..
Помолчали.
– Спать-то нам здесь повалиться, али как? – спросил опять Семисадов. – И с харчами отощаем мы, господин: на своих нам службу цареву служить, али от казны пойдут? Нынче вовсе не кормлены, – кто хлебца имел, тот и пожевал, а которые не взяли, те с таком остались...
Иевлев сказал, что распорядится насчет харчей и что харч теперь пойдет от казны. Поговорили еще – справятся ли с большим кораблем в море. Дед Федор обещал: коли буря не падет – справимся, а коли ударит торок, – все в руце божьей, тогда молиться надо.
– Не больно ты, дедуня, молишься в шторм-то, – весело сказал Семисадов, – кроме как срамословия, ничего от тебя не слышно на карбасе...
– Грешен! – сказал дед Федор. – Будут меня за грехи черти на угольях жечь. Да с вами, с лешаками безголовыми, разве молитвой совладаешь? Мирское слово – оно вроде бы и продерет...
Рыбари засмеялись, дед Федор тоже.
– Когда же в море пойдем? – спросил Семисадов.
Сильвестр Петрович ответил, что не так уж скоро. Царь Петр ждал еще корабля, который должен был прийти из Голландии, где его выстроили голландские мастера. Корабль добрый, многопушечный, шхипером на нем Ян Флам...
– То-то, небось, драться будет! – заметил как бы про себя Нил Лонгинов.
– Слышал я о нем, – сказал Иевлев, – человек честный.
– Поглядим! – усмехнулся Рябов.
И, вдруг поднявшись, пошел вслед за Иевлевым на ют. Возле трапа он шепотом спросил:
– Сильвестр Петрович, не слыхать ли чего с Крыковым с нашим?
Иевлев махнул рукой, поднялся по трапу наверх. Было уже далеко за полночь, гости разошлись. Меншиков дремал в кресле. Петр, сидя на краю стола, поматывая ногою в башмаке с бантом, неприязненно слушал дьяка Виниуса, который читал ему длинную челобитную. Ветерок едва колебал огоньки свечей, с близкого берега доносились голоса ночных стражей:
– Поглядывай!
– Слушай!
И сильный низкий бас конного пристава:
– Святой Николай-чудотворец, моли бога о нас! Похаживай, хожалые!
Сильвестр Петрович подсел к Апраксину, спросил шепотом:
– Чего стряслось, Федор Матвеевич?
– Все то же... На иноземцев челобитная. Серебро льют не серебряное...
Виниус дочитал. Петр молча стал набивать трубку. Виниус покашлял. Царь сказал угрюмо:
– Одного виноватого схватишь, другие – неповинные – испугаются, убегут за море. А мне мастера вот как нужны, искусники, корабельщики, лекари, рудознатцы. Сколь вам долблю в головы ваши медные: на Руси иноземцев издавна не терпят, не верят им нисколько, мы с тем обычаем, богу помолясь, накрепко покончим. Шишами называют, ярыгами заморскими, а то еще фря, али фрыга. Что за слова-то? Кто выдумывает? Для чего непотребство чинится?
Иевлев поднялся с места, подошел к царю. Петр Алексеевич взглянул на него коротко и, словно бы угадав несогласие со своими мыслями, продолжал говорить еще круче, злее:
– Нынче то и слышу, что жалобы. Не могут-де своими кораблями к нам хаживать, утеснения терпят великие. Шхипер достославный, давешний добрый советчик, не раз дружелюбство свое показавший, господин Уркварт, со слезами клялся, до того дошло, что некий свитский облаял его поносным скаредным словом шпион, что означает пенюар. И всяко ему грозился – сему негоцианту и мореплавателю, дабы оный Уркварт к нам более не хаживал. Я ему, стыдясь сей беседы, допроса не стал чинить – кто сей свитский, но вам говорю: еще услышу, не помилую. Слово мое крепко!
– Еще читать? – спросил Виниус.
– Об чем?
