старый Иван Кононович и другой, Кочнев. Далее идут те мастера, которые обучились своему искусству от Ивана и Кочнева... Еще – стрелецкий голова, офицеры – Меркуров...
Лекарь не дослушал:
– Имеете ли вы тайный знак для своих домов, дабы в замешательстве трехдневного грабежа не пострадало имущество верных короне?
Негоциант ответил, что тайный знак есть, так же как есть и тайное слово.
– Сколько нынче кораблей строится на верфи Архангельска?
– Шесть больших кораблей, гере, почти закончены постройкой. На Вавчуге строится четыре. К тем кораблям россияне имеют матросов, которые понюхали пороху под Азовом и знают мореходное искусство в совершенстве.
Лофтус усмехнулся с сомнением:
– Много ли иностранных мастеров работают на здешних верфях?
– Нынче очень мало, гере. Русские строят свои корабли сами.
– Имеете ли вы оружие? – спросил Лофтус.
– Да, имеем.
– Много ли?
– Имеем пистолеты, полупищали, ножи, порох. В кирке имеем две пушки. На Пушечном дворе служит главным мастером наш добрый прихожанин Реджер Риплей. Он постарается так подобрать пушки и ядра к ним, что в час испытания московиты не смогут ни разу выстрелить...
– Кто нынче командует стрельцами в городе?
Негоциант нахмурился:
– Семен Ружанский, гере. Когда бы полковник Снивин не передался под Нарвой шведским войскам, а служил здесь, все шло бы куда лучше, нежели нынче...
– Может быть, вашего Ружанского можно купить?
– Ни Ружанского, ни Иевлева, ни Крыкова, ни Пустовойтовых купить нельзя.
Лофтус помолчал.
– Значит, вы склонны предполагать, что русские будут сопротивляться?
– Да, гере.
– Есть ли у вас свой человек на цитадели?
– Есть, гере. Инженер Георг Лебаниус. Но он крепко напуган и держит себя с крайней осторожностью. До сего дня достопочтенный пастор Фрич не может получить от него чертежей пушечного вооружения крепости и Маркова острова...
– С чего же инженер Лебаниус сделался таким осторожным?
– Московиты стали иными, гере. Они менее доверчивы, чем были раньше. Ненароком высадившийся на цитадели рыболов Генрих Звенбрег до сих пор томится в тюрьме. И даже заступничество воеводы ничему не помогло, а воевода потратил много сил, дабы освободить ни в чем не повинного страдальца.
– Откуда здесь узнали о грядущем нашествии? – спросил Лофтус.
Мартус пожал плечами:
– Есть разные слухи, гере. Но чаще всего говорят о русских пленных, бегущих из Швеции и Эстляндии. Они приносят сведения, добытые в Стокгольме...
– Это им не поможет!
– Пока помогает. Они деятельно готовятся...
О воеводе негоциант отозвался пренебрежительно: весь город знает, что воевода трус. Своими требованиями посулов, поборами и казнокрадством он снискал себе дурную славу. Раньше здесь был на воеводстве Апраксин, но царь вытребовал его в Воронеж – строить корабли. Апраксин забрал из Архангельска с собою многих русских кораблестроителей и моряков-поморов. Теперь те, кто били турок под Азовом, вернулись домой; их, к сожалению, не страшат слухи о грядущем приходе шведской эскадры. Воевода должен бы вести себя умнее, ибо так он только вредит короне: если царь Петр пожелает сменить его и пришлет сюда человека храброго и деятельного, каким был, например, Апраксин, надежды на победу шведов не останется вовсе.
– Войска короля уничтожат город в любом случае! – резко сказал Лофтус. – Победа нам предопределена провидением, и я не советую вам вмешиваться в замыслы высших сил!..
Мартус лениво усмехнулся:
– Я человек дела и говорю о деле! – сказал он тоном, который показался лекарю наглым. – Ежели мы будем во все наши дела вмешивать провидение и высшие силы, то нам и думать ни о чем не понадобится, ибо думать за нас будут высшие силы. Его величество предполагает своей экспедицией уничтожить русские корабли, разрушить верфи и этим самым прекратить всякие сношения русских с Европой. Московиты предупреждены и хорошо понимают, чем грозит нашествие. Доколе нам считать их за детей? Я здесь давно, хорошо их знаю и говорю вам, только нынче увидевшему город: как бы мы ни готовились и сколько бы пастор Фрич нам ни говорил разных важных слов, дело предстоит крайне трудное, и результаты его зависят не только от воли провидения, но и от нашего разума.
– Что же вы предлагаете? – раздражаясь, спросил Лофтус.
– Я рекомендую найти способ, который дал бы возможность флоту его величества хитростью, а не боем войти в устье Двины, встать на якоря и овладеть городом.
– Я вижу, вы не рассчитываете на силы флота ею величества?
– Я знаю, как готовятся к сражению русские. Всегда и во всем я был согласен с гере Дес-Фонтейнесом.
Лофтус поднялся. Он был раздражен.
