..
Зверя, действительно, он знал, знал повадки его и привычки, и от стародавних времен, как Рябовы славились кормщиками, так Крыковы – охотниками. Впрочем, род Крыковых и в море хаживал не хуже других прочих...
Зверовали от дедов Крыковы в тундре, не страшась ни хивуса – снежной воющей бури с боковыми свистящими заметелями, ни мокрой снежной бури – рянды, ни чидеги – частого дождя с холодным ветром. Под сверкающими во все небо сполохами северного сияния шли Крыковы ватагой-дружиной бить горностая – кровожадного зверька, идущего лавой, пожирающего слабых своих собратьев. Шли Крыковы долго, до заветной тропы, ставить секретные кулемки – особые снаряды, хитрые ловушки на горностаева вожака. Попался вожак в ловушку, прижало ему башку гнетом, рассыпалась, напугалась лава горностаева – один за другим попадаются зверьки в ловушку, нет над ними начальника, нет старшего!
В те же поры ловятся в тундре куницы-желтушки – дорогие меха. Тут смотри в оба, слушай как надобно; не дан тебе талант куницу зверовать – так и придешь домой пустым. Лежит зверек в берложке, песни свои от зимней скуки поет, уркает, – тут его и рой, разрывай нору, да прежде все хода обложи крепкой сетью...
За куницей – песец, того зверовать хаживали морем на Грумант. Чудной зверек, не каждый охотник может убить его. Увидев направленный на себя ствол мушкета или стрелу, измученный гоном зверь, бывает, не поднимается с места – лежит неподвижно, да еще Лапочками закроет морду, чтобы не видеть конец свой. Такого песца Афанасий бить не мог, как не мог ломать лапы лисенятам, чтобы вырастить лиса с целой шкурой, как не мог убить лиса ударом ноги по сердцу, чтобы продать ровный мех. Другие посмеивались, Афанасий отплевывался. Отец собрался было поучить маленько – Афанасий так повел глазами, что старик больше об этом даже не шучивал...
Отец помер – ватага зверовщиков распалась.
Афанасий завел себе стрельную лодочку, копье-кутило с ремнем сажень в пятьдесят, из моржовой кожи большую баклагу-бочонок и собрался зверовать моржа.
Одному на промысел не идти: однажды нашел дружка – человека «с причиною», как тот сам про себя изъяснился. Черный, кряжистый, приземистый, с лицом, обросшим жесткою курчавою бородою, с вечно насмешливым блеском глаз под мохнатыми бровями, человек этот все более помалкивал да чему-то невесело посмеивался, а когда вдруг заговорил, Афанасий Петрович поначалу и ушам своим не поверил: весельщик его оказался беглым, да не просто беглым, а еще и пытанным за воровские скаредные слова, сказанные против боярина, да не просто сказанные, а сказанные с ножом в руке, когда Пашка Молчан нож на боярина своего князя Зубова посмел поднять. Боярин-князь своим судом приговорил его батогами бить нещадно и собрался было рвать ноздри, да преступный холоп не дураком родился – не стал своей смерти дожидаться, подкопал клеть, где сидел за караулом, и в бега...
– Ушел? – удивился Крыков.
– Оттого и живой...
– Оно – так...
Афанасий Петрович сидел в лодке, простодушно удивлялся, моргал.
– Губы-то подбери! – велел Молчан. – Вишь, словно бы ума решился...
– Решишься тут...
– Тебе бояться нечего, Афанасий Петрович, коли что – ты знать не знаешь, ведать не ведаешь, – на мне не написано, беглый я али нет...
Крыков в это время увидел моржей, что чесались на каменистом берегу. Ветер дул от зверя, Молчан навалился на весла. Крыков с тяжелым кутилом в руке замер на носу лодки. Морж-сторож дремал. Другие спали вповалку. У Афанасия раздулись ноздри, он гикнул, моржи задвигались, с мощным коротким свистом кутило врезалось стальным наконечником в зашеек моржа – самого матерого, клыкастого, жирного.
Молчан, закусив губы, посверкивая зрачками, выбрасывал кожаный трос – сажень за саженью, – морж старался под водой освободиться. Лодочку уже несло в море.
Только к ночи справились со зверем, привели его мертвого к берегу – пластать. Утром, когда хлебали кашицу, Молчан говорил:
– Ни един человек на свете не знает, кто я и откудова. Неведомо мне и самому, с чего я тебе открылся. С того ли, что ты меня не покрутчиком, а товарищем взял, с того ли, что шапка на мне твоя, с того ли, что прост ты, и душе моей ладно с тобой, словно в перине... Слушай далее! Не один я таков в Архангельском городе, да в Холмогорах, да иных займищах ваших. Много здесь беглого люда...
Крыков слушал молча. Про кашицу он забыл – смотрел в строгие глаза Молчана, сердце обливалось кровью, словно медленной вереницей проходили перед ним люди, о которых говорил Пашка.
