Иевлев его окликнул:
– Афанасий Петрович!
Бывший поручик остановился, в лице его, всегда твердом и спокойном, что-то дрогнуло: окликнули его не капралом, а по имени-отчеству. Иевлев пошел к нему навстречу, сказал, сдерживая волнение:
– Афанасий Петрович, ты жди. Беде твоей вечно так не быть. Нынче дело не стронется, завтра тоже, а с течением времени авось и полегчает. Ты служи, Афанасий Петрович.
– Я и то служу! – просто ответил Крыков. – Да ведь...
Он махнул рукой с отчаянием.
– Нынче так, а время пройдет – сожрут живьем, Сильвестр Петрович. Майор Джеймс только воеводу да тебя и опасается...
Опять грохнула пушка, третий выстрел означал: кораблям с якорей сниматься, идти в море, попутного ветра вам, корабельщики, доброго пути.
– Прощай, Афанасий Петрович! – сказал Иевлев. – Коли что – наведайся...
Крыков поклонился, пошел к воротам.
Иевлев вернулся в дом. Воевода Апраксин уже сидел за корабельными чертежами, курил трубку, считал грифелем на доске. Увидев Сильвестра Петровича, сказал:
– Ну, корабельщик, подсаживайся поближе. Давай учиться, покуда время есть. Потом не поспеем, я чай...

2. ОСЕННЕЙ НОЧЬЮ

Вечером, когда Иевлев вернулся с Пушечного двора, у воеводы был Осип Баженин. Федор Матвеевич подписывал бумаги, Баженин посыпал подписи песочком.
– Ну, что у них на Пушечном? – не поворачивая головы, спросил Апраксин.
– Одно название – Пушечный! – сказал Иевлев.
Баженин протянул за бумагами руку – толстые пальцы в перстнях и кольцах дрожали.
– Ого! – усмехнулся Федор Матвеевич. – Видать, слезное было прощание с государем в Холмогорах?
И с хрустом надкусил сочное яблоко.
Глазки Баженина злобно блеснули из-под опухших век: молод воевода, а как разговаривает! Ничего, еще прижмем, запищишь у нас, возрыдаешь слезно, Федор Матвеевич! Не таким хребты ломали!
Но ничего не сказал, поклонился, вздохнул, словно каясь.
– Так вот и начинай! – сказал Апраксин. – Медлить не для чего! Пусть народишко лес возит, пилит, обтесывает. Верфи еще толком не достроены, порядку нигде нет. Государева воля, сам ведаешь, Петр Алексеевич шутить не любит. Не нынче-завтра мы с Сильвестром Петровичем сами приедем смотреть, как делаешь. Увидим – худо, не пожалеем. Да ты садись, что стоишь, в ногах правды нет. Винца налить?
Баженин сел, стул заморской работы на львиных лапах затрещал под его дородным телом. Прикинувшись добродушным, почтительным, даже робким, сказал, что не смеет, а то бы попросил водочки – опохмелиться. Федор Матвеевич смотрел на него прищурившись, холодно, недоверчиво, постукивая пальцами по столешнице.
Осип Андреевич опрокинул в заросшую пасть стаканчик, захрупал огурцом, толстыми пальцами захватил щепоть квашеной капусты, заговорил робко:
– И правда твоя, Федор Матвеевич, пора работать, правда! Пора и лес возить, и кокоры готовить, и пилить, и обтесывать. Да где народишко, господин добрый? Чем его приманить? Вели, научи, прикажи! Разве людишек от своих дел на государеву верфь приманишь? Одним зверовать надобно, зверя промышлять, другие рыбу солят, третьи по ремеслу трудятся – кто калашник, кто медник, кто бочар. Иные здешние жители землишку сохой ковыряют – авось не хлебцем, так капустой обернется, – все не с пустым брюхом сидеть...
Еще взял щепоть капусты, горестно покачал головой:
– Матросы, что на корабли царевы набраны, и те не с охотой сидят, хоть цепью приковывай...