– Разные, государь, до тебя нужды...
– Погоди...
Встал, походил, остановился перед Иевлевым.
– Тебе чего надо?
– Государь...
– Ну? – крикнул Петр.
– Государь, Крыков поручик...
– Что Крыков поручик? – бешено спросил Петр. – Невиновен? Заступаешься? Мне за Крыкова, таможенного ярыги, всей торговли заморской лишиться? Заступаешься, заступник? Ой, Сильвестр, смел больно стал!
Губы его прыгали, лицо сводила судорога. Сильвестр Петрович побелел, стоял неподвижно. Виниус испуганно попятился.
Вдруг Меншиков крикнул диким голосом:
– Караул, горю! Тушите, братцы...
Петр круто обернулся. Меншиков действительно горел: вспыхнула на нем одна лента, потом другая. Петр рванул скатерть, накинул на него сверху, Апраксин плеснул квасу из жбана. Меншиков прыгал по палубе, орал благим матом...
– Тетеря сонная! – проворчал Петр. – Увился лентами, словно баба...
И приказал:
– Спать! Утром со светом побужу всех!
Александр Данилович, охая, подмигнул Иевлеву, сказал шепотом:
– Ну, ловко? Ты, Сильвестр, за меня век бога молить должен. Никак они не загорались, ленты проклятые... Ох, служба наша, и-и-и!

4. ВСТРЕТИЛИСЬ

Они встретились, почти столкнулись у сходен царевой яхты «Святой Петр». Антип – в новой шапке, в новом, тонкого сукна кафтане, в бахилах, за ночь сшитых для сего случая, и Рябов – простоволосый, перепачканный варом от канатов, с которыми занимался на яхте...
Бояре с царем стояли неподалеку на юте яхты. Апраксин был у сходен наверху. Шеин, Гордон и Лефорт, переговариваясь, медленно шествовали от дворца к берегу.
Антип огляделся.
Драться? Да разве можно, когда сам царь поблизости? Да если бы и можно, разве Ванька себя в обиду даст? Вскричать? Засмеют – дело верное. Да и что вскричать? Что дочку увел и свадьбу сыграл?
Багровея, Антип крепко стиснул узловатые кулаки.
Кормщик взглянул ему в глаза, уважительно, глубоко поклонился.
– Кланяешься? – тихо спросил Антип. – Змей подколодный...
– Прости, батюшка! – сказал Рябов непонятным голосом: то ли вправду смиренно, то ли насмехаясь.
– Я те прощу! Землю грызть у меня будешь! Кровью умоешься, тать, шиш, рыло твое бесстыжее.
– Ой ли, батюшка? – уже с нескрываемой насмешкой, но все еще кротким голосом спросил Рябов.
Апраксин сверху окликнул:
– Антип, что ли, Тимофеев?
Антип испуганно обдернул кафтан, стуча бахилами, словно кованая лошадь, взошел на яхту. Широкое лицо его, окаймленное светлой с проседью бородою, горело, как после бани. На ходу оглянулся. Рябов спокойно беседовал с Федором Бажениным. Так, едва дыша от бешенства, не успев остыть, Тимофеев предстал перед Петром.
Позванный пред царские очи, он подумал было, что зовут его по торговым делам, и шел купцом-рыбником. Но царь о рыбе не обмолвился ни словом, а спросил только, умеет ли Антип читать карту и знает ли компас?
– Тому делу мы издавна песнословцы! – непонятно ответил Антип.
– Чего? – строго спросил царь.
– Богопремудростью и богоученостью сей издревле приумножены! – еще более загадочно ответил кормщик.
– Ты не дури! – велел Петр. – Говори просто.
Антип растерялся – как с царем говорить просто? И сказал:
– Ведаю, государь, и компас, и карту могу читать.
– То-то. Большие корабли важивал?
– Важивал, государь, в допрежние времена.
– С яхтой совладаешь?
Антип на мгновение струхнул, подумал и ответил, что, надо быть, совладает.
