дела совсем хреново оборачиваются. Медалями армия зализывает раны. У меня из родных никто не служил. А теперь и родных-то не осталось.
Слезы затуманили мне взгляд, и я принялся тереть сильнее. Чья-то армия убила мою маму за одно единственное преступление – за то, что она поехала в Индианаполис. Эта же армия убила все население Питсбурга. Даже мать Орда.
– Это бездумно, нелепо, неправильно.
– Мой дед воевал во второй мировой. Ему было за сотню, когда он умер. Он говорил, смысл войны в том, чтобы ее закончить.
Вальтер переминался с ноги на ногу, его кишки недовольно урчали. Пора ему остаться в одиночестве, причем скоро, но он стеснялся даже меня попросить выйти. Я встал и прогнулся в пояснице.
– Пора передохнуть. Выйду на минутку.
Я вышел из казармы и задрал голову. Где-то там, за облаком пыли, все еще горят звезды. Где-то там космические пилоты вроде Мецгера ведут войну за спасение человечества. А здесь сегодня погибло население целого города. Я что, так и хочу остаться умником, трущим унитазы зубной щеткой?
Я не знал, кто отобрал у меня маму. Мне и мстить-то не хотелось: этим прежнюю жизнь не вернешь. Но если я помогу приблизить конец войны, то буду считать, что чего-то добился.
Вальтер высунул из-за двери счастливую физиономию и улыбнулся.
– Спасибо, Джейсон. Ты парень что надо.
Я выдохнул в темноту. Нет, я не что надо. Но постараюсь стать таким.

7

Следующим утром мы взяли винтовки и двинулись прямиком в ад. Нет, не один третий взвод – весь восьмисотголовый учебный батальон. Вереница зеленых грузовиков тянулась по дороге, отрыгивая дизельные выхлопы в количествах, не слыханных с перехода на электромобили. Мы направлялись к развалинам Питсбурга, скрытым под облаком пыли, которая еще вчера была магазинами, небоскребами и детьми. Что там наши выхлопы в сравнении с этим.
Мы качались на скамейках в кузове грузовика и ежились от холода.
– Зачем нам винтовки? – спросил кто-то. – Что, инопланетяне наконец прилетели?
– Мародеров разгонять будем.
– Иди ты! Я по нашим не стреляю!
– Наших там не осталось, брателла. И грабить уже нечего.
– Да нет, кто-нибудь да остался. Жрать им дадим.
М-да, солдатская болтовня в кузове – это, знаете ли, не заседание парламента.
Сзади разворачивалась сельская Пенсильвания. То тут, то там попадалось по коровенке: они тыкались носом в землю, пытаясь пастись на замерзшей траве. Ближе к Питсбургу коровы, оглохшие и растерянные от вчерашнего взрыва, едва держались на ногах.
Облако пыли постепенно окутывало нас мраком. Теперь грузовики едва ползли: дорогу заполняли беженцы из города. Ехали машины, шагали хорошо одетые люди с тележками, полными всякого барахла. Родители везли детей на колясках. Кое-кто из ребятишек махал солдатам. Родители, заслоняясь руками от света фар, ошалело смотрели нам вслед, как будто мы спятили. Или они.
Уже в кромешной мгле до нас донесся запах – запах горящих зданий и паленого мяса. Впрочем, нет, мглой это не назовешь: Питсбург все еще полыхал, и красное пламя, отражаясь от низких облаков, освещало нам лица. Мы выпрыгнули из машин, разминая затекшие ноги, и построились по ротам. Вокруг стояли уцелевшие жилые дома – однотипные, двухэтажные и сооруженные так давно, что мертвые деревья в садах были в обхват, как мое бедро. Пепел на несколько дюймов покрывал все кругом и продолжал падать.
Капитан Якович вышел перед строем. Пыль и прах кружились в воздухе, серебрили его волосы, заставляя кашлять через бумажную маску.
Он уперся руками в бока.
– Вы знаете, что тут произошло. Нас вызвали помочь. Наша задача: искать уцелевших, предотвращать мародерство, помогать беженцам и содействовать группам военной разведки.
Правильно, выходит, мы коллективным разумом в грузовике дотумкали. Вот только разведка-то тут при чем? Эти чего здесь забыли?
Битый час, на холоде и под пеплопадом, мы играли в «пошевеливайся и жди», пока Якович говорил по рации. В окнах, на фоне тусклого свечного или фонарного света, виднелись силуэты зевак – взрослых и детей. Уцелевшие счастливчики, оставшиеся без света, воды, тепла и продуктов.
Подкатил грузовичок поменьше наших, водитель откинул борт кузова, и мы принялись выгружать коробки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29