сама ратуша с неизменным петухом на крыше и Георгием Победоносцем у ф
онтана на рыночной площади, да дом, где жил знаменитый Вольф. Знаменитый к
ак ученый или знаменитый как учитель и наставник Ломоносова? «Учитель, в
оспитай ученика…» По знаменитому ученику в пыли столетий потом разыщут
и тебя.
Улица в этот дневной час не слишком уж полна народа. Часикам к девяти-деся
ти здесь пройдут стада молодежи в тяжелых, звонко ступающих бутсах и с рю
кзачками за спиной. Зажгутся окошечки ресторанчиков, кафе и баров, и за ст
еклом станет видно, что все столики заняты: кружка пива, две больших тарел
ки с едой Ц Германия традиционно страна больших порций. Иногда в неприм
етном переулке откроется дверь, и сразу темноту разрезает столб света с
несколькими тактами громкой музыки Ц это в полуподвале, где раньше хран
или картофель и турнепс, теперь бар с дискотекой. Так молодежь проводит с
вои вечера. Когда она читает книжки?
Во времена Пастернака и Ломоносова студенчество развлекалось по-друго
му. Тогда всё было немножко по-другому. Во-первых, студентов было вдвое ме
ньше, а во-вторых, еще не буйствовала электроника. Побуйствовал ли в подоб
ных подвальчиках российский подданный из Холмогоров? Генкель свидетел
ьствует, что да, было дело: «Он уже и прежде в разных местах вел себя неприл
ично… участвовал в разных драках в винном погребке, братался со здешними
молокососами-школярами…» Ничего не скроешь от истории! Она, как отставн
ой кгбешник, следит за каждым своим знаменитым персонажем.
Повспоминаем и пофантазируем теперь на этом крошечном пятачке. Деталь н
асчет братания любопытна, но требует пояснения. Кому пояснять? Интересно
ли это будет «местным товарищам»? Когда мы учились, нам все было интересн
о. Нынешние приходят в аудитории будто им ничего не известно кроме репер
туара десятка роковых групп. Может быть, все, как всегда? Вот из коллективн
ого портрета немецкого студенчества ХVIII века. «Воздерживаться от всякой
чистоты и производить всяческие скандалы». «У наших студентов, Ц пишет
их, а не наш современник Силезии, Ц вместо книг ссоры, вместо записок кин
жалы, вместо ученых диспутов кровавые драки, вместо аудиторий трактиры и
кабаки». Городские обыватели, естественно, при такой постановке дела, на
ходились в постоянном страхе. Веселые ватаги врывались в церкви во время
свадеб и похорон, разбивали купеческие лавки, били окна в синагогах и дом
ах. Лихое студенческое дуэлянтство было в ходу еще в ХIХ столетии, об этом
известно даже по биографии главного коммуниста века Карла Маркса. Как, и
нтересно, в двадцать первом веке сформируется характер поведения сегод
няшнего русского студенчества? Чего там о нем напишут?
А «пенализм» в ХУШ веке! Да это же наша родная дедовщина! Что такое « пенал
» Ц коробка для перьев Ц объяснять не надо. Первокурсник, которые аккур
атно посещает лекции, усердно их записывает, свое перышко аккуратно скла
дывает в пенал. Бурши старших курсов, «шористы» (scheren Ц стричь) держали мало
леток в повиновении целый год, заставляя сдавать за себя экзамены, разво
зить пьяных по домам, чистить сапоги. Можно представить себе как в этом сл
учае вел себя обладавший недюжинной физической силой Ломоносов. Занятн
ая могла получиться картинка. Телевидение в сериале это бы сняло так: сна
чала вылетает из окна стол, потом тот сапог, который нужно было чистить, по
том сам «шорист», у которого возникла подобная претензия, потом появляет
ся в окне вполне русское лицо, физиономия. Речь звучит тоже по-русски. Сло
в немного. В ХХ веке эта сугубо русская терминология стала интернационал
ьной. Но выйдем из области фантазирования и вернемся к профессорскому ст
илю изложения.
Фраза Генкеля о провинностях Ломоносова заканчивается так: «…поддержи
вал подозрительную переписку с какою-то марбургской девушкой, словом, в
ел себя непристойно». Можно, конечно, вообразить, что именно из той «подоз
рительной» переписке возникли слова: «Я деву в солнце зрю стоящу…» Но, ка
жется, фраза была написана позже. Дева, естественно, Лизхен, известно кто.
Опять хочется нарисовать картину: луг возле города, зеленая трава и бегу
щая навстречу нашему герою против солнца девушка, белокурая, плотненька
я, неизменный тугой корсаж подпирает высокую грудь. Но это уже опять совр
еменное кино, хотя, несомненно, что-то подобное случалось в жизни.