Федор Матвеевич поднял бокал, повертел перед свечой, полюбовался цветом вина. Осип Андреевич все жаловался. Не то что со здешней верфи, – с Вавчуги лесной все побежали. Попа звал – увещевать народишко, такое срамословие поднялось, что поп ряску закатал – и в чащу лесную. Едва водицей потом отпоили. Разве с ними сладишь?
– Жрать не даешь, вот и бегут от тебя! – жестко сказал Апраксин.
Баженин засмеялся, повертел толстой шеей, сказал масляным голосом:
– Ох, грешишь, Федор Матвеевич, грешишь, голубь! Жрать не даю! Да разве их, чертей, прокормишь? Да и одни ли они на нашей купецкой шее сидят? Всем дай, всех поприветь, всех одари, обо всех помни. Воевода на кормление посажен к нам. Кто к нему первый с подарками идет? Баженин Осип Андреевич...
Апраксин вспыхнул, отставил бокал, сказал гневно:
– Ты ври, да не завирайся, борода, не то...
Баженин замахал короткими руками.
– Христос с тобой, Федор Матвеевич! Да разве ж мы не понимаем! Чай тоже люди, христиане, потому тебе и говорю, что знаю, что ты за человек. Ты человек такой, да господи, да мы...
Но глазенки из-под бровей смотрели нагло, злобно.
– Кормовые надобно давать сполна, – вмешался Иевлев. – Дом построить при верфи, дабы жили работники-трудники. Земля здешняя родит худо, пора нынче осенняя – до промысла зверового далеко, рыбачить не время. Давать добром кормовые да жалованье царево – людишки архангелогородские с охотой пойдут корабли строить...
Баженин тихо засмеялся, притворяясь глухим, ладонью отвернул мясистое ухо:
– Ась? С охотой, говоришь? Ох, господин, господин, свет мой, Сильвестр Петрович, прости меня, мужика, на простоте, молод ты еще, молод-молодешенек, разве эдак можно?
Иевлев пожал плечами, замолчал, не понимая, чего хочет Баженин. Апраксин серебряными щипчиками снял нагар со свечи, не глядя на Сильвестра Петровича, спросил:
– Как же быть?
Осип Андреевич развел руками. Апраксин поднялся, несколько раз прошелся по столовой палате. Баженин, весь вытянувшись вперед, сверля зрачками воеводу, ждал решительного слова.
– Недоимщиков много ли по городу да по округе? – вдруг спросил Федор Матвеевич.
Баженин ответил быстро, словно был готов к вопросу Апраксина:
– Почитай что все. И рыбари, и смолокуры, что смолу топят, и соленщики, что соль сушат, и зверовщики, что зверя морского промышляют, – все в недоимках, ни единого чистого не вижу двинянина, кроме богатеев.
Федор Матвеевич перебил:
– Недоимщиков имать и – на верфь. За самоединами в тундру пошлем рейтар, всех возьмем подчистую. По острогам дальним, по становищам рыбацким многие люди вольно живут, – всех погоним на верфи. Зверевщиков, посадских, медников, Калашников, дрягилей, распопа бродячего, богомольца, что на Соловецкие острова собрался, – всех возьмем, все будут государев флот строить...
Баженин поднялся, низко поклонился. Движения его стали суетливыми, он заговорил быстро, побожился, закрестился перед иконами, пятясь пошел к дверям. Но Федор Матвеевич не дал ему уйти, поманил к себе. Баженин, моргая, посапывая, подошел. Апраксин сказал ему негромко, с угрозой в голосе:
– Кормовых шесть алтын. Коли украдешь, что на трудника дадено, пощады себе не жди. Я ведаю, с тебя многие тянут, посула просят, – так ты мздоимца шли ко мне. Справлюсь. Коли лес на корабли будешь ставить сырой – сгною в подвале монастырском, никто и не узнает, где помер Осип Баженин.
