Начав сами торговать, побудим и купечество наше к сему зело полезному занятию.
Капитан Флам вынул чубук изо рта, кивнул:
– Так, государь!
И тотчас же опять засопел чубуком.
На крыше вновь послышался сиплый голос:
– Авдейко, я топора дождусь, али околевать мне тут?
Другой голос снизу ответил:
– На перевозе Авдей, уключину чинит...
Царь вынул из кармана сложенный листок бумаги, разгладил его, почиркал пером, заговорил веселым голосом:
– На вырученные деньги привезешь что написано в сей бумаге. Мы тут давеча с Иевлевым да с Апраксиным писали, может дорого будет, так для всякого опасения дадим тебе казны. Ефимками, капитан, не швыряйся, побереги деньгу-то. Шпыни тамошние, небось, втридорога драть будут, так ты и поторгуйся – не зазорно! Сядь сюда, пиши...
Капитан Флам сел, Петр отодрал ему лоскуток от листа, стал диктовать:
– Пиши: гарус на флаги корабельные.
– Сколько?
– По деньгам, брат, по деньгам. Дешев будет – поболее, дорог – поменее. Далее... фонарь купишь к пороховому погребу.
– Сколько?
– А один, капитан, покуда. Может, он никуда и не годится, фонарь заморский. Посмотрим, в другой раз за море побежишь, коли вещь добрая, еще купишь. Далее пиши, капитан: часы песочные, корабельные. Штурманский сундук купи, самый наилучший, со всем инструментом навигаторским...
– Очень дорого! – предупредил капитан Флам.
– Один и купишь, коли дорог! – велел Петр. – Да и поторгуйся, сразу не бери.
Капитан Флам отрицательно покачал головой.
– Ты что? – спросил царь.
Флам вынул изо рта чубук, положил перо, отодвинул от себя клочок бумаги, на котором писал. Петр смотрел на него молча, ждал, что скажет.
– Государь, – негромко заговорил Флам, – государь, очень трудно делать, как ты приказываешь. Невозможно, государь. Нельзя покупать для тебя дешево. Они будут смеяться. Они смеялись, когда мы строили для тебя корабль в Голландии, они говорили: русский царь не заплатит, он царь бедный, подати задолжал татарскому хану...
У Петра дернуло щеку, он схватил медный шандал, поднялся во весь рост. Александр Данилович повис на его плече, Апраксин отобрал шандал, поставил на стол. Петр сел, обильный пот выступил на его лице. У Апраксина дрожали губы, Меншиков все гладил Петра по плечу, шептал:
– Ничего, Петр Алексеевич, погоди, Петр Алексеевич, вот водицы студеной испей...
Было очень тихо, только вода все капала да капала с потолка на стол. Капитан Флам сидел спокойно, точно ничего и не случилось.
– Вишь, Федор, как говорят! – сказал Петр тихим голосом Апраксину. – Флам не врет, Флам мужик верный...
Крепко потер лицо обеими ладонями, кивнул капитану, чтобы тот писал дальше:
– Штурманский сундук самый добрый...
Флам снова взял перо, Петр приказал твердым голосом:
– Три сундука. Денег не жалей. Говори – покупаешь для русских кораблей. Спросят, где те корабли, отвечай с усмешкой: увидите! Александр Данилыч, взбуди Виниуса, вели писать указ моим именем, пусть мешок ефимков везет капитан Флам. Еще пиши, капитан: меди в листах купишь, бакаут, серу горючую...
Пришел заспанный Виниус, Петр приказал Апраксину диктовать указ о деньгах. На крыше затюкал топор, – наконец принялись чинить. Петр Алексеевич подвинул к себе корабельные чертежи, вновь стал разбираться с Иевлевым, каковы будут корабли. Меншиков с кружкой сбитня притулился рядом, советовал, спорил, Сильвестр Петрович тоже вдруг разгорячился. Петр обнял их обоих за плечи, сказал шепотом:
– Не быть нам без моря, нет, не быть, братцы...
Иевлев и Меншиков смолкли, повернулись к царю. Он все говорил ровным шепотом, горячо, убежденно, страстно:
– Не быть нам без Черного, без Азовского. Не быть, не дышать, нет. То верно. Голландцы, купечество ихнее, говорят – давеча Флам поведал, – без Балтики-де вдесятеро хуже московитам, нежели бы с гаванями там. Наше, все наше, – Орешек, Иван-город, Копорье... Царь Иоанн, Иван Васильевич Грозный об том...