– Чего похощат, то с нами и делают ироды, – говорил Молчан. – Поклонишься не так – бит будешь на боярской конюшне смертно. Земля не уродила – кнуты, оброк не сполна в боярский амбар привез – батоги, ребра ломают, на виску вздергивают, последнюю деньгу из-за щеки рвут клещами. Девок наших к себе во дворы волокут, бесчестят; приглянется какая – из-под венца честного уведут, потом – на дальний скотный двор...
Молчан скрежетнул зубами, сломал палку об колено, швырнул в костер.
– Где правда? Как искать ее, как человеку жить?
– Где ж они, твои беглые? – спросил Крыков.
– Повсюду. Покрутчиками идут за какую хошь цену, за прокорм. В весельщики ли, в наживщики ли, все им едино. По дальним скитам бегут – в служники. Покуда сил хватает, бредет с котомочкой, с лыковой; потом отлежится, ягодок поест, грибов, потом где ни есть – на озерце али у моря – избу справит, хибару али землянку...
– Откуда же идут?
– С Москвы да с Костромы, с Калуги да с Вязьмы, с Курска да с Ярославля...
– И все сюда?
– Зачем все. И на Дон идут, и на Волгу-матушку, в низовья, и за Великий Камень...
– А коли споймают?
Молчан невесело усмехнулся:
– Споймают? Тогда добра не жди...
Он зачерпнул кашицы, пожевал, потом посоветовал:
– Покушай-ка, пока не вовсе простыла...
Доели кашу молча, собрали снаряды, погрузились, поплыли к городу. Афанасий Петрович был задумчив, невесел, рассеян. С этого случая подружился он с Молчаном и подолгу с ним беседовал. А осенью Афанасий Петрович встал на службу при таможенном поручике – иноземце господине Джеймсе.

2. БИТЬ НЕЩАДНО, ПОКА НЕ ЗАКРИЧИТ!

Господин Джеймс копил деньги на приобретение патента для воинского чина у себя в королевстве аглицком. Для этого ему надлежало прослужить московитам еще шесть лет. Этот срок он сокращал поборами, взятками и всяческим лихоимством, да еще тем, что старался жить в далеком городе Архангельске со всеми удобствами, ни в чем решительно себе не отказывая. Он много спал, подолгу играл на лютне, занимался с ученою собачкою, читал библию и для препровождения времени приглашал к себе иногда девиц, с которыми щелкал каленые орехи и играл в галантные игры. Изрядное время уходило у Джеймса также на возню со своею наружностью: особой кисточкой из твердого волоса он подрисовывал свои рыжие брови дочерна, а другой кисточкой ставил возле носа мушку. Щеки он румянил, руки, чтобы были помягче, мазал нутряным медвежьим салом. На деревянных болванках всегда были растянуты семь его париков, называемых по дням недели: «понедельник», «вторник», «четверг», «воскресенье»... Два таможенника были приставлены к его кафтанам, камзолам, чулкам и башмакам. В погожие дни сундуки поручика господина Джеймса раскрывались и все его имущество развешивалось на солнышке. Таможенники неотступно при том присутствовали. Ежели в камзоле отыскивалась моль, денщики секлись безотлагательно, на английский манер – сыромятным ремнем с узлами.
Из города Плимута на корабле «Счастливый мотылек» Джеймсу был доставлен портшез.
Когда портшез принесли в таможенный двор, поручик собрал солдат и сказал им короткую речь:
– На моей прекрасной родине, – произнес он, – состоятельные люди предпочитают эту прекрасную вещь любой кровной верховой лошади. Видите – как тут умно все устроено? За эти удобные рукоятки берутся носильщики. Тут четыре рукоятки – значит, носить меня вы будете вчетвером. Четверо из вас будут сопровождать мой портшез для того, чтобы подменивать друг друга. Меняться вы будете на ходу. А здесь...
Он открыл дверцу и показал таможенникам внутренность портшеза:
– Здесь для меня все очень удобно. Вот мягкое сидение. Я могу также вытянуть ноги. Стенки обиты кожей, так что внутри всегда сухо. Тут, как видите, можно держать трубку, тут есть место для бутылки пива. Это отличная, удобная, весьма прочная вещь. Вам остается только выделить восемь человек, на обязанности которых будет меня носить, когда я этого пожелаю...
Джеймс ушел в дом. Солдаты остались во дворе. Портшез, блестя лакированной кожей и позолотой, слюдой и шляпками медных гвоздей, стоял на опрокинутых розвальнях.
– Кто ж его носить будет? – спросил Афанасий Петрович.
Таможенники, не отвечая, стали расходиться. Поутру Джеймс спросил – отрядили ли ему носильщиков. Крыков угрюмо ответил, что носильщиков отрядить невозможно.
– Почему так – невозможно?
– Не станут носить.
– Разве не станут?
Джеймс улыбался. Барабанщик ударил сбор. Началась экзекуция. Пороли каждого второго. Джеймс сам считал удары. После порки он велел носильщикам немедленно собраться к его крыльцу. Носильщика не отыскалось ни одного. Поручик пожаловался Снивину. Тот выслушал его угрюмо, вздохнул и посоветовал затею с портшезом оставить.