Помолчали.
Царь спросил, кто наипервеющий кормщик в здешних местах.
Антип покосился на Рябова, что стоял внизу у сходен, ответил раздумчиво:
– Панов был, – его море взяло. Мокий дед, – тоже море взяло, Никанор Суслов стар стал. Из молодых есть...
Он помедлил, добавил тихо:
– По правде, государь, лучше Рябова Ивана не сыскать кормщика.
Царь с высоты своего огромного роста с недоумением посмотрел на Антипа, сказал, пожимая плечами:
– Да как с ним пойдешь, коли он карте доброй не верит!
– Мужик бешеный! – согласился Антип. – А кормщик наипервеющий, лучшего не сыщешь, государь. Каждому дорого на твою яхту кормщиком стать, велика честь, и я бы век бога молил, коли бы довелось мне с тобой в море выйти, да по совести – не тягаться мне с Иваном. Годы мои большие, государь, помилуй...
Он поклонился низко: было страшно вести цареву яхту, да еще по некой карте, которой и Рябов не верит. Пусть будет Ваньке честь, зато с него и шкуру спустят – с охальника, поперечника, своевольника.
– Годы твои немалые, да опыт твой велик! – сказал царь. – Пойдешь кормщиком на нашей яхте, отправимся мы поклониться соловецким угодникам – Зосиме и Савватию...
– Так, государь! – ответил Антип.
Сердце в груди колотилось. Сколь долгие годы он и в море-то не хаживал! Ох, лихо, ох, недобро, ох, пропал Антип! Ладно, ежели вот так погода продержится! А ежели, упаси бог, взводень заведется? Падера падет? Задуют ветра несхожие, недобрые? Тогда как?
Петр пошел в каюту, Антип проводил его взглядом, кинулся к Федору Баженину просить совета, как быть, что делать? Но Федор стоял с Рябовым, а ждать у Антипа не было сил. Подошел. Федор, ласково глядя добрыми глазами, дотрагиваясь до Антипа белой рукою, утешил, сказал, что авось все ладно сойдет, не един он, Антип, на яхте будет, найдутся добрые советчики. Тимофеев горестно затряс головой, отмахнулся. Тогда неторопливо, разумно, покойно заговорил вдруг Рябов:
– Ты, батюшка, зря закручинился, всего и делов, что давно в море не хаживал, в купцы подался. А был кормщиком – любо-дорого, я с малолетства помню, как на луде ударил тебя взводень...
Антип повернулся к Рябову, вздохнул всей грудью, сам вспомнил ту треклятую осень, вспомнил Рябова еще сиротою-зуйком.
– Огрузнел малость, – говорил кормщик, – а как в море выйдешь, живо молодость к тебе, батюшка, возвернется. Одно плохо – карта иноземная, да ты по памяти пойдешь, чай не позабыл путь на Соловецкие острова. А коли позабыл, принесу я нынче берестяную книгу, ты грамоте знаешь...
Антип сказал гордо:
– Чему быть – тому не миновать. Что сбудется – не минуется. Я об тебе говорил, да ты мужик бешеный, заспорил, что ли, с государем? Карта иноземная – заешь ее волки! Что как заставят по ней идти?
– А ты по-своему, батюшка!
– Отберут штурвал, тогда как?
– А ты, батюшка, по-своему, да как бы и по-ихнему. Зря я об карте-то и сказал давеча, не сдержался, кровь закипела. Видать, без хитрости не проживешь...
Тимофеев вздохнул, зашагал домой за узелочком, да чтобы еще подумать наедине, в тишине, обмозговать все, что ожидает в море, порыться в своих старых картах... По дороге ругался на себя:
– Дурак старый, рыл другому яму, сам в нее и ввалился, теперь вылезай, коли можешь, а коли не можешь – никто по тебе не заплачет...