– Шведа воевать? – нагнувшись к царю, схватив его за руку, спросил Меншиков. – Петр Алексеевич, государь, помилуй, под шведом ныне сколь народищу, где нам с сиротством с нашим...
Петр хлопнул ладонью по столу, спросил:
– Ополоумел? Кто об войне и говорит?
С горечью усмехнулся, твердым ногтем провел по чертежу корабля, приказал Иевлеву строго:
– Сии роскошества, Сильвестр, гирлянды да цветы цветущие, убери для бога! Богаты больно, думаешь? А нынче слышал, как мужик почитай весь вечер топора искал – царю крышу на дворце починить. Царю-ю, не кому-либо! Не дам черного дерева на отделку, его из-за моря везти, а почем негоцианты сдерут, ведаешь ли?
– Ведаю, государь!
– То-то!
Попозже со струга во дворец пришли желтый от болезни Гордон и Лефорт. Женевец велел затопить печку, подавать ужинать. Крышу наконец починили, в столовой палате стало теплее. Ровно, глухо лил дождь над Двиною, над уснувшим Архангельском, над Мосеевым островом, над царевыми стругами, лодьями, дощаниками, карбасами, готовыми к дальнему пути на Вологду и к Москве...
За ужином Патрик Гордон спросил у царя, как будет с сигналами, когда караван отвалит от города. Петр ответил с усмешкой:
– Полно, господин генерал! Али не наигрались? Какие там сигналы! Еще Переяславль вспомни да ботик на Яузе. Было и миновало...
Он с молчаливой усмешкой оглядел лица свитских, сидевших за столом, задумчиво добавил:
– Было да миновало. Строили город Прессбург, на Переяславле корабли сваливали, сколь вздору было, сколь ребячества. Нынче же государственный консилиум, господа совет!
Засмеялся и поднял кружку за корабельное строение на Белом море, за корабельщиков Апраксина с Иевлевым, за добрые успехи на новых верфях. Всю эту ночь он был задумчив, пил мало, часто разжигал свою трубку и, казалось, вслушивался в однообразный шум осеннего дождя. Апраксина и Сильвестра Петровича на прощание обнял, поцеловал трижды, велел строго:
– Пишите, братцы по самомалейшим нуждам. Как Флам с кораблем уйдет – отпишите, как строение корабельное двинется – пишите.
На рассвете на Мосеевом острове, на Соломбале, в Архангельске и на царских морских кораблях загремели пушки, отдавая салют уходящему вверх по Двине цареву каравану. Дождь лил сплошной пеленою, как из ведра. В царской поварне заливали печи, иноземные рейтары ломали, навалившись плечами на дверь, боковушку, в которой остались меда и водки. Пристав нагайкой стегал юродивого, певчие под навесом отжимали мокрые ризы.
Царев струг делался все меньше и меньше, весь караван заволокло дождем. У Двины крепко пахло дымом, грибами, Апраксин повернулся к Иевлеву, сказал усталым голосом:
– Ну, Сильвестр, отгостевались. Наплавались, погуляли, вина попили, побеседовали. Теперь отоспаться, да и за работу.
И крикнул гребцам:
– Гей, люди! На весла!
Пока переплывали Двину, Апраксин клевал носом; дома, вздрагивая от сырости и бессонных ночей, сбросил мокрую одежду, натер тело душистым брабантским уксусом, накинул легкую пушистую шубейку и, с наслаждением потянувшись, посоветовал:
– Ложись живее, Сильвестр! На тебе вовсе лица нет! Ложись, голубчик, помни, что недавно едва не отдал богу душу...
Слуга принес Сильвестру Петровичу чистое белье, пахнущее лавандой, поверх мехов на широкой постели ловкими руками расстелил белоснежную простыню, быстро рассовал серебряные грелки с кипятком. Иевлев, раздеваясь, спросил:
– Не слышал, что давеча государь сказывал про моря – Черное да Азовское?
Федор Матвеевич приподнялся на локте:
– Не слышал.
Иевлев рассказал, Апраксин выслушал молча, потом лег навзничь. Сильвестр Петрович, переодевшись во все сухое, закинул руки за голову, потянулся всем телом, вдохнул запах лаванды, подумал – и впрямь хорошо!
И тотчас же корабль, на котором он шел по черным волнам Черного моря, мотнуло, положило на бок, понесло, да так, что лишь вечером понял Иевлев – то был не корабль, а добрый, здоровый молодецкий сон...


