«русский человек»...
Семисадов потянул из трубки, негромко выругался.
– Ты бы по порядку! – попросил Сильвестр Петрович.
Никифор стал говорить по порядку, от первого дня своего пленения: как продали его в Силистрию, как из Силистрии гнали с другими рабами до самого города Брюгге и как здесь, посулив добрую и вольную жизнь, взяли в моряки на аглицкий корабль большого плавания. Корабль был весь в решетках, в потайном трюме хранились цепи для людей, а для каких людей – то никому не было ведомо. Как оказалось потом, корабль этот принадлежал арматору, который ходил к берегам Гвинеи и в другие места, где жили негры. Этих негров нужно было покорять обманным образом или стрельбою, а затем на арканах приводить на корабль, где их заковывали в ошейники и грузили в трюмы, не имевшие ни одного окошка...
– Какие такие негры? – спросил Семисадов.
– Черноликие люди, – сказал Иевлев.
– Люди?
– За людей они вовсе не почитаются, – говорил Никифор, – и коли кто проведает, что такой полоняник занемог, то для всякого опасения его живого кидают в море акулам, дабы «товар весь не испортить» – как они шутят между собою. Бывало также, что купец живого товару покупал тех негритянских людей у ихнего негритянского царя за бусы, за зеркальца малые, за ножи, за топоры. Потом купец – по-ихнему арматор – привозил мучеников морем в иное место. И те, которые оставались живыми, в кандалах, скованные друг с другом, плетями гнались на торжище, на человеческий рынок. С кобелями злющими на цепи по торгу прогуливались ихние помещики, именуемые плантаторы, которые выбирали себе невольников, работных людей из негров. Те торжища мне вовеки не забыть. Которая женка негритянская в тягости – стоит дороже: как за полтора человека за нее платят. Калеки и убогие стоят дешевле, их плантаторы не покупают, их покупают лекаря, дабы вылечить и продать за хорошую цену.
– А ты чего ж там делал? – спросил Семисадов.
– Матросом был, говорю! – ответил Никифор.
Семисадов покачал головой с укоризною:
– Русский мужик, а сколь сраму на себя принял! – сказал он сурово. – Те негры, небось, на своем-то языке осудили: зачем к нам пришел...
– Неволею, а не сам! – крикнул Никифор. – Нас не спрашивали, чего коришь? Убег бы я, да разве оно легко деется?
Иевлев смотрел в окно, вспоминал, что сам слышал о работорговле в Лондоне, в Гааге, в Амстердаме, в Пилау от тамошних шхиперов и негоциантов: в портовых тавернах за джином и коньяком развязывались языки, мореходы хвастались своими похождениями, золотом, драгоценными камнями, нажитыми в дальних странствиях...
– Убежал потом? – спросил Семисадов.
– Трижды убегал, да не в добрый час, видать, за что наказан был со всей суровостью: в первый раз посадили в железную клетку, и ту клетку трижды с корабельной реи спускали на канате в море. Не чаял живым остаться. В другой раз присужден был аглицким арматором к килеванию. Перед вечерней зарею в гавани Дувр провели канат под килем нашего корабля с борта на другой борт. Сам арматор с трубкою в зубах вышел на ют – смотреть. На его глазах привязали меня цепью к канату. Семь аглицких матросов со смехом взяли сей канат, сбросили меня в море и зачали протаскивать йод килем. Как чего было – не помню. Сломали мне ногу, и лишился я сознания...
Убежать случилось мне лишь через полгода, другим летом. В гавани Ярмут продали меня немецкие матросы, связанного, в мешке, шведам. В Нордчепинге, в королевстве шведском, убежал я, чтобы идти лесами на Торнео, а оттудова на Ковду и Кереть. Но так не сделалось, а поймали меня воинские люди и погнали рабом на Большую Медную гору, что в стране Делакрии, на рудники, под землею копать медную руду. Оттуда закованными послали нас в Даннамуру – на железные рудники. На пропитание отвар давали ячменный да лепешку ячменную же – на один укус. Били железными палками в палец толщиной, там и остался беззубым. Повстречался я тут с русскими, с полоняниками, и нашел себе дружка – Саньку, курский он, стрелецкого полка солдат. С ним крест целовали, что уйдем, жить так не станем. С ним и на галеры попали...
– Тут ты и услышал про Архангельск?
– Про Архангельск я, господин, услышал ранее, в городе Гефле, где оснащался большой фрегат. Тот фрегат, сказывали галерные рабы, назначен для большого флоту, что пойдет Архангельск воевать. И тогда попросились мы с Санькой на фрегат, надеясь с него выброситься, но нас не взяли, а лишь выпороли кнутами до бесчувствия. Однако господь смилостивился, и галера наша пошла в гавань Улеаборг – отвозила туда некую персону. В гавани сделался на галере нашей пожар и большое смертоубийство, многих наших побили, и Саньку моего тоже – умер он в лесу, в каменном логу, день спустя. Умирая, дал мне грамоту, чтобы донес, коли доживу. Об тех грамотах и ранее я слыхивал, колодники-каторжане их пуще глаз берегли, да мне видеть не доводилось, что за грамоты. Однако знаю верно, что те грамоты пишут наши русские люди, злою судьбою попавшие в королевство шведское. Тебе еще скажу: колыванец некий много доброго делает, русской матерью рожден, хоть Руси будто бы и не видывал. Слышно про него, что служит трактирным слугою и смел безмерно. Ты об нем не слыхивал?