Осип Андреевич поднял руку для крестного знамения, Апраксин топнул ногой, крикнул:
– Не кощунствуй! Ты не богу молишься – ефимкам; волк ты, тать, един бог у тебя – мошна. Сиди и молчи. Я за Снивиным послал, надо дело спехом делать.
Баженин опять сел на стул, кривляясь спросил:
– Коли я так уж плох, зачем меня держишь, Федор Матвеевич? Строил бы сам корабли!
Апраксин не ответил, все ходил из угла в угол. Сильвестр Петрович тоже молчал, думал свои невеселые думы: погонят народишко неволею, забренчат люди цепями, как с такими корабельщиками корабли строить?
Снивин вошел боком, поклонился, движением плеча сбросил с себя широкий, намокший под дождем плащ, поддернул усы в разные стороны. Набивая толстым пальцем трубку, заговорил, словно заскрипел железом:
– Я имел честь несколько подумать над тем, что вы, сэр, мне предложили. Я имею план действий. Большое подворье будет заменять долговую тюрьму. Мы сделаем алярм, и все, кто не имеет полную уплату...
– Вздор! – сказал Апраксин. – Какая там долговая тюрьма! Затянется больно. Вы сделаете алярм и у всех посадских будете спрашивать бирку...
Он порылся в кармане, вытащил обрывок кожи с тавром, бросил на стол.
– Сия бирка означает, что подати все уплачены. Ежели такой бирки нет, имать и – на верфь. Делать спехом, ночью, по барабанному бою и трубной тревоге. Делать в великой тайности. Прежде, чем начнете объезд с рейтарами, на верфях на обеих – и на Соломбале и на Вавчуге – надобно какие ни есть дома выстроить для работных людишек, для трударей. Нынче осень, скоро стужа наступит...
Снивин, слушая, вытащил из-за обшлага карту, ловко развернул ее и, тыча трубкой, перебил:
– Так, сэр, так, я вас понимаю. Прошу смотреть сюда. Здесь – Курья, Соломбала; деревни – Якокурская, Ижемская, Прилуцкая. И далее – Кехта, Ненокса. Сюда смотреть – Солза, Холмогоры; посад Курцево, Глинка, Верхняя половина, Ивановский конец. Много людей, много мужиков, – бирки не имеет никто...
Он вопросительно взглянул на Апраксина, тот кивнул. Полковник сделал на карте магическое кольцо, захохотал, прихлопнул по столу ладонью:
– Как в мышеловке. Никто не уйдет! Двести мужиков, триста, четыреста. Будут работать! Будут очень старательно, очень почтительно, и днем и ночью работать. Вы будете довольны, господин Баженин будет доволен, государь будет доволен!
Когда Баженин и Снивин ушли, Сильвестр Петрович с горечью в голосе сказал:
– Как погляжу я, Федор Матвеевич, то иноземец на сии дела дивно хорош. Кому русского мужика за хрип брать, как не заморскому жителю. И только лишь потому, что жалости иноземец к нашему народу не имеет нисколько. Да и зачем жалеть? Для какого такого прибытку?
Апраксин молчал, поигрывал медным большим циркулем.
– Страшно мне, Федор, – тихо сказал Иевлев. – Так-то страшно, словами и не выговорить!
– Чего ж тебе страшно, Сильвестр Петрович?
– А того страшно, господин воевода, что больно нешуточное дело затеяно. И чую – не един, не два, не три человека помрут злою смертью на наших верфях. Чей грех-то будет?
– Ей, милый, – жестко усмехнулся Апраксин. – Греха бояться – детей не рожать, одначе – рожаем. Ну, помрут, а как до сих пор жили, то не грех нам был? И в старопрежние годы мало ли лютой смертью народ помирал? Мало ли видел ты побитых, пораненных, опившихся водкой в царевых кабаках, юродивых от доброго житья, потоптанных конями, порубленных татарскими саблями, угнанных ливонцами, свейскими, скончавшими житие свое многострадальное в дальних злых землях? О том думаем ли мы, Сильвестр?
