Шаутбенахт приказал идти бейдевинд левым галсом. Корабль медленно разворачивался. Ветер наполнил фор-марсель, заиграл в грот-марселе и в крюйселе. Капеллан эскадры набожно произнес за плечом ярла Юленшерны:
– Да покровительствует нам святая Бригитта!
– Аминь! – отозвался шаутбенахт.
На шканцах барабанщики били на семи барабанах: «Поход во славу короля!»
– Вот тебе и киты! – сказал матрос по кличке «Швабра» другому матросу, длинному и сердитому Кристоферу. – Слышишь, что бьют барабанщики?
– А мне наплевать, что бы они ни били! – ответил Кристофер.
– Они бьют «Поход во славу короля», – сказал Швабра, засовывая за щеку кусок жевательного табаку. – Мы идем в Московию.
– Московиты богаты! – сказал Кристофер. – Пора и нам немного погреть руки.
Полковник Джеймс и фру Юленшерна стояли на полуюте. Джеймс, в парике, в треуголке, с мушкой у рта, кутался в черный суконный плащ, говорил галантно:
– Буду счастлив, фру Маргрет, если в городе Архангельске найду хоть что-либо, что вызовет улыбку столь прекрасных губ...
– А разве мы все-таки идем в Архангельск? – насмешливо спросила Маргрет.
– Мы, фру, идем убивать китов...
Матросы на баке мерными голосами пели старую, страшную пиратскую песню:

Руки не мыть и пить, фифаллерала,
Поскорее пить, потому что отмыть нельзя...
Фифаллерала-лерала,
Нам кровь не отмыть...

– Я, кажется, знаю эту песню, – сказала фру Юленшерна. – Несомненно знаю. Я только не слышала раньше ее слов.
– Очень грубая песня! – заметил Джеймс. – Вам, пожалуй, не стоит ее и знать, фру Юленшерна...
Она топнула ногой:
– Молчите!

Принимай-ка, ведьма, гостей!
Таверна нас не ждала и трактирщица тоже,
Налей же, старуха, налей!
Ты не знаешь чего?
Не того, что мы проливаем, а еще покрасней!
Налей!
Фифаллерала-лерала!
Ла-ла!..

– Теперь я поняла! – сказала фру Юленшерна. – Эту песню свистит мой супруг. Да, да, когда он в духе, он непременно насвистывает эту песню. Так протяжно, словно ветер завывает в море...