Сильвестр Петрович ничего не ответил.
– Молчишь? Ну, оно, может, и верно, что молчишь...
– Похоронил Саньку? – спросил Иевлев.
– Похоронил, господин, в логу, камнями заложил тело новопреставленного раба божия и пошел странником до самого до Сумского острова. Монаху Соловецкой обители открылся – откудова иду и что грамоту имею тайную. Игумен меня благословил со всем поспешанием идти к Архангельску. Дали мне карбас монастырский и сюда привезли...
Никифор замолчал. Семисадов встал со своего поленца, спросил, думая о другом:
– Чего же с воском будем делать, Сильвестр Петрович?
Капитан-командор тряхнул головой, отгоняя невеселые мысли, тоже поднялся. Вышли из избы вместе. Сидя на крыльце, инженер Резен полдничал.
– Шел бы к Маше! – сказал Иевлев. – Она накормит. Какая еда – сухоядение...
Резен усмехнулся, сказал, что и так хорошо.
– Пушки-то с Москвы пришли?
– Фузеи пригнаны да мушкеты, гранат две подводы добрых. Пушек еще мало.
– Фузеи хороши ли?
Резен ответил, что хороши – на удивление. Раньше таких не делывали. И мушкеты славные, легкие, прикладистые, не хуже люттихских.
Семисадов покуривал в стороне. Иевлев негромко спросил Резена:
– Что венецианец?
– А все то же! – ответил Резен. – С утра закричал мне, что непременно надо быть ему в городе...
Несмотря на то, что они говорили по-немецки, Сильвестр Петрович еще понизил голос:
– Не пускай, пусть хоть как шумит...
– Не пускаю! Только так долго продолжаться не может. Раз не пустил, еще не пустил, потом тоже не пущу...
– Ко мне вели идти, ежели крик поднимет... Пошли, боцман!
Семисадов улыбнулся – один опирается на палку, другой на деревянной ноге...
– Чего больно весел? – спросил Сильвестр Петрович.
– Посмотрел на вас да на себя. Вот и вы с палкой...
– Ништо! – сказал Сильвестр Петрович. – Шведа одолеем, тогда и палку брошу...
На крепостных стенах скрипели немазаные блоки, пушкари цепями втаскивали наверх коробы с ядрами для пушек, чугуны с пороховыми зарядами, лафеты. Стрельцы меняли караулы на угловых крепостных башнях, по двору грохотали телеги с камнем, с бревнами, с досками. Бородатые каменщики из Соли-Вычегодской, плотники и столяры из Мезени, кузнецы из Вятки, землекопы из Устюга, Тотьмы, из деревень и погостов, рыбаки и промышленники-зверовщики били сваи, выводили бойницы, ставили надолбы, мазали печи под крепостными стенами, чтобы на тех печах варить смолу, жечь ею неприятеля. Мастеровые люди из Архангельска здесь же, в крепостном дворе, чинили и ковали наново крюки для абордажного бою, копья, шестоперы, точили матросские ножи, сабли, палаши. Из Пушечного двора на лодьях и карбасах без конца везли все, что там было: старое и новое, ломаное и целое. Все приводили в порядок, – сгодится в грядущем сражении...
В известковой пыли, в скрежете пил, в грохоте, здесь же, под крепостными стенами, поблизости от своих мужиков, женки укачивали ребятишек, кормили их похлебкой, сваренной на тех же кострах, на которых мастеровые лили свинец и олово, пели младенцам невеселые песни:

Бай-бай, да еще бог дай,
Дай поскорее, чтоб жить веселее,
Бай да люли, хоть сегодня помри,
Завтра похороны...
Хоть какой недосуг,
На погост понесут;
Матери опроска,
И тебе упокой,
Ножечкам тепло,
И головочке добро.

Семисадов покачал головою, прикрикнул:
– Чего поешь, дурья голова!
– А ты меня не учи! – злобно ответила женка.
Семисадов сказал Иевлеву негромко:
– Намучился народишко, Сильвестр Петрович. Покормить бы получше, что ли?
– А где взять харчей-то? – спросил Иевлев. – В море рыбари не ходят, народ весь на работы согнан, во всей округе не пахано, не сеяно...
– Помирают много, – опять сказал Семисадов. – Лихорадка бьет, цынга тож. Кто занемог – на корье не больно поправится...