– Но, сэр! – воскликнул Джеймс.
– Они в лучшем случае выбросят вас вместе с вашими носилками в Двину. Разумеется, мы их за такой поступок строго накажем, но вам, сэр, это не поможет. Поверьте мне, и оставим этот разговор...
Джеймс стал горячиться.
Снивин пил светлое пиво, вздыхал и наконец рассердился.
– К черту ваш портшез! – сказал он. – Ко всем чертям! Я знаю здешний народ не хуже вашего. Вы можете их всех перевешать, но никто вас на руках не понесет. Запомните это навсегда...
Ночью дорогой портшез поручика сэра Джеймса по непонятным причинам сгорел дотла. Сгорел только портшез, и больше ничего. Остались почерневшие от огня медные гвозди, железные пряжки лямок, дверные петли и замочек. Все это солдаты принесли поручику Джеймсу.
Джеймс кивнул головой.
С этого дня он возненавидел Крыкова. Он был убежден, что портшез поджег Крыков. Непокорный блеск зрачков Афанасия Петровича доводил поручика до бешенства. И Джеймс решил ждать случая, чтобы скрутить, сломать, покорить Крыкова.
Такой случай вскоре представился. Смотреть корабли поручик Джеймс не ходил. Шхиперы издавна являлись к нему, клали на стол установленное число золотых, да еще подарок, и откланивались.
Под барабанный бой солдаты с капралом поднимались по трапу иноземного корабля, капрал напамять задавал скучные вопросы:
– Не есть ли вы иноземные воинские люди?
– Найн! – отвечал иноземец.
– Не имеете ли на борту пушек, мортир, кулеврин, пищалей, мушкетов более, чем надлежит для защиты от морского пирату?
– Найн!
– Не были ли вы в заповетренных местах и не имеете ли на борту больных прилипчатыми болезнями, от чего боже сохрани?
– О, найн! – следовал ответ.
Бил барабан. Солдатам и капралу подносили по чарке и давали по гривне на человека, а капралу особо – еще полтину. Все оканчивалось ко взаимному удовольствию. Солдаты шли в кружало, поручик Джеймс сладко потягивался на своей привезенной из-за моря кровати с летящими амурами, считал свои доходы по кораблям, ожидающимся на нынешнюю ярмарку...
Но случилось так, что капрал занемог, и вместо него велено было идти Крыкову. Поднимаясь по трапу, Афанасий Петрович раздул ноздри – пахло инбирем, не отмеченным в описи заморских товаров. На опросе иноземный корабельщик клятвенно показал, что инбиря в трюмах не имеет.
– А орех мускатный?
И ореха мускатного, по словам шхипера, на корабле тоже не было. Тогда Крыков велел досматривать корабль.
Таможенники, недоумевая, пошли искать. Нашли или не нашли, но, выученные капралом, сказали, что не нашли. Крыков нашел сам и объявил шхиперу, под барабанный бой, конфузию. Трюм опечатал своими руками.
Вечером Джеймс вызвал его к себе и ударил тростью наотмашь по голове, по лицу, опять по голове.
– Ты сжег мой портшез, – говорил он, – ты нанес мне сейчас ущерб. Тебе будет очень плохо, совсем плохо, готовься к этому...
Устав драться, он сел, снял парик с плешивой головы, объяснил, что если даже он убьет Крыкова насмерть, то ему, иноземцу, ничего худого за это не будет, он скажет, что Афонька Крыков был вор, на воровстве был пойман и в горячности убит.
– Я здесь не как ты! – произнес Джеймс. – Ты как все, а я как мало. Я – иностранец, да!
Афанасий Петрович облизал сухие губы, пошатываясь вышел. Ночью он рассказал о всем происшедшем Молчану.
– И убьет! Чего ему? – усмехнулся Молчан. – Мало наших, так-то загубленных? Ушел бы ты от сего дела?
– Не уйду!
– Ну, убьет...
Еще через день Крыков отправился уже не вместо капрала, а солдатом, нашел не показанную в описи гвоздику в кулях и сам закричал конфузию. Капралу пришлось опечатывать трюм восковой печатью, уходить без привычной полтины и с сухой глоткой. Джеймс опять приказал Крыкову явиться и, решив, что нынче он сначала побеседует, а потом начнет драться, спросил, почему-де Афонька Крыков – прах, зверовщик, ничто – так высоко себя мнит, что даже своего капрала не признает и мешает тому полтину заработать?
Крыков ответил спокойно:
– Посулы, господин поручик, брать не велено!
У Джеймса от бешенства ходуном заходила нижняя челюсть.
– Кем не велено? Тобою не велено? Но кто ты есть? Ты, наверное, забыл, что я могу тебя уничтожить совершенно? Так ты это вспомнишь!
Его выволокли во двор – пороть. Бил капрал, отливал водой и вновь бил. Афанасий Петрович не издал ни одного стона. Когда его волокли в избу, он сказал капралу слабым голосом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89