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ


Вволю корушки без хлебушка погложено,
Босиком снегу потоптано,
Спинушку кнутом попобито...

Песня


Нас поборами царь
Иссушил, как сухарь.

Рылеев

1. ПОПУТНОГО ВЕТРА ВАМ, КОРАБЕЛЬЩИКИ!

На рассвете в дом воеводы с приличными подношениями, шумные, веселые, добродушные с виду, пришли иноземцы – шхиперы, конвои, негоцианты – прощаться. Слуга воеводы, как принято по обычаю, обносил гостей питиями и закусками, мореходы-иностранцы дымили трубками, чокались, хлопали молчаливого Апраксина по плечу, солоно шутили, грозились в будущем году, как откроется навигация, прийти многими кораблями с обильными товарами. Федор Матвеевич кивал, улыбался, но глаза у него были холодные.
Сильвестр Петрович, стоя, при свете свечей – в столовой палате было еще темно – читал документы – пассы корабельщиков, ставил печать, расписывался в том, что корабль шхипера имя рек может свободно уходить своим путем. Пассов было много, Иевлев подписал пасс Голголсена, Кооста, Данберга; пасс же шхипера Уркварта отложил в сторону.
– О! – воскликнул Уркварт. – Что-нибудь не в порядке?
Апраксин подошел ближе к Иевлеву, взял из его рук пасс, протянул Уркварту.
– Это значит?.. – шевельнул бровками шхипер.
– Значит, что более мы вас сюда не зовем.
Иноземцы перестали шутить, в столовой палате наступила тишина.
– Я буду иметь честь жаловаться его миропомазанному величеству государю! – воскликнул Уркварт. – Даю вам слово, господин воевода, сей поступок не послужит к вашей пользе.
– Оно мне виднее!
– Вы ответите за вашу дерзость!
– Кому? Не тому ли потентату, коего службу вы, сударь, исправно служите на русской земле?
Уркварт сделал вид, что не понял, возмутился, пожал плечами.
– При желании шхипер может догнать его миропомазанное величество! – сказал Данберг. – Мы не потерпим более издевательств над нами. Да, да, почтеннейший Уркварт, в дорогу! Мы все отложим отплытие, а вы будете иметь аудиенцию у русского царя, и многие за это поплатятся...
– Шхипер Уркварт может отправиться на свой корабль! – спокойно произнес Апраксин. – У него нет пасса ни для чего более. Что же касается других честных шхиперов и негоциантов, то я бы не советовал им заступаться за шхипера Уркварта, иначе мне надобно будет думать, что и они здесь не для доброй торговли...
Сильвестр Петрович подмигнул слуге, тот подошел к Федору Матвеевичу с подносом. Апраксин взял кружку, поднял, сказал с веселой улыбкой:
– Счастливого плавания, господа мореходы. За десять футов воды под килем!
Шхиперы и конвои взялись за кружки: какой моряк не выпьет за десять футов воды под килем? Нет правдивее приметы: кто не выпил за десять футов воды под килем, тому сидеть на мели! Даже Уркварт и Данберг выпили, тараща глаза друг на друга.
Апраксин позвонил в колокольчик, другой слуга принес щедрые подарки мореходам: по дюжине соболей, да еще куниц, да еще росомах. Федор Матвеевич, тонко улыбаясь, одаривал каждого, любезно просил не помнить зла, приходить с товарами, везти товаров поболее – самых добрых, без обману, без обвесу; расчет пойдет подлинным серебром, не подделками. Уркварт стоял в углу, делал вид, что подарками и словами воеводы не интересуется нисколько. Иноземцы, принимая подарки, чувствовали себя не очень ловко: Апраксин смотрел им в глаза, и взор его был насмешлив.
Когда совсем рассвело, у дома воеводы бухнула маленькая медная пушка: это означало – таможне начинать досмотр, корабельщикам готовиться к выходу в море.
Сильвестр Петрович и Апраксин молча стояли на высоком крыльце, смотрели, как от пристани отвалили таможенные карбасы под прапорцем. Таможенники с мушкетами стояли в своих суденышках, ветер трепал маленький прапорец.
– Прочитает пасс Уркварта, обрадуется, поди! – сказал Иевлев.
– Кто?
– Крыков.
– Поручик бывший?
– Он, бедняга.
– Да он ли на досмотре?
– Без него не обходятся. Голова светлая.
Над Двиною быстро бежали облака – тяжелые, уже осенние. И ветер дул холодный, северный, словно грозился: погодите, еще узнаете, где живете! Сильвестр Петрович зябко поежился, сказал Апраксину:
– Напишет, я чай, Уркварт жалобу на нас?
– Напишет! – усмехнулся Апраксин. – У него свои люди на Кукуе, да и у нас свои на Руси найдутся. Авось, схоронят концы в воду. Не всякая пуля в лоб, есть что и в куст бьет...
Обернулся к пушкарю, сказал стрелять в другой раз. Пушка опять ударила: второй выстрел означал – иноземным кораблям готовиться с якоря сниматься.
– Что больно быстро? – спросил Сильвестр Петрович.
– А чего делать-то? Ишь, ветер им задул попутный, задержатся – спадет, опять на берег пойдут. Хватит, отгулялись, пора и честь знать...
Таможенники вернулись скоро, Апраксин велел стрельцу-караульщику спехом бежать к пристани, звать к воеводе капрала Крыкова. Стрелец, разбрызгивая грязь сапогами, подобрав полы кафтана, заспешил, побежал.
Афанасий Петрович подошел, поклонился, – по лицу его ничего нельзя было понять.
– Все ли добром на кораблях? – спросил Федор Матвеевич.
– Все будто добром, князь-воевода.
– Шхипер Уркварт в себе ли? – чуть улыбнувшись, спросил Апраксин.
– Шхипер Уркварт малым делом не в себе! – сохраняя почтительность, строгим голосом, но с едва заметной усмешкой в глазах молвил Афанасий Петрович. – В каюте пасс свой шхиперский потоптал сапогами и парик с себя кинул об пол. Всяко бесчестил город наш Архангельск и порядки наши.
– Господин Джеймс при сем присутствовал?
– Господин Джеймс, князь-воевода, нынче по нездоровью на досмотр корабельный прибыть не мог.
Апраксин кивнул:
– Что ж... иди, капрал...
Крыков, придерживая сумку у бедра, как в былые времена шпагу, пошел к воротам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89