Взор его блеснул сурово и решительно, он подошел к Иевлеву, спросил:
– Что человеку есть Русь?
Сильвестр Петрович смолчал, глядя на Апраксина.
– Добрая матушка – вот что должна быть она русскому человеку, – произнес Федор Матвеевич. – За нее и костьми должно нам полечь, коли ворог ворвется. За нее, Сильвестр, за матушку Русь, которая холила нас и берегла, лелеяла и жалела, учила и баловала, над зыбкою песенки пела и сказки сказывала, коя любовалась на детушку, как он первый раз в седло вскочил, коя с ласкою его уговаривала, ежели несправедлив и неправеден, нехорош он был, коя и больно его учила плеткою за неправедное дело. Все она – родная, она и поучит, она и пожалеет, матушка Русь. Так, Сильвестр? Верно говорю? Отвечай...
– Так-то так, Федор Матвеевич, да ведь не столь сладко оно на деле делается...
– Погоди, слушай, Сильвестр, что я в эти времена передумал ночами здесь, в городе Архангельском: есть у нас люди, а флота корабельного истинного нет. Есть у нас воины, а армии настоящей, сильной нет. Есть у нас головы умные, а школ, академий – нет! Иноземец превеликую власть над нами забрал, отчим нами помыкает, из доброй матушки грозит нам отечество мачехой сделать. Из всей Руси иноземец только и нашел свету, что на Кукуе. На хлебе нашем взошедши, нас же в книгах своих варварами бесчестит и бесстыдно пишет, будто нас открыл, на карту нанес и своим поучением нас поучил. Не то страшно, Сильвестр, чего ждем, а то страшно, как жили по сии времена. Открытыми глазами надобно вперед смотреть, знать, на что идем. Помнишь ли, как давеча капитан Флам про татарина сказывал? Не нас то порочит и бесчестит, но матушку нашу – Русь. И потому нестерпимо слушать нам то бесчестье. Многотрудно нам будет, Сильвестр. Многое переступим. Коли доживем, то нынешнее строение корабельное еще добром помянем, шуточкой покажется, ибо оно – только начало, как забавы на Переяславле-Залесском. А страшны казались в те времена забавы-то эти – со смертьми! Нет нам обратного пути, Сильвестр Петрович, и нечего нам, друг мой, ныне о грехах помышлять. Будем стараться с тобою делать по чести, о прибытках своих радеть не станем. Что же еще? Что не по-доброму трудников гоним на верфи? Научи, как иначе сделать, я сделаю...
Сильвестр Петрович молчал. Взгляд его был невесел.
– Вишь, молчишь! – сказал Апраксин. – То-то, брат, что и говорить тебе на мои слова вовсе нечего...
И, потрепав Иевлева по плечу, добавил:
– То ли еще будет! То ли еще увидим!
– Того и боюсь! – угрюмо ответил Сильвестр Петрович. – Боюсь, Федор, что такое увидим... такое... что лучше бы и не видеть вовсе...
Апраксин согласился:
– Оно так. Крутенек у нас путь, то верно – крутенек...

3. ЭКСПЕДИЦИЯ В ТУНДРУ

Чтобы не отяжелять рейтар, майор Джеймс велел брать немного харчей – соль, сухари, по куску вяленого мяса. Но пороху и пуль брали побольше. Для самого майора, под его рухлядь, были оседланы две лошади: майор имел с собой добрую палатку, складной стул, миску, чтобы умываться, тарелки, кружки, большую флягу водки. По совету полковника Снивина, русских с собой не брали никого.
– Через них самоедины узнают, для чего вы посетили тундру. Самоедины все перескажут друг другу, и вы не привезете ни одного дикаря.
– Но вначале нам понадобится русский, –
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89