Сильвестр Петрович сжал зубы, шел, не оглядываясь на Семисадова. У амбара с воинскими припасами сказал:
– Зайдешь ко мне в избу попозже, я денег дам, в Архангельске на торжище купишь требухи. Посвежее ищи. Щей наварят трудникам...
Семисадов угрюмо ответил:
– Разве сим поможешь, Сильвестр Петрович? Ну день, ну два, а далее что? Опять голодуха? Вор на воре сидит, вором подпирается...
– Вешать будем! – сказал Иевлев. – Головы ворам рубить. Нам нынче не до шуток! Ежели человек такой нашелся, что работных людей обворовывает, петлю ему на шею, и весь сказ...
Он вынул из кармана большой ключ, велел караульщику отойти, отворил тяжелую дверь. Семисадов свистнул в два пальца, по свистку прибежал амбарный приказчик. Стали мерять оставшийся воск. Покуда меряли, Семисадов сказал:
– Всякого-то не вздернешь на сук, Сильвестр Петрович. Который поплоше да грошами ворует – того вздернуть дело нехитрое. А вот который на каменные палаты золотом гребет – как его ухватить? Скользкий, небось...
– Ты про что? – спросил Иевлев.
– Сами знаете...
– Больно разговорчив стал, боцман! – сказал Сильвестр Петрович. – Язык долог...
– Народ говорит, не я один! – усмехнулся Семисадов.
– Хватит! – приказал Иевлев.
Семисадов замолчал. Лицо его стало замкнутым. Когда Иевлев ушел из амбара и шаги его затихли вдалеке, приказчик сказал шепотом:
– Как бы воеводу нашего, прости господи, не зашибли ненароком. Лютует народишко повсюду...

3. ЕЩЕ ШПИОН!

Крепостные караулы стояли вверх и вниз по Двине на протяжении всего острова Лапоминского, на котором строилась цитадель. В тылу крепости, там, где раскинулись топкие болота, в гнилых низинах, Иевлев распорядился выстроить две караульные вышки. Там круглосуточно дежурили солдаты, с которыми проходил учение Афанасий Петрович Крыков. Он же ведал всей охраной постройки цитадели и на Лапоминском острове и на Двине, где наряжен был постоянный караул из матросов, имевших четыре удобные для такого дела ходкие лодьи. Чужих к крепости не подпускали никого. Ежели кто шел на веслах водою, приказывали поднять весла, если парусом – издали давали предупредительный выстрел – стой! На крепостных карбасах, что возили из города кирпич, бутовый и тесаный камень, железо, известь, глину, гвозди, боевые припасы, были малые опознавательные прапорцы, но и прапорцам не слишком верили, опрашивали кормщиков поименно, обыскивали груз, отбирали бирку. Только тогда судно допускалось к берегу. Здесь тоже стояли матросы-караульщики в вязаных шапках, при палашах, строгие и неразговорчивые.
Карбас воеводы подошел к Лапоминскому острову незадолго до вечера, когда барабаны в крепости уже пробили смену работным людишкам. Издали лекарь Лофтус ничего особого не приметил: цитадель большая, с выносными бастионами, с боевыми башнями, на одной из которых уже развевался, щелкая на ветру, морской флаг. Далее за березками виднелся подъемный мост, по которому сновали плотники с топорами и откуда доносились удары молотов – кузнецы натягивали железные цепи. Более ничего Лофтус увидеть не успел, потому что матрос-караульщик без всякой вежливости взял его грубыми пальцами за нос и повернул ему голову в другую сторону.
– Туды гляди, – велел он со смешком. – А на крепость глядеть нечего – оскоромишься!
Лофтус топнул ногой, закричал, матрос спокойно пригрозился:
– Лаяться будешь, неучтивец? В трюм посажу, там прохладнее...
Лекарь замолчал. Над Двиною пищали комары, больно кусались. Карбас медленно покачивался на воде, с цитадели донесся звук трубы, потом опять все затихло.
– Долго вы меня будете тут держать? – спросил лекарь.
– А разве дело твое спешное? – участливо спросил матрос.
Лофтус воодушевленно объяснил, что дело крайне спешное, на цитадели много недужных, надо их по-христиански пожалеть, облегчить им страдания. Кроме того, есть на цитадели человек именем Никифор – великий страдалец. Князь-воевода велел помочь...
– Жалеете вы нашего брата, как же! – сказал матрос. – От вас дождешь...
Кругом засмеялись недобрым смехом. Лофтус прижал руки к груди, сказал текст из священного писания – о добре.
– Заткнул бы глотку! – посоветовал ему кто-то грубым голосом.
Лекарь обиженно замолчал, щелкая комаров на шее и на щеках. Всю ночь провел он под арестом в деревянном балагане, построенном над самой Двиной. Хотелось пить, но водой из ушата, стоящего на лавке, лекарь брезговал. Хлеба, что ему принесли, он тоже есть не стал. Другие, что были задержаны караульщиками, поели хлебушка, попили водицы и полегли спать. Лекарь же не спал, шепча под нос оскорбления, которые скажет он наглому капитан-командору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89