Самое сложное в подобных умствованиях Ц увидеть наших героев молодыми,
еще не осыпанными звоном классических цитат: худощавый, прихрамывающий
еврейский парень, трагически не умеющий распорядиться своей влюбленно
стью, и другой Ц высокий, русый, краснощекий, похожий на каменщика, а не на
ученого, лапающий где-то на лестнице хозяйкину дочь. И тем не менее, и тем н
е менее… Штаны-то, наверное, у них у обоих трещали от молодой невостребова
нной силы, но любили они по-другому, нежели мы. Теперь-то мы крутим свои мел
кие романы, читая их стихи и воображая себе их чувства. Герои чужих чувств
. Но так было всегда, вернее, как только изобрели литературу. У них, повторя
ю, все по-другому. Можно только поражаться широте и космической объемнос
ти их чувствований.
Зачем по собственному желанию Ломоносов посещает уроки фехтования? Кул
аков ему мало? Здесь опять, у входа в какой-нибудь современный молодежный
бар, можно было бы наворотить занятную киношную мизансцену: горящие свеч
и, глиняные пивные кружки, забияки в париках, искры от клинков. Это, конечн
о, восемнадцатый век, но в исполнении Дюма-отца. Лучше, еще раз, задать себе
вопрос: зачем? Что касается Ломоносова, то в его характере стукнуть этим с
амым кулаком, нежели пускать в ход такой тонкий прибор, как шпага. А не вид
ел ли он себя уже тогда, в Марбурге, в кругу академиков, среди сиятельных в
ельмож? Как же тут без шпаги? Лично мне, пожалуй, легче представить, как пос
ле поездки в Петергоф, испытав бюрократический ужас, дома, в Петербурге а
кадемик срывает камзол, стягивает парик, скидывает башмаки и, поставив б
осые ступни на прохладные половицы, шевелит сопревшими пальцами. «Кузне
чик, дорогой…»
Зачем студент, отправившийся изучать металлургию, физику и горное дело,
берется за переводы художественной литературы и конспектирует литерат
уроведческие статьи знаменитого поэта, поборника классицизма Иоганна
Готшеда, в прошлом ученика Вольфа? Зачем старательно выписывает оттуда,
начиная с древнегреческого оригинала, переводы оды Анакреона «К лире» н
а латинском, английском, французском, итальянском и немецком языках? Для
какой карьеры? Не для того же, чтобы блеснуть в студенческом обществе. А за
чем тогда же берется за собственный перевод и что в этом переводе от праа
втора, а что вызвано чувствами самого переводчика, с постоянством идиота
твердящего одно слово, которое для непонятливых я выделяю курсивом?
Хвалить хочу Атрид,
Хочу о Кадме петь:
А гуслей тон моих
Звенит одну любовь .
(Обратите внимание: сермяжные «гусли» предваряют не очень внятную для пр
остолюдных россиян академическую «лиру».)
Стянул на новый лад
Недавно струны все,
Запел Алцидов труд,
Но лиры звон моей
Поёт одну любовь .
Прощайте ж нынь, вожди!
Понеже лиры тон
Звенит одну любовь .
Не в любви ли выковываются самые дерзкие научные и лирические проекты?
А зачем другой юный придурок, уже чувствуя в себе подземный гул большой п
оэзии, продолжает изучать скучное до уморы неокантианство Когена и заби
вает комнату книгами из университетской библиотеки? Впрочем, как мы знае
м, талантливый человек талантлив во всём. Не за еврейскую же сокровенную
близость маститый профессор вдруг почти сразу влюбляется в нового студ
ента и приглашает его на традиционный Ц для любимцев Ц воскресный обед
. Не в тот ли день, вернувшись после «отставки» из неудачной поездки в Берл
ин, Пастернак Ц тогда еще юный студент с карими оленьими глазами и тольк
о сын академика живописи Ц сказал себе: «Прощай, философия…» У гениев вс
ё состоит из парных и многозначительных поступков.
В будущую лекцию во что бы то ни стало надо поместить пассаж об их письмах
. Публичная лекция Ц это лишь повод поговорить о моих героях и, зацепив ин
терес слушателя, пробудить в нем стремление узнать нечто новое. Для меня
важно еще, как эти два любимых моих персонажа, субъекты и объекты литерат
уры, приобретут некий объем, донельзя выхолощенный в сознании обывателя
их собственной в литературе ролью. Ведь прежде чем дать возможность изуч
ать писателя в школе, его обстругивают и прикрашивают до глянца гробовой
доски. Теперь попробуем чуть реставрировать первоначальные фигуры. Пов
од для этого, к счастью, есть.