Во дворе работные люди копали огромные ямы, ставили в углы по столбу, обшивали досками. Лекарь понял: на время трехдневного грабежа негоцианты, не надеясь на свои тайные знаки, собирались спрятать сюда товары.
– Наши матросы догадаются! – сказал он, желая причинить Мартусу неприятность. – Три дня – большой срок. Ужели они поверят, что в таком дворе, как ваш, ничего нельзя отыскать...
– Для тех, кто не поверит, у нас найдется еще и пуля! – ответил Мартус.
На площади конный бирюч, держа в руке палку с жестяным двуглавым орлом, выкликал указ воеводы посадским людям, корабельщикам, негоциантам и рыбарям: в крепость, что строится нынче на Лапоминском острову, никому под страхом лишения живота не хаживать...
Мартус проводил гостя до Воскресенской пристани.
– В крепость! – велел Лофтус гребцам.
Они переглянулись.
– Я сказал – в крепость! – повторил лекарь.
– В крепость никому хаживать не велено! – сказал кормщик, плотный, угрюмого вида человек. – Вон бирюч ездит, кричит...
Мартус спокойно стоял на берегу, ждал, покуда отвалит карбас.
– Мне от самого воеводы приказано быть в крепости! – крикнул Лофтус. – Слышишь ли, мужик? От князя-воеводы, вот от кого мне приказано быть в крепости...
Кормщик потоптался, перекинулся словом с гребцами, отпихнул корму баркаса багром. Лофтус помахал негоцианту рукой. В парусе заполоскал ветер...

2. НИКИФОР

Расшифровывали грамоту вдвоем – Иевлев и стрелецкий голова. Сильвестр Петрович работал быстро, споро, легко, полковник от труда побагровел, запутался в буквах. Пришлось дать ему трубку – пусть курит и не мешает.
Таблица лежала от Иевлева слева: буква б – соответствовала щ, в – ш, г – ч, д – ц, ж – х. Иевлев писал твердым почерком странные слова – надо было восстановить тарабарщину в ее первоначальном виде, как получили бумагу каторжане в Стокгольме. С тех пор побывала она и в воде, и рыжее пятно крови растеклось по ее краю, и соленый пот каторжанина разъел многие слова.
– Вон оно как, – сказал Иевлев и прочитал: – «Томащси цощые гилсор лерь иреюк нубти цщапьдаьк кмиццакь а шлегчо гилсор нубти лко целякь...»
Полковник моргал, сипел трубкой.
– Как оно по-нашему получится? – сказал капитан-командор и принялся подставлять буквы. Потом прочитал: «Корабли добрые числом семь имеют пушки двадцать три, а все числом пушки сто десять...»
Стрелецкий голова запыхтел, разглаживая усы. Сильвестр Петрович переводил дальше. В дверь застучали, он крикнул:
– Некогда, некогда, после зайдешь, кому надо...
Дописал грамотку до конца, прочитал ее стрелецкому голове. Тот еще попыхтел, подумал, погодя, не глядя Иевлеву в глаза, сказал:
– Ты вот чего, Сильвестр Петрович... оно как бы половчее вымолвить... может, позабыл ты...
Иевлев, догадываясь, о чем заговорил старик, отворотился: больно было видеть и волнение и смущение Семена Борисыча.
– Нам ноне веры давать не велено, – строго и грустно сказал Ружанский. – Мы здесь-то, в Архангельске, не по своему хотению, а по цареву велению, от Москвы подальше, постылых с глаз долой...
– Да ведь натешили бесей вволю, Семен Борисыч?
– Оно так, всего было...
– Ну?
– Я к тому и говорю, господин капитан-командор, что доверчив ты со мною, тайную грамоту вот прочел, беседуешь почасту, подолгу. Как бы за сию простоту твою со мною да с иными стрельцами не было тебе с самого с верху – остуды. Мы, батюшка, не прощенные, мы за грехи наши сосланные, об том не забывай...
Сильвестр Петрович нахмурился, коротко вздохнул, ответил решительно и даже сурово:
– Пожалуй, вздор несешь, Семен Борисыч. Я человек воинский, не князю-кесарю служу, не Преображенскому приказу, но матушке Руси. Что бесей тешили – за то и крови стрелецкой пролито не счесть. Ныне же ждем свейского воинского разорителя. Тебя, слава богу, и под Азовом люди видели, и под Нарвою честно ты бился. В давноминувшие годы рубил ты и татар и иных неприятелей, – как же мне тебя стеречься, коли ты живота своего не щадил, покуда я и на свет еще не народился? И более о сем говорить не будем, ибо не мочно воинское наше дело работать, коли без веры оно деется в самого близкого по фрунту соседа. Так ведь?
Старик не нашелся что ответить; побагровев откланялся, уехал в город.