7. В ГОРОДЕ КОПЕНГАГЕНЕ

К заходу солнца в субботу эскадра шаутбенахта Юленшерны бросила якоря в Христианхазен – в гавани датской столицы Копенгаген. Матросы и солдаты, столпившись у бортов, с вожделением смотрели на богатый город, живописно раскинувшийся под вечерними солнечными лучами. Рыжий Билль Гартвуд рассказывал:
– Я имел честь участвовать в бомбардировании этого города в тот день, когда соединенная эскадра решила покончить с датчанами. Линейные корабли стояли как раз за тем мысом. Я служил тогда канониром на стопушечном «Хук». Надо было видеть, что тут делалось...
Матросы вздыхали: вот бы здесь погулять! Датчане, небось, притихли после того, как их заставили выйти из союза с Россией и Польшей. Теперь-то они поняли, кто настоящий хозяин их страны.
– И все-таки мы их не добили до конца! – сказал боцман Окке, прозванный «Заячий нос» за то, что всегда шевелил носом, точно принюхиваясь. – Мы их не добили! Пятьдесят лет тому назад мы им здорово всыпали, но тоже не до конца. Шведский флаг над городом – вот что нам нужно. Вы видите городскую ратушу? Вот там и должен быть шведский флаг...
На баке флагмана ударила погонная пушка.
– Старик вызывает капитана над портом! – сказал Сванте Багге – корабельный палач. – Сейчас будет потеха!
Датчанин – капитан над портом, высокий человек в синем кафтане и белых чулках, – на своей шлюпке подвалил с визитом вежливости к борту «Короны». Парадный трап поставлен не был. Матросы видели, как побледнел датский офицер, когда ему предложили подниматься по шторм-трапу на глазах у гогочущей команды. Ни шаутбенахт, ни капитан корабля Уркварт с датчанином не разговаривали. Беседа была поручена всего только главному боцману дель Роблес.
Боцман принял офицера стоя, вопреки правилам учтивости не осведомился о здоровье датского короля и не сказал, зачем пришла эскадра. Датчанин молча кусал губы.
– Ввиду трудности похода ярл шаутбенахт решил спустить часть команды на берег! – сказал дель Роблес. – Надеюсь, город приветливо примет моряков, пришедших под славными флагами флота его величества короля Швеции Карла Двенадцатого, да продлит господь его дни...
Дель Роблес замолчал, ожидая, чтобы датчанин сказал «аминь». Но датчанин не сказал ничего. Он стоял, положив руку на эфес шпаги, гордый, широкоплечий, высокий. Одним ударом кулака он мог бы свалить боцмана с ног.
– Город встретит матросов и солдат его величества как родных братьев? – сказал дель Роблес. – Магистрат не поскупится на угощение, не правда ли?
– Город и магистрат не находятся в родстве с матросами флота его величества Карла Двенадцатого! – ответил капитан над портом. – Что же касается до еды, то датчане издавна никому не отказывали в угощении.
Через несколько минут офицер откланялся, запросив время для подготовки города к встрече «друзей».
– Сколько вам нужно для этого часов? – спросил дель Роблес.
– Не более двух часов начиная с той секунды, когда моя шлюпка подойдет к берегу.
Дель Роблес согласился. Капитан над портом спустился по шторм-трапу в свою шлюпку. Команда проводила его гоготом, свистом и улюлюканьем.
Солнце уже давно зашло, когда на кораблях забили барабаны, извещая матросов и солдат о том, что они могут отлучиться на берег. Люди как горох посыпались в шлюпки. Над заштилевшим морем загремели матросские песни, при свете полной луны шлюпки одна за другой подходили к молчаливому берегу, и здесь веселье сразу сменялось недоуменными возгласами:
– Это что же такое? Кавалерия?
– Да они с мушкетами...
– Какого черта?
На набережной неподвижно стояли всадники с саблями, короткими копьями и мушкетами. Лунный свет блестел на стальных панцырях.
– Зачем ты здесь стоишь? – спросил Бирге Кизиловая нога у неподвижного всадника.
– Проходи своей дорогой! – ответил тот таким голосом, что Бирге больше не захотелось спрашивать.
На мосту Книппельсбру, который соединял город с портом, стояли пешие солдаты, опираясь на пики. Билль Гартвуд попробовал пошутить с одним, но солдат его обругал, и англичанин потерял охоту веселиться.
– Где они набрали столько войск? – спросил Убил друга у Сванте Багге – корабельного профоса. – Всей Дании разрешено иметь шесть тысяч солдат, а здесь не меньше тысячи!
Лейтенант Бремс, обгоняя матросов, услышал вопрос Убил друга и сердито ответил:
– Здесь нет солдат, это горожане. Они хотят, чтобы вы вели себя потише, вот и все. Как это ни грустно, а ничего не поделаешь. Веселья нынче не будет, так я предполагаю. И хорошо бы мне ошибиться!
Город точно вымер. Когда шведские моряки вошли в городские ворота, ни одно окно не светилось. Двери домов были заперты, на тавернах и трактирах висели замки, у закрытых лавок прохаживались караульщики с хрипящими псами на ремнях.
Старший артиллерист «Короны» премьер-лейтенант Пломгрэн спросил всадника, показавшегося ему офицером:
– Что все это значит? Почему столько войск? Разве мы не дружественные державы?
Всадник ответил:
– Проваливай, пока я не задавил тебя моим конем, грязный разбойник!
Пломгрэн схватился за шпагу. Тотчас же из железных ворот, которые до того казались запертыми, выехали еще всадники. Их кони храпели, сдерживаемые удилами, доспехи сверкали при свете катящейся в облаках луны. Пломгрэн со своими офицерами стоял посередине мостовой. Их было всего четверо против многочисленной датской стражи.
– Идите куда вы шли! – сказал всадник. – Идите и разговаривайте между собою. На площади Ратуши вас ждет выпивка и угощение. Идите! Что вам нужно от нас? Дружеской учтивости? Наша память не так коротка, как вам кажется. Мы все помним. И дети наши тоже будут все помнить! Идите, пока здесь не пролилась кровь!..
На площади Ратуши горели смоляные факелы и стояли огромные столы с жареным мясом, овощами в сале и белым хлебом. Сорокаведерные бочки с пивом и десятиведерные с вином были расставлены у фонтана. У дверей ратуши стояли караульщики с алебардами и пистолетами. А вокруг площади неподвижно застыло не менее сотни всадников, часть которых была ярко освещена луною, а часть скрыта в тени.
– Кто же нас будет угощать? – громко крикнул Билль Гартвуд. – Где хозяева пиршества?
– Угощайтесь сами! – звонко ответил всадник, лошадь которого била копытами у дома магистрата. – Угощайтесь сами, и пусть бог отпустит вам ваши грехи!
Офицеры, обидевшись, ушли на корабль. А матросы и солдаты принялись пить и есть. Водка была добрая и еда тоже хорошая – жирная и обильная. Офицеры на полпути раздумали обижаться и вернулись обратно. Еды и питья было вдосталь. Убил друга и Окке Заячий нос, упившись, полезли в бассейн под фонтан купаться. Бирге Кизиловая нога пошел к всадникам – отвести с ними душу.
– Кто ты такой? – спросил он у юноши, дремавшего в седле.
Юноша-датчанин поднял голову, зевнул, ответил спокойно:
– Я кузнец.
– Простой кузнец?
– Да, простой кузнец.
– И у тебя свой конь?
– Нет, это конь моего друга – ломового извозчика.
– А копье? Чье у тебя копье?
– Копье я выковал сам, своим молотом, на своей наковальне.
– Выпей со мной, парень! – попросил Бирге. – Хоть ты и датчанин, но я ничего не имею против тебя.
– Я не стану с тобой пить! – ответил юноша. – Когда придет время мне выпить, я найду друзей. Иди к своим и выпей с ними. Пожелайте друг другу благополучно унести головы оттуда, куда вы собрались!
– А куда мы собрались? – спросил пьяный Бирге.
– Уж это вы знаете!
Бирге ушел покачиваясь. Луна поднималась все выше и выше. Матросы ревели песню:

Вербовщики его облюбовали
И в королевский флот завербовали,
Вербовщики служить его берут,
И корабли на смерть его везут...