Во дворе ни за что ни про что накричал на работника, пнул цепного пса, в избе встал на колени перед кивотом молиться, сипато пропел один псалом, опять рассердился, что глупо говорил с царем, слова какие-то никчемные произносил: «богопремудрости, песнословцы». А Ванька каков есть, таков он весь, как на ладони, еще утешал давеча, да по-доброму, а не по-злому...
Забыв молиться дальше, стоял перед кивотом, размышлял: и чего дочку проклинал? Мыкаются по людям, угла своего нет, сам бобылем старость доживает...
Засосало под ложечкой. Поел моченой брусники – не помогло. Тогда понял – душа болит, брусникой тут не отделаешься. Лег на лавку и стал вспоминать, как бывало кормщиком приходил с моря, как бежали за ним мальчишки, заглядывали в лицо: пришел с моря сам Антип, был великий шторм, а он хоть бы что! А нынче? Что нынче? Горшок денег в подпечке закопан?
Сам собрал себе узелок, думая с грустью: ему-то, Ваньке, небось, Таисья собирает. Завязал узел, пошел размеренным шагом, как в давние годы, по пути думал: Крыков, вот, Афанасий Петрович, был поручиком, стал ныне капралом, ежели и дальше так будет справлять цареву службу, дослужится и до солдата, а там недолго и в колодники попасть. А Ванька, народ говорит, вверх поднимается – с царевыми людьми днюет и ночует, из монастырского строгого узилища рыбарей освободил – значит, в большой силе человек. Может, суждено Ваньке Рябову немалое плавание?
Да и чем он плох, чем уж так не угодил кормщик Рябов?
Может, помириться?
У кружала постоял – не выпить ли крепыша для силы в жилах, но раздумал, давно не пил и не те годы, чтобы Тощаково пойло на пользу шло. Попил у женки на перевозе игристого пенного квасу, велел деду Игнату везти на Мосеев остров. Дед повез со всем почтением – в Архангельском городе Антип Тимофеев был не последним человеком.
На яхте – у штурвала, на солнышке – прилег поспать и проснулся, когда собирались отваливать. Уже гремели доски сходен, царь кричал в кожаную говорную трубу, какие концы где отдавать, свитские в Преображенских кафтанах быстро, ловко работали за матросов, по палубам, по шканцам бегали босые морского дела старатели, работали корабельную работу.
«Где же Рябов?» – с испугом и тоской подумал Антип, поднимаясь на ноги.
– Тут я, тут, батюшка! – как бы читая в его голове, откликнулся Рябов.
Он сидел поблизости, на бухте каната, веселыми глазами смотрел по сторонам, как работают на корабле царские свитские вперемежку с беломорскими рыбаками. Царь все кричал в трубу, скрипели блоки, лодья на веслах вытягивала яхту на двинский стреж...
– Что ж, батюшка, становись к делу! – негромко сказал Рябов.
Антип перекрестился, положил руки на штурвал. Все шире и шире делалась полоса воды между пристанью и яхтой. С криком летали чайки, низко проносились над судном, снова вздымались в небо. Антип еще переложил штурвал – яхта выходила на стреж полноводной Двины.
– Вишь, как ладно выходим! – опять сказал Рябов. – И ветер нам добрый, и кормщить ты, батюшка, не отучился. Погоди, еще поведешь артель, таких кормщиков у нас поискать...
Антип самодовольно улыбнулся, расставив ноги пошире, ответил басом:
– Авось, управимся...

5. ТРУДНОЕ ПЛАВАНИЕ

Испанец Альварес дель Роблес прибыл на цареву яхту торжественно и был принят с почетом, подобающим многоопытному и ученому навигатору. Разложив на столе в царской каюте голландские карты Белого моря, дель Роблес сказал с важностью:
– Сии карты, великий государь, доставлены на нашем «Золотом облаке», и хоть мы ими не пользовались, но можем поручиться в их верности, ибо изготовлены они достоуважаемым и непревзойденным мастером и искусником, который столь искушен в своем деле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89