Крепостной солдат принес срочное письмо. Сильвестр Петрович сломал печать, прочитал цыдулю прапорщика Ходыченкова, присланную из Олонца. Начальник порубежной заставы писал из Кондушей, что свейские воинские люди числом более тысячи пригнаны в приход Сальми, откуда пойдут они на Олонец жечь, вешать и грабить. Шведы веселы, горя не ждут, думают идти маршем, брать под руку короля Карла Корелию и иные богатые местности. В заключение своего письма Ходыченков просил дать посланным сколь только можно более доброго пороху, фузей, новоманерных ружей и иного воинского имущества, дабы поучить шведа и не пустить его прорваться через порубежную заставу.
Сильвестр Петрович задумался ненадолго, потом, потолковав с посланными, сам пошел в арсенал – делить свою бедность с солдатами прапорщика Ходыченкова. Делили долго и ругались беззлобно, одному востроносенькому капралу больно уж понравилась малая медная пушечка, все он улещивал Иевлева отдать ее на порубежную заставу и так оглаживал ствол, что Сильвестру Петровичу даже стало смешно. Дал он Ходыченкову и пороху, и изрядных ружей, и фузей, и иных добрых воинских припасов. Солдаты ушли довольные, перемигиваясь на простоту архангельского капитан-командора...
Проводив посланных, пожелав им славной виктории над ворами, Иевлев прошелся по крепости, посмотрел, где что работают, поговорил с инженером Резеном насчет ходыченковского народу и зашел в избу, где лежал беглец с галеры – прозрачный, чистый, неподвижный, как покойник.
– Легче тебе, Никифор? – спросил Сильвестр Петрович.
– А все как и было. Ни лучше, ни хуже. Видать, пора...
– Зачем пора? Отживешь еще.
– Отживу? – Он тихо усмехнулся. – Нет, господин, пора. Да ты садись, буду далее сказывать...
Уже третий день он ровным голосом, спокойно, строю рассказывал Иевлеву страшную свою жизнь.
– Тяжело тебе, я чай?
– Чего тяжелого? Не пни корчевать...
И он заговорил негромко, гладкими фразами, словно бы читая:
– Человек злобен, дик и темен, в злобе своей превышает хитростью наидичайшего зверя. Продавали меня из рабства в рабство шесть раз, и не было так, чтобы сделалось мне лучше, а только лишь горчее и страшнее делалась моя участь. Однажды в Туретчине не уследил я за баранами моего господина, не видел, как лихие люди угнали отару. И тогда тот, кому я был продан после азовского пленения, приказал городскому палачу вырезать мне веко на правом глазе – дабы не мог я больше не видеть. Палач вырезал мне веко, и глаз мой высох. Остался я калекою и вижу теперь только лишь одним левым...
Сильвестр Петрович взглянул на галерного раба. Он лежал неподвижно, только губы его шевелились.
– Так делали из меня цепного пса, но не сделали, потому что непрестанно надеялся я вернуться на свое место, где родила меня матушка, и показать себя людям, дабы видели они, что будет с ними, коли одолеют нас воры шведы...
Дверь в горницу скрипнула, вошла иевлевская дочка Иринка, принесла в кувшине молока немощному. Другая, погодок Верунька, стояла в сенцах, войти опасалась. В руке у нее были две ржаные шанежки да кружка. Никифор отворотился от девочек, чтобы не пугать своим уродством.
Сильвестр Петрович приласкал девочек, вздохнул, представив на мгновение судьбу их, ежели одолеет швед, велел идти гулять. Иринка взяла Веруньку за толстую ручку, повела степенно, притворяясь нянькой... В сенцах вежливо кашлянул Семисадов, – нынче он был первым помощником Сильвестру Петровичу по оснастке брандеров – поджигательных судов. Да и многое в морском деле крепости держалось на нем...
– Чего у тебя? – спросил Иевлев.
– Рога пороховые хотел заливать воском, да воску мало! – сказал Семисадов. – Как быть?
– Успеем. Сядь, послушай!
Семисадов, стуча деревяшкой, сел на поленце возле двери, закурил трубку, приготовился слушать. Никифор молчал. Во дворе крепости ухали деревянные тяжелые бабы: загоняли сваи в тонкий грунт. Со свистом зудели длинные пилы; перебивая друг друга, словно разговаривали топоры. Под раскрытым окошком пробежал с ремешком на лбу, как у работного человека, инженер Егор Резен, за ним шагал голенастыми ногами другой инженер – венецианец Георг Лебаниус.
– Чего опять стряслось? – спросил Сильвестр Петрович в окошко.
Инженеры не услышали капитан-командора, ничего не ответили. С Двины поддувало прохладным ветерком; каменщики, выводя надолбы, пели длинную невеселую песню.
– Ну, далее? – сказал Иевлев.
Никифор вновь лег на спину, протянул руку, лишенную трех пальцев, взял кружку с молоком. Семисадов смотрел на него, морщась, как от боли.
– А был я там наслышан о том, как будут они нас воевать и все государство русское возьмут под свою руку. Был наслышан: покончат они с нами на веки вечные, дабы впредь таких слов даже не было –
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89