Если продолжать подниматься выше по Steinweg, переходящей в Neustadt, то на пересечен
ии с другой улицей Renthof, спускающейся с противоположного берега уставленн
ого домами каменного ущелья, стоит очень нелепая, но трогательная бронзо
вая фигура Ц Der eherne Christian auf der Wasserscheide. Я абсолютно уверен, что нет ничего более хрупко
го и подверженного острому ножу времени, чем монумент герою, князю, царю, и
мператору и даже герою литературы. Литературные вкусы меняются, одни кня
зья захватывают владения других, восхваляемых при жизни царей, проклина
ют, империи распадаются. В знак особого садизма и памятуя об экономии сре
дств, люди очень любят ставить памятники одним царям на уже готовые пост
аменты царей прежних. И всё-таки есть тип героев, в советское время их наз
вали бы незаметные герои, поднять руку на которых, не решился бы никто. Мар
бург одного такого героя нашел. Это почтальон, невысокий даже плюгавеньк
ий Ц именно таким он и отлит в бронзе, Ц но, видимо, чрезвычайно ответств
енный и обаятельный человек, раз его почтили благодарным изображением. М
аленький Мук по имени Christian Werner, но без чалмы, а в пролетарской кепке и с сумкою
через плечо, десятки лет разносивший горожанам почту. Подумать только, е
сли бы он был хоть на двадцать лет старше, именно из его рук Пастернак мог
бы получать письма от отца и других своих, уже отчасти известных нам, корр
еспондентов. До некоторой степени это моя фантазия. Изображенный, как по
чтальон, этот самый Христиан Вернер, был всем в городе известным «носиль
щиком N 4». Вот, кстати, еще одно свидетельство того, как реальность переход
ит в миф.)
Во все времена письма, дневники, записки, мемуары стали инструментом кор
ректировки общественного мнения, которую сами пишущиё и предлагают. Эта
корректировка связана, как правило, с ролью самого пишущего. Он сводит сч
еты, разъясняет (и подправляет) собственные поступки, возвеличивает себя
. В письмах иногда проговаривается, в записках и дневниках почти всегда о
шибается. Современный писатель иногда пишет как бы два дневника: в насто
ящий вкрапливает дозу про любовь к вождям, режиму, социальным переменам
Ц это на тот случай, если власти сунут сюда нос. То же самое происходит и с
письмами: можно написать большому писателю, чтобы сохраниться в сносках
и примечаниях его собрания сочинений. Еще лучше, если писатель, в наше вре
мя сознающий, что для полноты филологической славы необходим корпус пис
ем, ответит. Сколько же, например, вынес на своей холке аккуратный и дотошн
ый в переписке Лев Толстой! Правда, были у него и помощники.
Возле этого небольшого памятника Ц Медный Христиан на водоразделе, Ц
с отполированными любопытствующими прикосновениями до блеска ботинка
ми и сумкой, вечно толпятся молодые немчики. Может быть, это модное в Марбу
рге место для свиданий? Вечерами у многих в руках бутылки, без которых мол
одежи любая вечеринка «не в набор». Пиво это? Фанта или кока-кола, или что-т
о более крепкое? Иногда пустые бутылки, словно на современном жертвенник
е, оставляются на бронзовой плите возле ног старого почтальона («носильщ
ика N 4»). Они толпятся, похожие на цыплят, со своим сленгом, феничками и прик
олами. Надо хорошо знать язык, чтобы понимать их поверхностную на первый
взгляд речь. О чем они говорят? Что потом проявляется в их электронных пис
ьмах? Наверное, во все века у людей есть два слоя поведения: внешний, с болт
овней и общими словечками, и другой, донный, где мысль течет основательно,
медленно и, может быть, стремится к корням, к вечному.
Пастернак, начиная с дороги в Марбург, написал тьму писем. Содержание их
Ц особый разговор, но проглядываются здесь две черты. Первая Ц удивите
льная страсть к словоизвержению, он пишет, казалось бы, обо всем подряд. И
как старый сюртук дорогого папочки, которым он на эту поездку снабдил сы
на, покоится на полке над юным путешественником; и как в Смоленске вагоны
обходят кобзари и еврейский кларнетист; как в Польше у станций выстраива
ются азры с мацными булками в руках и с неисчерпаемой скорбью в глазах. По
нятно? Он живописует и старый замок, и церковь Елизаветы, и свою комнату, г
де он поселился, и хозяйку с дочерью. И всё это не только информационно, ка
к положено писать родителям, но еще и с разными, как теперь бы сказали, худ
ожественными, высокого качества прибамбасами. Любой предмет при этой ин
вентаризации ему по плечу. Каждое явление выстраивается зримо и стереос
копично. Дорога, идущая от его дома, как бы вползает в университетскую ауд
иторию. Не слабо!
Во всем этом не только определенное излишество и щегольство, но и некото
рая растерянность. Вроде бы мальчик научился точнейшим образом распред
елять эпитеты и таким способом ставить подлежащее и сказуемое, что всё в
ыходило с обжигающей страстностью. Но к чему применить это, может быть сл
учайное, обретение или найденное мастерство Ц он еще не вполне знает. Эт
о как, говорят среди абитуриентов Литинститута: только дайте мне сюжет, я
тако-о-е напишу! Были ли эти письма к родным и знакомым сознательными шту
диями или просто удачными пассажами, на назначение которых мальчик в отц
овском сюртуке (шли бы пробы поэтические, что в данном случае понятнее и е
стественнее) обратил внимание в самом конце своего пребывания в Марбург
е?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35