– Погоди! – сказала Маша, отталкивая мужа.
Заскрипела дверь. Машина девушка принесла короб с вещами, мешок, сзади слуга, пыхтя, тащил тюк, зашитый в рогожу, – книги, подарок Родиона Кирилловича. Девушка поклонилась Иевлеву, поздравила с добрым свиданьицем. За стеною ухнула об пол еще вязанка смолистых поленьев. Федор Матвеевич велел нынче натопить покрепче, чтобы отогрелась молодая жена Сильвестра Петровича.
– Ужо отогреется и без печки, – ворчливо ответил старый дворецкий Апраксина. – То не наша забота, Федор Матвеевич. Давеча заглянул я в ихнюю горницу – Сильвестр Петрович боярыне своей косу заплетает. В старопрежние времена того не бывало...
Апраксин сидел в кресле у печки, вытянув ноги к огню, с нахмуренным лицом. За спиною покашляли – он обернулся: полковник Снивин, узнав от караульных на рогатке о приезде господина воеводы, пришел к нему выразить свое почтение и осведомиться о драгоценнейшем здоровье. Воевода насчет здоровья ответил коротко и сухо и велел докладывать, что и как в городе. Полковник с поклоном рассказал разные пустяки. Апраксин слушал, недовольно поджав губы, неподвижно глядя на огонь.
– Более ничего не было?
Полковник еще поклонился, рассказал о том, что господин высокознатного роду офицер Джеймс заарестован господином стольником Иевлевым вместе с иноземным подданным Швибером. Оба томятся и ждут милостивейшего разрешения высокочтимого воеводы.
– За что заарестованы? – осведомился Апраксин.
Снивин рассказал. Апраксин, попрежнему глядя на огонь, ответил:
– По татю и клещи, по вору и кнут!
Полковник выпрямился, сложил руки на эфесе шпаги, произнес значительным голосом:
– Майор Джеймс есть офицер, и его честь не позволяет мне...
У Апраксина от бешенства округлились глаза, он поднялся, приказал Снивину более никогда не в свои дела не соваться. К ужину полковника не пригласили, хоть он видел, что слуги собирают на стол. Снивин ушел зеленый от обиды...
Кушанья раскладывала Маша. Федор Матвеевич объявил, что теперь в воеводском доме быть ей полновластной хозяйкой. За столом сразу же заговорили о делах, о строении кораблей, о том, что делается на Москве. Насчет Джеймса и Швибера Апраксин спросил мимоходом и сказал, что подержит негодяев под ключом до той поры, покуда не завоют волками...
– Теперь послушай о походе Кожуховском, – говорил Федор Матвеевич. – О сем походе Москва долго помнить будет. Маша твоя, и та о нем наслышана, а уж поход – дело не женское.
– Мы с дядюшкой в ту пору в Коломенском гостили, на Москве-реке, – сказала Маша. – К нам раненые шли да увечные. Полон двор народу был... И преображенцы были, и семеновцы, и бутырцы...
Апраксин стал рассказывать, как войска Ромодановского переправлялись через Москву-реку на лодках, покрытых досками и бревнами. На этих судах были прорублены пушечные порты, из которых палили орудия. В деле участвовали гусары, палашники, рейтарские роты и много полков, а кроме того очень ссорились командующие – Бутурлин с Ромодановским. Иван Иванович даже выстрелил в Федора Юрьевича. Стрельцам во многих боях примерно досталось, и потешные их всегда побивали. Бомбардир Преображенского полка – царь взял в плен стрелецкого полковника Сергеева, за что генералиссимус его особо благодарил. Петр Алексеевич сам построил зажигательную телегу с копьем, телегу подожгли, раскатили, и копье впилось в вал противника. Плетень загорелся, земля осыпалась, войско пошло на штурм.
– Не взять мне в толк, – перебил Иевлев. – Что оно такое было? Потешное сражение?
– Маневры! – ответил Апраксин. – И жаль, друг мой добрый, что нас там не случилось. Много важного и нужного военные люди с тех маневров для себя узнали и накрепко запомнили: и подкопы, и взрывы минами крепостной стены, и штурм с лестницами. Много было гранат, и бомб, того более – горшков, начиненных порохом. Засыпали перед неприятелем, под огнем рвы; под огнем редуты строили, аппроши, – науки все зело полезные...
– Полезнее, нежели на Переяславле?
– Сравнивать не для чего! – ответил Апраксин. – Можно ли сравнить плавания наши по тамошнему озеру с выходом в Студеное море? На Переяславле потеха была, здесь – маневры...
Маша задремала в тепле, головка ее свесилась, дыханья не было слышно. Апраксин с Иевлевым переглянулись, Федор Матвеевич сказал шепотом:
– Снеси ее, душечку, наверх да выйди еще на два слова...
Маша открыла сонные глаза, улыбнулась, сказала с испугом:
– Заснула я... Вот срам-то...