Песня гремела на площади Ратуши. Якоб прислушался – невеселая песня. Он шел переулком. Его никто ни разу не остановил благодаря тому, что был он в красном кафтане, не похожем на синие мундиры моряков и зеленые мундиры солдат. Всадники смотрели на него как на жителя Копенгагена. Один предупредил шутливо:
– Шел бы ты, братец, домой, а то еще попадешься в шведские лапы и стащат с тебя твой щегольской кафтан. А милая подождет до завтра...
Якоб ответил смехом.
На ратуше часы били одиннадцать, когда чугунным молотом он постучал в низкую дубовую дверь русского посольства. Ему отворили не сразу: в двери заскрипело окошечко, чьи-то глаза подозрительно осмотрели Якоба.
– Кого надо?
– Господина Измайлова.
– Господин посол не принимает в эти часы.
– Меня зовут Якоб из Стокгольма. Передайте господину послу, что его спрашивает Якоб из Стокгольма...
Страж ушел ненадолго. Потом низкая дверь отворилась. Слуга с шандалом в руке проводил Якоба в большую холодную залу. На столе горели свечи, проснувшаяся в клетке немецкая канарейка тихо чирикала. Якоб стоял неподвижно. Лицо его пылало, сердце часто билось.
Русский посол Андрей Петрович Измайлов вышел к нему скорым шагом, положил маленькую крепкую руку на плечо, заговорил радостно:
– Жив? Я рад, очень рад! Не чаял живым увидеть... Покажись, каков? Молод еще, думал – ты старше. Действовал разумно – не как юноша, как муж умудренный... Говорил о тебе в Москве государю. Велено сказать тебе спасибо за службу...
– Я не для того! – смущенно сказал Якоб.
– Ведаю, что не для того, однако царское доброе слово поможет в дальнейшем определить направление жизни. Садись!
Якоб сел. Измайлов позвонил в серебряный колокольчик, велел слуге подать ужин, зажечь еще свечей. Теперь Якоб увидел, что Измайлов немолод – более сорока лет, лицо открытое, смуглое, быстрый взгляд, черные стрелками усы над полногубым ртом.
– Что Хилков?
Слуга накрывал стол, внес вино, блюда с едой. Якоб рассказывал. Измайлов внимательно слушал, в глазах его светилось доброе участие. Иногда он сердито кряхтел, иногда ругался. Когда Якоб кончил свою невеселую повесть о Хилкове, Измайлов вздохнул:
– Ах ты, горе какое. Ну как ему помочь? Ведь молод он, совсем молод, а ты вот говоришь: сед стал! Надобно думать, думать, авось, что и придумаем. Далее рассказывай! Впрочем, погоди, вот что скажу: великую службу сослужил ты отечеству своему...
Якоб краснел, но смотрел на посла прямо, хоть и боялся, что слезы выступят на глаза.
– Великую службу. Грамот твоих тарабарских я сам получил более десятка, ключ у тебя к ним добрый, тем ключом грамоты открывал, пересылал на Москву – государю, через Польшу и иными путями. Твои грамоты, что шли от тебя из Стокгольма, все своего места достигли через город Улеаборг. Умирали наши пленные, но свое дело делали. В крови многие грамоты, но доставлены непременно. Слава, великая слава павшим!
Посол помолчал, задумавшись.
– В оковах, страшными муками мучимые, не забывали присягу, крестного целования, верные добрые люди. Имена знаешь ли?
– Нет! – сказал Якоб. – Ни единого имени не ведаю, кроме того, кому палач отрубил голову в замке Грипсхольм.
– Щербатый, слышал. Пытали его?
– Пытали тяжко.
– Тебя знал он – кто ты есть?
– Знал хорошо. Он был первым из русских пленных, которого я увидел. Я о нем рассказал господину Хилкову, которому уже тогда носил обеды из трактира. Господин Хилков подал нам многие нужные мысли – как что делать для большей пользы, и денег не пожалел, хоть не слишком богат. Ему же обязан я тем, что многое из давнопрошедших времен истории россиян узнал...
– Ты ведал, что рискуешь жизнью? – перебил Измайлов.
– Понимал.
– А России никогда и не видел?
– Не видел, господин. Однако многое о ней узнал от Андрея Яковлевича Хилкова и от Щербатого. Слова покойных моих родителей, сказанные мне в Колывани, хорошо помнил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89