И покачиваясь, словно пьяная, ушла в горницу, наверх. Апраксин запер двери на ключ, не садясь, сказал Иевлеву:
– Быть войне, Сильвестр. Хватит россиянам платить дань крымскому хану. Много лет говорили, да что в говорении? Нынче с постельного крыльца дьяк Виниус объявил стольникам, жильцам, стряпчим, дворянам московским и иным, дабы они, согнав рать, собирались в Севске или Белгороде к Шереметеву для большого промысла...
– Промышлять Крым? – с бьющимся сердцем спросил Иевлев.
– Оно не все. Петр Алексеевич пойдет на Азов. Там корабли понадобятся.
Иевлев сел, налил себе квасу, но пить забыл. Федор Матвеевич, дымя трубкой, упершись в стол рукой, говорил твердым голосом:
– Корабельных мастеров-искусников надобно вести к Москве. Там большие работы нынче же начнутся. Плотников корабельных, конопатчиков, кузнецов здешних, морского дела старателей большим числом гнать на Москву. Как тут будем далее строить – не ведаю, но чем больше дадим туда людей суда строить – тем делу лучше...
– Когда же поспеют?
– Нынче не справятся, в другое лето нагонят. Да и нам тут с тобою, думаю, недолго теперь быть. Льщу себя надеждою – немного осталось подданным султана, татарам, гулять по степям. Там, за Белгородом, за Курском, за Воронежом, воевать татарина ждут не дождутся. Сколь можно терпеть ругательства над нашей землею?
Сильвестр Петрович молчал. Апраксин подошел ближе, положил руку ему на плечо. Тот посмотрел на него ясно и прямо.
– О чем молчишь? – спросил Федор Матвеевич.
– Трудно будет! – сказал Иевлев. – Трудно, но быть иначе не может. Как бояре приговорили?
Апраксин рассказал, что после челобитной московского купечества, в которой те просили защитить гроб господень и Голгофу и очистить дороги на юг, к Черному морю, бояре приговорили созывать ополчение. Много разговору на Москве о том, что воевать надобно северные моря. После Кожуховского похода иные неверцы уверовали, что и шведа побьем. Впрочем, много еще таких, что и по сию пору посмеиваются: «Под Кожуховом шутить дело нетрудное, а вы вот татарина отведайте, каков он с саблей в поле!»
Сильвестр Петрович ответил жестко:
– Отведаем. Не стрелецкими полками пойдем его, собаку, промышлять, иным войском...

4. ОПЯТЬ МОНАСТЫРЬ

На алой морозной заре Рябов вышел из избы – посмотреть корабли. Нынче нигде не работали, все было тихо на верфи. Кормщик медленно обошел закрытый эллинг. В сумерках раннего утра корабль казался огромным...
Вышел наружу, посмотрел другой, что стоял в открытом эллинге, и вдруг почувствовал, что жалко уходить – так много сделано тут своими руками. Стало обидно, что поплывут теперь они без него, экие красавцы, поплывут далеко, в большое океанское плавание, стало обидно, что будет кормщиком чужой человек, не знающий, как строили, сколько горя хлебнули, сколько потов сошло, пока выгнали эдакую махину...
За кормою столкнулся с Семисадовым, спросил:
– Чего бродишь-то?
– А ты чего?
– Поразмяться вышел маненько...
– Ну и я поразмяться...
Еще вместе посмотрели корабли, подивились, что-де скоро им в море.
– Будут ли ходки? – спросил озабоченно Семисадов.
– А мне беса ли – ходки они али не ходки! – ответил Рябов всердцах.
– Да и мне беса ли, для беседы говорю...
Солнце вставало морозное, красное, иней на кораблях засветился розовым цветом.
– Вот как мачты поставят – тогда в нем и вид будет! – молвил Семисадов, оборачиваясь.
– Вид им настоящий в море будет! – сказал Рябов.
Еще посмотрели. У обоих глаза стали скучными.
– Пошли, что ли? – сказал Рябов.
Неподалеку, у Варвары, ударили к ранней. За высоким частоколом ждали рыбарей рыбацкие женки, матери, сестры, сыновья, дочки, – стояли принаряженные, счастливые. В широких санях, укрытый волчьей полостью, подъехал Агафоник, был в умилении, совал бабам руку к поцелую, говорил елейно:
– Так-то, братцы, так-то, добрые! Повинились, пресветлый и простил. Теперь заживем благостно, бога помня. Ну, с миром!
На выходе сделалась толчея. Стражники потащили из толпы уходящих рыбарей самоедина старика Пайгу. Рябов отпихнул стражников, сказал Агафонику:
– Ежели сего калеку убогого не выпустят – сам останусь! Где оно видано, эдаких несчастных увозом увозить и мучить как кому похощется...
Баженин, приехавший с Вавчуги, поддал Пайгу ногой, старик выскочил за ворота. Осип Андреевич, хмельной, был в добром расположении, кланялся трудникам, говорил:
– Прости, ежели чем виноват...
– Прощать-то и вовсе ни к чему, – сказал, проходя мимо, Молчан.
– Кто злое сказал? – крикнул Баженин.
Но Молчан затерялся в толпе. Шагал рядом с Семисадовым, говорил, не разжимая губ:
– Всех их, псов бешеных, на один сук...
На верфи, за затворившимися воротами, визжали пилы, тюкали топоры. Ушло всего сорок девять мужиков, более четырехсот остались строить корабли. Вместо ушедших пригнали новых – они были посвежее, крепче, здоровее...
У бабки Евдохи была истоплена баня, наварены щи; Рябов попарился, попил вволю мятного квасу, вошел в избу. Таисья неотрывно смотрела на него огромными глазами. Он взял ее ладонями за щеки, усмехнулся, спросил шепотом:
– Не устала еще, лапушка? Больно жизнь до нас пригожа да ласкова...
Таисья покачала головой. По щекам ее вдруг потекли слезы. Рябов ладонями их утер. Под рукой на тонкой ее шее слабо билась какая-то жилка.
– Словно пичуга малая! – молвил кормщик.
Она закинула руки ему на плечи, сказала, плача счастливыми обильными слезами:
– Ванечка, рожать мне скоро. Ребеночек у нас будет...
Вечером набилась полна изба народом. Пришел Крыков, обнял кормщика. Таисья робко сказала:
– Ты поклонись Афанасию Петровичу, Ваня. За все поклонись. И за щи с гусятиной тоже.
Крыков покраснел, сконфузился:
– Не стоит и разговора...
Встряла бабушка Евдоха:
– Он нам, Ванечка, доски нарезал, мы теми досками набойки делаем – живем сытно. Он нам, Ванечка, старый секрет разузнал – как черничку-краску варить, чтобы не отмывалась в воде. А узоры какие, Ванечка, в рядах те узоры из рук у меня рвут...
И стала кидать из сундука на лавку расшитые полотна. Весеннее солнце пробивалось в окошко, серебром высвечивало плывущие по полотнам карбасы, крутую волну, вздетый парус, травы, диковинные деревья... Рыбаки трясли головами, хвалили, крякали.
За щами рыбак Парфен, мужчина суровый и малоразговорчивый, вдруг сказал:
– Пусть здоров будет на долги годы Афанасий Петрович. Я его и за вихры драл в старопрежние времена, а нынче велю: поклонитесь господину Крыкову. Он проведал, что монаси из Николо-Корельской обители зло удумали: новых рыбарей себе набрать покрутчиками, а про вас, которые были на верфи, монаси порешили не вспоминать. Возьмем, дескать, новых служников, будут покорнее. И не пожалел труда Афанасий Петрович: всех рыбарей обошел и объехал – и ближних и дальних, – упреждая, чтобы не нанимались в обитель, не делали худо против братьев своих, Белого моря старателей. Никто из нас не пошел покрутчиками в монастырь, пришлось келарю снова вам кланяться...
Рябов взглянул на Крыкова, – тот сидел опустив голову, красный, катал крошки на столе.
– И отказались мы все от монастырских прибытков. Куда бы келарь обительский ни направлял стопы свои, там знали, как надобно делать, научил Афанасий Петрович! Вот он каков Афонька, таможенный капрал!
Молчан сидел неподалеку от Рябова, щурился на огонек свечи, думал свою думу. Старичок самоедин Пайга ушел спать в сенцы, совсем душно ему было в горнице. Штофа не хватило, пришлось еще посылать к Тощаку.
Разомлев после голодного житья на верфи, многие рыбаки в тот день так и не дошли до своей избы: кто полез на печь – спать, кто завел песню без конца, кто еще раз отправился в баню – попарить кости до глубокого нутра. Бабка Евдоха всех мазала беликом – доброй мазью из медвежьего сала, поила старым и верным снадобьем, настоенным на лютике, утешала, угощала. Дверь в избе то и дело хлопала, приходили соседи – кто с пирогом, кто с грибником, кто с кислой брусничкой – послушать, погуторить, посоветовать. Таисья, замучившись, уснула, сидя на лавке...
С утра многими санями поехали в монастырь. День выдался погожий, солнечный, у монастыря покрутчиков встречали монахи с поклонами, чинно, по приличию. В келарне были накрыты столы, покрутчики входили четверками, кланялись иконам, кланялись келарю, он благословлял. Кормщик называл по именам своих людей: вот тебе, мол, отец келарь, тяглец, вот тебе – весельщик, вот тебе – наживочник, а кормщить – благослови меня. Келарь задавал приличный вопрос:
– Спопутье ведомо ли тебе, кормщик?
– Ведомо, отче.
– Глыби морские, волны злые, ветры шибкие – ведомы ли?
– Так, отче, ведомы.
– Поклонился ли честным матерям рыбацким, что покуда жив будешь, не оставишь рыбарей в море?
– Поклонился, отче.
– Иди с миром!
Садились за столы – пить большое рукобитие. Послушники, опустив очи, ставили на столы водку – по обычаю. Первым блюдом шла треска печеная, в масле и яйцах, за треской подавали навагу в квасе с луком. Обитель на сей раз не поскупилась – настоятель напугался, что вовсе останется без служников; отец келарь ходил вдоль столов, сам подкладывал кушанья, ласково напутствовал покрутчиков, чтобы с богом в душе готовились к лову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89